После известия о битве я избегала всех знакомых, перерыла полки всех книжных магазинов и только в библиотеке кадетского корпуса нашла заметку о сражении на прусской земле. Перечертила в ученическую тетрадку карту и с линейкой в руке носилась по комнате и воображала, что это Новиков ведет на французов в атаку батальоны.

В такие минуты я готова была вместо одежды гимназистки натянуть на себя военное обмундирование!

Мне рассказали, что генерал Русанов женился на собственной крестьянке.

– Зачем? – сначала покоробило меня.

Но, зная отношение к крестьянам отца и деда, я ничего плохого в этом не увидела.

У крестьянки родился сын Митрофан. Ему генерал Русанов отписал имение в Трещевке.

Выглядело благородно.

Митрофан выкрал у орловского князя Кекаутова дочь и женился на ней.

Вот это было по мне!

Я загорелась желанием о своем похищении. И представляла, как Новиков стремительно появляется на хуторе в Медвежьем, как увозит меня. Или, не найдя в Медвежьем, незаметно проникает в гимназию – вот чем переполняло меня.

– Какой отец у Вячеслава Митрофановича! – восхищалась я. – А ведь яблоко от яблони падает недалеко!

У Митрофана с дочерью князя Кекаутова родился сын Вячеслав.

Уже спустя много лет я услышала легенду о том, как одна гимназистка совершила отчаянный поступок. Переходя улицу, специально споткнулась и упала под копыта коня, на котором ехал ее любимый. Мастерство седока спасло гимназистку. Он поднял девицу на руки…

Если имели в виду меня и Новикова, то они ошибались. Но подмечено верно: я была готова броситься не только под коня, лишь бы обратить на себя внимание.

4

Нежданно-негаданно вспыхнула Первая мировая война. Я знала, что мой отец был против муштры и солдатчины, и думала, что это отразится на моем брате, но отец не стал вмешиваться в его жизнь и предоставил возможность выбирать свой путь.

Тогда молодежь охватил небывалый подъем, она стремилась на фронт. Мой брат Сергей записался в 25-й Смоленский полк, который формировался в Воронеже и вскоре вместе с однополчанами оказался на австро-венгерском фронте.

Как взволновало меня, когда он прислал письмо, в котором сообщал, что служит вместе с Новиковым.

Мы получали вести от брата и радовались успехам русских войск в Карпатах, переживали, услышав об их поражении в Пруссии. Я до дыр зачитывала письма брата, ища в них хоть какое-то упоминание о Вячеславе Митрофановиче. Стала серьезнее относиться к урокам, особенно к иностранным языкам. Дополнительно занялась французским, почему-то решив, что когда-нибудь попаду в Париж, до которого непременно дойдут русские войска.

С подружками писали письма на фронт солдатам, полные веры в победу, и представляли, как они после изнурительных боев читают наши юные послания. И сотни раз начинала письмо, адресрованное Новикову, доходила до половины и рвала.

Я уже не связывала свое будущее с Медвежьим, где продолжали жить отец и мать. Теперь оно казалось мне крошечным в сравнении с тем миром, который увлекал меня.

Отец часто говорил:

– Прислушались бы к Толстому, занялись нравственным совершенствованием, и не было бы ни разрушений, ни раненых, ни убитых…

Я соглашалась и вместе с тем не соглашалась с отцом. Все мои познания говорили о том, что история человечества полна войн, и что-то более сильное, чем нравственное совершенствование, руководило людьми. Я объясняла это тем, что всегда были люди, которые желали подчинить себе других, воспользоваться чужими благами, но и эти суждения не могли погасить мыслей Льва Толстого.

Я повзрослела, вытянулась и когда смотрелась в зеркало, то все больше задавалась вопросом: почему так слеп Новиков? Чем больше на меня обращали внимание молодые люди, тем с большим упорством я отвергала их ухаживания. Мои подружки даже прозвали меня недотрогой, предрекая будущее монашки. Мало кто знал, с чьим именем на устах я ложилась спать и с чьим просыпалась.

Как-то с подружками заговорили о поселке у Бринкманского сада, в котором переулки назывались по именам детей: Ниновский, Владимирский, Георгиевский. Как мне пояснили, детей фон-Бринкман: Владимирский – так звали сына Владимира, Ниновский – дочь Нину.

– Вот что значит материнская любовь! – воскликнула я. – А чем же прославились Нина и Владимир?

Считала, что улицы называются в честь особых заслуг: полководцев, выигравших сражения, ученых, сделавших открытия, художников, написавших великие полотна.

– Ничем, просто они дети фон-Бринкман.

– Но ведь это же не императорская фамилия, – пыталась я найти другое объяснение.

– Хочешь все знать? Тогда слушай…

И я узнала, что годом раньше застрелился сын фон-Бринкман Владимир. Он учился в мужской гимназии. Первое, что пришло мне в голову, что несчастье произошло от неудачи в учебе, отвергнутой любви. А что еще могло случиться с выходцем из богатой семьи, где всего было в достатке? Но мне ничего не ответили, а лишь заметили: недавно покончила с собой и ее дочь гимназистка Нина.

Мать называла переулки в честь детей, словно предчувствуя их ранний уход из жизни.

– Постойте, а Георгиевский? – спросила я, готовая услышать продолжение семейной истории.

– Георгий учится в Петрограде.

Мне стало не по себе. Мать растила детей. А к чему это приходило…

«Неужели и меня ждет такая судьба?» – невольно спросила себя, и мне сделалось жутко.

Однажды зимой после занятий я вышла из гимназии и заметила на улице оживление. По таявшему снегу толпами куда-то стремились люди и что-то возбужденно говорили. Меня подстрекало девичье любопытство, и я вместе с людьми очутилась на базарной площади. Там было столпотворение: стояли рабочие с красными флагами, оркестр играл «Марсельезу», с трибуны, обтянутой алой материей, говорили речи.

Слышалось:

– Свобода!

– Равенство!

– Братство!

Я прислушивалась: слова мне были знакомы. И мою душу переполняло волнение. Но как-то легковесно звучали они в устах сменявших один другого ораторов.

Когда я выбралась из толпы, то увидела другое зрелище, как городовые срывали с себя погоны. С чего бы это?

Я невольно подумала: «Неужели вот так может сорвать с себя погоны брат Сергей? Вячеслав Новиков? Нет, – сразу успокоила себя. – Они защищают Родину. А эти…»

Долго ходила по городу, ища ответы на возникшие вопросы. Встречала подружек. Одни радовались и хлопали в ладоши, другие замирали и зябко кутались в пальто.

Я поспешила в гимназию. Дежурный учитель, старичок с усами, мне объяснил, что произошла революция, что царь отрекся от власти.

Не знала, радоваться или нет. Ведь ушел тот, кто сажал моего отца в тюрьму, кто преследовал Льва Толстого.

И волновало: что теперь будет?

Я тогда думала, что на смену одному деспоту другой деспот прийти не может. Его сменит порядочный, такой, как мой отец, человек. Только так я могла объяснить восторг горожан.

К вечеру послышались выстрелы. Я выглянула из окна комнаты, в полутьме темного ствола клена сорвалась чернокрылая туча, потом проехали два грузовика, в которых сидели солдаты с выставленными пулеметами. А на снегу зловеще чернели перья вытаявших после зимы замерзших галок.

Мне стало плохо, охватил озноб, и я спряталась с головой под одеяло. Меня трясло, недоброе предчувствие не покидало меня.

Дни потекли однообразно. Директора гимназии заменили. Подняли вопрос об отмене изучения Закона Божьего, хотя он преподавался по-прежнему. Но занятия были уже не такие, как раньше.

Нас собирали в общий гимназический зал. Приходил мужчина со скрипкой, и мы под нее разучивали революционные песни. Меня распирало, и я пела, не жалея голоса, а иногда в горле застревал ком, и я лишь открывала рот.

С полной «кашей» в голове я вернулась в Медвежье.

Мама плакала. Она очень переживала за Сережу, который оставался на фронте. С горечью рассказывала, как в Землянске поймали пристава и плевали ему в лицо.

– Не к добру это, не к добру!

Я удивилась:

– Мама, а как они с нами? Папу на два года…

– Все равно…

Я заметила, как осунулся папа. Лицо его сделалось озабоченным. Он выписывал все газеты и в свободное от работы время читал, а потом ходил по комнате и о чем-то разговаривал сам с собою.

5

Лето перелистывало странички календаря. В садах наливались яблоки. В полях колосилась рожь. Все предвещало богатый урожай и безбедную зимовку. Меня не очень задевали думы отца и матери. Я продолжала кататься верхом на лошади, наведывалась в гости к Русановым, а по пути, двигаясь рысцой мимо села Трещевки, где виднелся барский дом, думала о Новикове.

Вячеслав Митрофанович воевал. Вместо него управлялся хозяйством приказчик. Село тянулось по правому берегу реки Трещевки. У плотин прудов, которые шли чередой, на склон лезли редкие домики. Я представляла, как когда-то здесь скакал Новиков. Видимо, он, как и я, любовался разноцветной нивой, по которой ветер чертил и чертил свой бесконечный узор.

Я слышала, что жена Новикова после его отъезда на фронт съехала в свое имение под Павловском – уездный город южнее Воронежа – и больше в Трещевке не появлялась. По словам Русановых, «между Любой и Славой пробежала кошка».

Ох уж эти Русановы!

Их село Ерофеевка обрело вид милой усадьбы: липы вытянулись по кромке поля, словно солдаты в огромных зеленых балахонах выстроились в шеренгу. От строя лип к домику-четверне – из четырех комнат – сбегала аллея. Она перемахивала плотину замершего пруда. А в охвате липовой посадки разбросали кроны деревья воргуля – сорта яблони. И, словно эскадрон с пиками, подпирал берег пруда прямоугольник из сосен. Все это покоилось как бы в низине, если смотреть с бугра, на котором в тени сирени у церкви под огромными плитами лежали предки Русановых.

Русановы рассказали мне, что Вячеслав Митрофанович отличился в боях, что уже командует Смоленским полком, что полк успешно отбивает атаки немцев и даже переходит в наступление.

А у нас северный ветер часто пригонял низкие тучи. Непрерывными валами они катили с горизонта. Проносились над городом и, потемнев, исчезали. Я часто сидела в классе гимназии одна и думала: «Что же происходит? Почему не рад папа, горюет мама? Почему до сих пор не окончилась война? Не вернулись мой брат и Новиков?» Уроки теперь проводились редко. Нас все чаще отпускали с занятий. Несмотря на непогоду, срывали на всевозможные митинги. Строем по четыре человека в ряд гиназисты уходили на площадь, где слушали долгие речи. Ораторы отчаянно жестикулировали. Слышны были слова «освобождение», «равенство», «братство». Но стоило только кому-нибудь спросить, что это значит, оратор покидал трибуну и сменялся другим.

Одна бабуля, от дождя прячась с нами под навес, заметила:

– Не царь им даст освобождение, а бес!

Я ужаснулась словам пожилой женщины. У меня не было склонности сравнивать происходящее с бесовством. Но вскоре дошли слухи о поражении на фронтах. Наша армия откатывалась.

Город заполонили солдаты, едущие в тыл. Они были пьяные, вели себя безобразно, нападали на горожан. Стало небезопасно ходить по улицам, и люди все больше прятались по домам.

Однажды ко мне в Бринкманском саду привязался мальчишка. Стал распускать руки. Схватил и потянул к себе. Я вырывалась, а за всем этим со стороны наблюдал батюшка в рясе. Я думала, что он заступится, а он с интересом ждал, что из всего этого получится. Когда я не выдержала и стала мальчишку лупить, он отстал и скрылся в кусты. И только тут батюшка вышел на тропу и с укоризной сказал:

– Негоже барышне драться!

– Это до революции было негоже, – ответила я запальчиво. – А после революции гоже!

Теперь предпочитала меньше находиться в городе и чаще уезжать домой.

Помню, мы пили в Медвежьем чай с баранками, а рядом в печи, облепленной разноцветными изразцами, потрескивали дрова. Ночью выпал снег и появились следы воробьев, мышей, собак. Отпечатки их лап замысловатыми дорожками плутали между яблонь.

– В Воронеже такого не увидишь, – сказала я. – Сразу затопчут…

Дверь открылась, и, обивая сапоги от сгустков белого, вошел папа. Он ездил в Землянск и только вернулся.

Он был взволнован:

– Большевики взяли власть…

Я слышала об октябристах, кадетах, монархистах, эсерах, меньшевиках и вот на слух попало – большевики. Ну и что? Эка невидаль! Я подумала, что и большевиков скоро сменит кто-то другой. И была уверена, что, в конце концов, все наладится. А как иначе? Жизнь от года к году обязана становится лучше, – так считала я.

Некоторое время мы еще жили неплохо, сытно питались, нас никто не трогал. Но я все реже уезжала в Воронеж, куда надвигался голод и где ощущался даже недостаток керосина. От его нехватки приходилось заниматься с лампадой. Лампада трещала, мигала и брызгала на тетрадь, навеивая нерадостные мысли. А уроки стали настолько редкими, что целыми днями приходилось слоняться по гимназии и бездельничать.

6

В дурном обличии появилось это слово большевизм. Цены на продукты росли. В городе не было дров, за хлебом стояли целыми сутками. Большевики отбирали дома, лошадей, рубили лес. У многих моих подружек арестовали отцов, а их семьи выгнали на улицу.

– Какой папа дальновидный! – вспомнила, как отец раздал имение.

Как ни странно, он был близок к большевикам: хлеб зарабатывал своим трудом. Но все равно к новым властям относился настороженно, его многое не привлекало в них.

Большую Дворянскую переименовали в Проспект Революции, Большую Московскую – в Плехановскую. Я не могла запомнить новые названия улиц и в свои посещения Воронежа их постоянно путала. У меня не укладывалось в голове, как можно бульвар, где громоздились дома богатых воронежцев, именовать Проспектом Революции, ведь революция с дворянами – обитателями улицы ничего общего не имела; Большую Московскую – Плехановской, где о Плеханове никто ничего не знал.

Вскоре Медвежье посетила радость: на крыльце дома появился Сережа. Он был в офицерской форме с вещевым мешком.

– Принимайте штабс-капитана Смоленского полка, – выдохнул с мороза.

Брат Алеша схватил вещмешок и стал в нем рыться.

Закричал:

– Наган! Наган!

– Дай сюда! – Я выхватила мешок и пистолет.

Извлекла из мешковины парадный мундир и стала примерять на себя:

– Чем не кадет Алмазова?

Мама не могла наглядеться на сына, в волосах которого пробилась первая седина:

– Цел и невредим.

Отец застыл в дверях, на его глазах навернулись слезы:

– Вернулся…

Сережа рассказал, как пошли братания, как стали выбирать командиров, как комиссары разваливали армию, как Смоленский полк почти в одиночку прикрывал отход войск, как он чудом добрался до дома: всюду ловили офицеров и в лучшем случае срывали с них погоны.

– А Вячеслав Митрофанович, – спросила я, – поехал в Павловск?

– Ты имеешь в виду его бывшую жену?

– Бывшую?

– Он к ней уже никогда не вернется. В Трещевке он.

Не прошло и дня, как мы с братом поскакали в Трещевку. Копыта стучали о мерзлый грунт, ветер хлестал в лицо. Все вокруг сковало мартовской наледью.

Когда въехали в ворота усадьбы, у меня перехватило дыхание: «Что я скажу? Зачем прискакала? И кто я? Сумасшедшая девчонка!»

Приказчик вышел на крыльцо и, кутаясь в полушубок, произнес:

– Вячеслав Митрофанович у Русановых.

«Значит, и нас проведает», – застучало у меня в груди.

Доверчивое сердце гимназистки! Вернувшись домой, я вздрагивала от каждого звука на улице. Ждала, когда появится Вячеслав Митрофанович – день, два, неделю, но тщетно.

Вместо того чтобы поехать к Русановым Новиков направился к друзьям. Где-то в городе скрывался его брат Леонид – полковник царской армии. Не находили покоя Веселаго, Мыльцев-Минашкин. Им надо было что-то предпринимать. Набирала обороты волна арестов: большевики хватали офицеров подряд и расправлялись с ними. Об этом я узнавала не только от подружек, отцы которых рисковали жизнью. Слышала, что у хозяйки Бринкманского сада забрали дома в привокзальном поселке, а ей с молодым мужем оставили комнатенку; что закрывали коммерческие банки; что конфисковывали фабрики; что любой мог угодить под горячую руку большевикам и оказаться в чрезвычайке.

– Где же Новиков? – спрашивала.

Теперь стало понятно, почему приказчик сказал, что он у Русановых.

– Снял хутор в Подклетном, – однажды заметил брат Сергей.

– На левом берегу Дона?

– Да, на пути в Воронеж.

– Но ведь у него имение в Трещевке? – недоумевала я.

– Открыл контору для скупки лошадей. Там ему удобней. Город близко…

– А почему лошадей?

– А ты что, забыла про его увлечение?

– Скачки? Псовая охота?

– Если бы… Он помогает…

– Кому? – ничего не могла понять я.

– А ты, что слепая? – брат понизил голос. – Разве будет полковник Новиков сидеть, сложа руки, когда кругом попирают его однополчан.

– Но ведь…

– Слушай, – он заговорил еще тише. – На Дону против большевиков собирается армия… Он туда лошадей перегоняет…

– Неужели?! – я зажала ладонью рот.

Теперь в разговоре даже с родителями боялась упоминать имя Новикова. А тем более заниматься его поисками. Положилась на свою судьбу и надеялась, что она рано или поздно сведет меня с Новиковым.

7

Судьба услышала стенания гиманзистки.

Но сначала расскажу, что произошло тем временем. Полуденное солнце совершало движение в сторону заката, когда повозка с тремя солдатами в поношенных шинелях и с винтовками через плечо свернула к хутору в Подклетном. Майское тепло обливало господский дом, окруженный голыми после зимней спячки тополями. Черные нивы тянулись до самого Дона.

Солдаты спрыгнули с повозки.

– Хозя-ин! Отворяй!

Толкнули ворота во двор. В углу в вольере растянулись борзые собаки. В конюшне ржали кони. Под окном у крыльца дома жевала сено гнедая лошадь с прозвединой на лбу.

На стук вышел военный в форме.

– В-Ваше превосходительство! – солдат хотел обратиться по-новому, но обратился по-старому. – Вы полковник Новиков?

– Как видите, – на плечах блестели погоны.

– Нас послали за вами. Велено привезть…

– А меня-то зачем? – спросил полковник.

– А мы почем знаем. Нам сказано привезть, значит привезть.

– Что ж, служба есть служба! Проходите, я соберусь…

Солдаты поднялись в дом, прошли в гостиную. По сторонам стояли огромные кресла, между которыми тянулся дубовый стол. Стены увесили картины в тяжелых рамах с видами скачек. Над комодом в кожаных ножнах висела шашка.

Солдаты заробели.

В гостиную вышел Новиков.

– Это за что? – солдат показал на шашку.

– За отвагу, – Новиков провел рукой по георгиевскому банту на груди.

– Надо бы забрать! Оружие…

Новиков медлил, а потом вытащил шашку из ножен, поцеловал и подал солдату.

– Вот это вещь! – расцвел солдат.

Новиков глянул в окно на лошадь:

– Позвольте с другом проститься?

– Как же не позволить?!

Солдаты даже не пошли следом. Остались разглядывать шашку. Видели: конь неоседланный, невзнузданный. На нем не ускачешь.

Новиков вышел во двор. Лошадь била копытом, косила глазом. Поняла хозяина с полуслова.