Цитаты из книги «Мультики»

Больше я никуда не ходил. Что-то подсказывало мне, что рано или поздно я увижусь и с ребятами, и с самим Разумовским. Ведь говорил же Разум Аркадьевич на прощанье нарисованному Герману, что вслед за расставанием обязательно бывает встреча…

Спустя месяц страх перед реформаторием чуть поутих. Всякий раз после занятий бежал я за гаражи, втайне ждал, надеялся – вдруг появятся Куля, Лысый, Тоша, Паша Конь, Шайба… Никто не пришел. По выходным я бродил нашими районными тропами в надежде наткнуться на Аню и Свету – безуспешно. Сгинули и Аня, и Света. Я встречал общих знакомых, спрашивал с замиранием сердца: видели ли, слышали?.. Впрочем, все это не более чем отговорки. Если бы я по-настоящему захотел кого-нибудь найти, то по крайней мере воспользовался бы адресами, которые назвал Разумовскому нарисованный Герман.

Жизнь распорядилась по-иному. Некому было упрекать меня, корить, обвинять, презирать. Стыдно признаться, но в первую неделю я испытал облегчение от того, что все пропали. Точно и не было у меня никаких друзей – Бони, Козуба, Тренера, Шевы.

А школу я не менял – мне уже некого было стыдиться. Помню, с каким горьким чувством, точно на казнь, плелся я на уроки.

Как-то в мае я поразил нашу математичку, когда вызванный на растерзание к доске, легко решил довольно-таки непростое задание.

я часами просиживал над учебниками, дотошно, скрупулезно разбирая по винтикам все эти синусы и косинусы, иксы и игреки…

Болезнь странным образом положительно сказалась на моей успеваемости. В моем характере проявились новые черты – вязкость и обстоятельность, поначалу сводившие меня с ума. Если я садился за письменный стол, открывал учебник, то уже не мог оторваться, пока полностью досконально не осваивал материал. Первые недели было трудновато – обнаружились серьезные пробелы в знаниях. Ковыряясь в одной теореме, приходилось обращаться к пройденному материалу, который вообще уходил корнями в первую четверть.

Грудь ломило, точно я нахватался разряженного горного воздуха. Прыжок в эту безвидную бездну – то бишь сожжение диафильма означало немедленную смерть, за исключением только неопределенного времени падения. Мне даже показалось, что я уже слышу свой рухнувший крик… При всей внешней абсурдности вывод был очевиден. В пленке, как в кощеевой игле, хранились жизнь и смерть Германа Рымбаева.

Никто не пришел за мной и во вторник. Родители оставались дома.

Забегая вперед, скажу, что я так и не выяснил, кто привез меня беспамятного в больницу и записал врачам наш телефон. Можно было лишь гадать, чьих это рук дело. Самому докапываться до сути у меня не хватало ни желания, ни воли.