Охладевший, я смотрел на Алину и недоумевал, как вообще мог бояться её. В ней – спящей, тощенькой – не было никакой силы и магии, лишь одна тщедушность.
медленно переворачивал лоснящиеся страницы Ньютона, но в каждом снимке мне чудился подвох со смертью, точно я, просматривая чёртову “Memorial photography”, подхватил какой-то зрительный вирус, омертвляющий содержание любой фотографии.
Заскулило частотами левое ухо, галлюцинируя бойким докладчиком: “С какой просьбой обращается человек к трансцендентному в главной христианской молитве «Отче наш»? С просьбой о хлебе насущном! Что это, как не заклинание субстанциальности?”
В возникшей паузе мне показалось, что включилось моё прозорливое левое ухо. Между бульканьем закипающего электрочайника и кряхтением Сурена я различил ещё какое-то потустороннее бормотание, скользящие по воздуху шепотки. Смутило только, что правое ухо, обычно равнодушное к слуховым галлюцинациям, услышало то же самое.