Лекция 3-я

В настоящей лекции я буду говорить об истории нашей науки до половины XIX в. Сначала я в кратких чертах расскажу вам, как в течение столетий европейцы жили, не испытывая потребности в Международном Частном Праве, и как эта потребность явилась. Я начну с эпохи Римской Империи, потому что вся наша юриспруденция своими корнями сидит в римском праве. Начало науки Международного Частного Права положено было в XIII в., […] появились первые ученые юристы. – В Римской империи, после того, как Каракалла объявил всех свободных людей римскими гражданами, т. е. распространил действие римского гражданского права на всю империю, исчезла возможность конфликтов между законодательствами разных национальностей, входивших в состав империи. – На развалинах римской империи возникли германские королевства, которые в течение нескольких столетий еще сохраняли свой племенной характер; они не мешали покоренным римлянам жить и дальше под действием римского права, и каждое племя продолжало устраивать свои гражданские отношения по своему племенному закону, по своей салической, баварской, лангобардской и т. д. «правде». – В империи, созданной Карлом Великим, действовало не одно общее для всех гражданское право, а столько прав, сколько было племен; и сверх того церковь с ее сложными имущественными отношениями жила по римскому праву. – В IX в. еще господствует так называемая система личных прав. Нет закона, который правил бы безразлично всеми, живущими в стране; каждое лицо считало законом только «правду» или «устав» своего племени. Например, для вступления в брак нужно было, чтобы жених имел на то право по своей племенной «правде»; но размер выкупа невесты из-под власти опекуна определялся по ее племенной «правде». Обязательство имело силу, если оно было согласно с племенною «правдою» ответчика. Каждое лицо должно было знать, по какому из существующих гражданских законов оно живет; и изменить это свое объективное право так же нельзя было, как самому изменить свое сословие. На смену этому состоянию в 10 веке с развитием феодализма наступает иной порядок вещей. Феодализм превратил народы из массы соплеменников в массу ленников; отношения определяются уже не племенным происхождением, а служебною зависимостью. Вся страна, где еще в 9-м веке правил император, распылилась на множество феодальных владений, где землевладелец был вместе и носителем военной, политической и судебной власти; Luft macht eigen, поясняли в наступившую эпоху средних веков, т. е., кто дышит моим воздухом, кто пробыл один год и один день на моей земле, тот становится моим вассалом или моим крепостным. Весь общественный порядок зиждился на землевладении и на прикреплении человека к земле. Наиболее ценным имуществом в те времена была земля; человек имел значение только как придаток к земле; оттого и нормы обычного права касались главным образом сделок по поводу земли. Если право собственности на землю вообще исключительно, то насколько еще более исключительно господство над нею, когда землевладелец вместе и военный, и политический глава всех, живущих на его земле. Понятно, что в пределах феодального владения не могло быть и речи о признании каких-либо других норм владения землею, перехода ее по договорам и наследству, кроме тех, которые освящены были местными обычаями и которые поддерживались феодальным судом. Так, на место порядка, при котором каждый жил по своему личному закону, стал порядок, при котором все жили по закону территории, куда их принесли обстоятельства.

В XIII в. люди, выросшие в такой юридической атмосфере, начинают толпами устремляться в университеты северной Италии, […] римского права. Его нормы – прямая противоположность феодализму; оно регулирует отношения между лицами, не между землями. Для профессоров и студентов – юристов 13-го века – римское право – писаный разум, ключ справедливости. В римском праве один из профессоров XIII в., глоссатор Аккурсий, вероятно, возмущенный крайностями территориального принципа в праве, нашел основание для своих сомнений в правильности этого принципа. Он ухватился за буквальный текст закона 4-го века, которым императоры повелели верить в Святую Троицу всем народам, коими правит их милость. Вот как воскликнул Аккурсий: «Всем народам, коими правят», а, следовательно, для тех, коими не правит, закон не обязателен; и эту свою мысль он пояснил в глоссе (примечании) к римскому тексту так: «когда болонец придет в Модену, его нельзя судить по статутам Модены, коим он не подчинен, потому что сказано ведь в римском законе: «коими правит». Это замечание было исходным пунктом всей нашей науки. Если бы его сделал юрист к северу от Альп, оно осталось бы простым школьным примером; в Ломбардии оно получило значение ответа на большую жизненную потребность. Северная Италия в XIII в. была покрыта сетью цветущих, самоуправляющихся городов; в отличие от городов остальной Западной Европы того времени они вели между собой живые, постоянные сношения, а сильно развитая экономическая жизнь вызывала образование новых юридических форм; фактическая независимость от императора делала возможным появление в каждом из этих городов-республик своих местных законов или статутов. Вся страна жила по Ломбардскому праву, ему следовало все сельское население и местные феодалы, которые, в отличие от феодалов к северу от Альп, не угнетали горожан, а сами их боялись; на новые вопросы экономической жизни, на которые Ломбардское право ответа не давало, юристы искали ответа в римском праве; к этим двум источникам права присоединился третий – городские статуты, которые отличались от тех двух и разнились между собою. Когда перед юристами встал вопрос вроде следующего: действительно ли завещание, составленное французом из Прованса в Венеции, и снабженное, согласно Венецианским статутам, подписями двух свидетелей, в то время как по римскому праву, которое действовало в Провансе, обязательно семь свидетелей? – тогда оказались налицо первые в истории Западной Европы конфликты законов или коллизии статутов и началась работа юридической мысли над разрешением конфликтов, работа, которая продолжается и в наши дни, и которая становилась и должна становиться тем сложнее, чем сложнее отдельные законодательства и чем шире круг сталкивающихся законодательств.

В XIII и XIV веках ряд юристов, итальянцев или французов, профессора университетов в Болонье, Падуе, Сиене, Флоренции или Тулузе, Монпелье и Орлеане, занимаются вопросами, вытекавшими из коллизии статутов в Ломбардии и из кутюмов отдельных областей во Франции. Можно назвать больше десяти писателей, из которых каждый вложил свою лепту в новую науку, но всех их затмил профессор Пизанского университета Бартоло (1314–1357), который прожил всего 43 года, но оставил имя более известное даже, чем имена многих десятков писателей XV и XVI столетия. Бартоло поставил на свое разрешение два вопроса: распространяется ли территориальность статутов на лиц, которые ему не подвластны, т. е. на иностранцев? И оказывает ли статут действие за пределами территории, т. е. за границей? Бартоло методически рассмотрел множество казусов, стараясь дать для них решения, согласно с тем, что он считал справедливым; своим ответы он подкреплял ссылками на источники римского права, которые, однако, на самом деле, его ответов нисколько не подтверждали уже потому, что римскому праву вопросы о коллизиях были чужды. Потомство отчасти преувеличило его значение, отчасти оказалось к нему несправедливым. Оно приписало ему формирование теории реальных и личных статутов. Французский ученый Лене (Lainé) показал, что это неверно; Бартоло говорил, что существуют реальные и личные статуты, но не говорил, что все законы делятся на эти две категории. Затем из его сочинений выхвачены были отдельные рассуждения, и то, что у него говорилось мимоходом и что в данной обстановке могло быть и верно, выдвинуто было на первый план, как сущность учения, и в последующие столетия это дало оружие для легкого торжества над ним. Так, в одном месте своей диссертации Бартоло решает вопрос о силе акта, составленного лицом по его территориальным статутам вне своей территории, т. е. за границей по своим отечественным законам; и после ряда обычных у него делений и подразделений, попутно давая ответы, правильность которых признается доныне, он подходит к вопросу: по какому закону определяется наследование после иностранца? Он пишет: «Английский кутюм требует, чтобы старший сын получал все наследство; как быть, если умерший оставил имущество в Англии и в Италии?». «Я думаю, – говорит Бартоло, – что нужно внимательно вчитываться в текст кутюма или статута; если выражения статута имеют в виду, прежде всего, вещи, например, «имущества умерших должны доставаться старшему в роде», то я скажу, что нужно применить закон страны, где лежат имущества; если же слова кутюма указывают на то, что имелись в виду, прежде всего лица, например, «старший в роде пусть наследует», тогда я различу: если умерший не англичанин, то к его детям английский статут не применяется, потому что постановления, касающиеся лиц, на иностранцев не распространяются; если же он был англичанин, то старший сын получит имущества, находящиеся в Англии, а в других странах получит только долю согласно с общим, т. е. с римским правом. Главное – смотреть, сделано ли постановление ввиду вещи или ввиду лица». – Вырвав это место из целой книги, одни наивно усмотрели в рассуждениях Бартоло общее наставление или теорию и прием исследования; другие, поднимая на смех обобщение, которого Бартоло не делал, думают, что уничтожают всего Бартоло. Говорили, что Бартоло делил все законы на две категории – вещные и личные, и различал их по грамматической конструкции текста; если впереди упоминается о вещи, значит, закон – вещный, а, следовательно, и территориальный, т. е. за границей не действующий; если раньше упоминается о лице, то, значит, закон личный, а, следовательно, и экстратерриториальный. – Обобщая другое место, говорили, что Бартоло делил все законы на благоприятные и враждебные или одиозные; объясняли, что первые обязательны для всех граждан, где бы они ни находились; например, статут, ограничивающий малолетнего в праве завещать, благоприятный, потому что ограждает его самого и его законных наследников, следовательно, малолетний не может составить завещание и за границей; а одиозные статуты не простираются за пределы территории; например, лишение дочерей права на наследование, не относится к имуществам, находящимся за границей. Конечно, такой критерий, как то, какое слово стоит раньше, какое – после, часто обманчив; но чтобы толкование по грамматическому принципу было вообще нелепостью – этого не могли утверждать и насмешники, а в принципе Бартоло ничего другого и не требовал, как только грамматического толкования текста. Различение статутов на благоприятные и одиозные, несомненно, было приемом неудачным, потому что нельзя говорить о том, благоприятен ли статут или нет, когда неизвестно, с чьей точки зрения смотреть на него, – того, кто от его применения выигрывает, или того, кто от него теряет. Но не вина Бартоло, если его последователи за это различение ухватились как за путеводную нить в лабиринте статутов. Идея Бартоло была та, что применение статутов нужно расширять, когда этого требует справедливость, и суживать в обратном случае; но это руководящий принцип всякого юриста, когда он утверждает, что к иностранцу должен применяться его личный закон. Ошибка была в том, что юристы, которым приходилось регулировать конфликты законов, все равно хороших и дурных, становились на точку зрения, которая уместна только у законодательного реформатора. Оценка статутов по их добрым и дурным намерениям была приемом фальшивым, но не Бартоло им злоупотреблял. Таким образом, его без достаточного основания сочли творцом теории статутов, и ему также несправедливо приписали увлечения его последователей; в действительности это был трезвый, практический ум, и мы обязаны ему первою широкою систематизациею вопросов, выдвигаемых коллизией законов, и множеством удачных ответов, вызванных исканием разумного и справедливого решения. После Бартоло в течение двух столетий юристы рабски следуют за ним и утрируют его рассуждения.