VI. Петр и епископ Бёрнет

Прожив несколько более трех месяцев в Англии, Петр не мог, конечно, отчетливо и ясно заметить и усвоить все особенности столь своеобразной английской жизни. Великая хартия вольностей, петиция о праве, Habeas Corpus, билль о правах, на которых покоится английское государственное устройство; запутанные отношения между королем и парламентом и в парламенте между двумя палатами, сложное устройство английских судов и оригинальность судебного процесса – все это не могло, конечно, Петру стать известным. Такие стороны английской жизни не поддавались наблюдению неподготовленного глаза; да «московский дикарь» и не мог питать к ним особого интереса. Не входя, впрочем, в поле его сознания в целом в законченных формах или в виде систем, эти явления все же должны были неизбежно попадать туда в виде обрывков, оторванных частей, отдельных эпизодов хотя бы из бесед с теми англичанами, с которыми Петру пришлось соприкасаться. У него, например, едва ли создалось законченное и систематическое представление о значении аристократии в современном ему английском обществе; но все же такая ее особенность, как крупное, поддерживаемое майоратом землевладение, могла и не ускользнуть от него и до некоторой степени подготовить его сознание к реформе, которую он будет проводить впоследствии и цель которой будет путем закона о единонаследии, изданного в 1714 г., создать и в России крупную землевладельческую аристократию.

Итак, многое в английской жизни осталось для Петра незаметным. Но одна ее сторона не могла укрыться от его внимания, до такой степени она била тогда в глаза. Притом же эта сторона нашла себе в Петре более подготовленного воспитанием наблюдателя и могла вызвать в нем значительный интерес. Это – отличавшая английское государство XVII в. церковность. Нигде, может быть, церковная реформация не отразилась так глубоко на государстве, нигде религиозное исповедание не сплеталось так тесно с государственными отношениями, как в Англии. Англиканская церковь признала супрематию королевской власти; догматы веры устанавливались парламентом. Революция середины XVII в. развернулась в своем последовательном ходе в борьбу не только политических, но и религиозных течений. Аристократическое епископальное англиканство было вытеснено из Долгого парламента более демократическими пресвитерианами, сторонниками соборного, синодального управления церковью и более простых форм богослужения. Но в свою очередь, с пресвитерианами вступили в борьбу еще более демократически настроенные индепенденты, враги всякой церковной иерархии и всяких внешних форм в богослужении. Индепендентство также не осталось единым и раскололось на умеренное и крайнее направления. Церковные вопросы волновали общество наряду с государственными; но и обсуждение политических вопросов было проникнуто церковностью или, по крайней мере, носило на себе ее следы. Во время Великой революции парламентские речи, обращения военачальников к солдатам, памфлеты и публицистические статьи были уснащены и пересыпаны текстами из Ветхого Завета. И впоследствии, во время Реставрации и второй революции, связь церкви с государством выступала еще очень выпукло: не прекратилась еще борьба и не замолкли еще оживленные споры между отдельными исповеданиями. Католики не допускались к общественным должностям.

Чтобы поступить на государственную службу, надо было дать присягу, отвергающую пресуществление. Продолжались споры о епископальном и синодальном устройстве церкви, о писаных и импровизированных молитвах, о белых и черных облачениях, о погружении или обливании при крещении, о принятии причастия стоя или сидя, о чтении и пении при церковных службах и т. п. В самой англиканской церкви обозначились две спорившие партии: высокоцерковников, строго охранявших устройство, полученное англиканской церковью во время реформации, и низкоцерковников, снисходительнее относившихся к протестантам, несогласным с этим устройством, к так называемым нонконформистам. Вильгельму III приходилось много заниматься церковными делами в Англии. Сам он, воспитанный в пресвитерианской религии, сочувствовал партии низкоцерковников. Он стремился, говоря словами Маколея, «произвести в законах о церкви три великие реформы. Первой его целью было доставить диссидентам возможность свободно и безопасно отправлять свое богослужение. Второй его целью было произвести в англиканском богослужении и церковном устройстве перемены, которые бы, не оскорбляя людей, приверженных к этому богослужению и устройству, примирили умеренных нонконформистов. В-третьих, он хотел доставить протестантам без различия сект доступ к гражданским должностям. Все три цели были хороши; но только первая из трех была в то время достижима. Для второй он жил слишком поздно. Для третьей слишком рано»^[70].

Итак, церковные дела в английской жизни XVII в. имели такое важное значение, так выступали на первый план, что не могли не бросаться в глаза даже иностранцу, в особенности если он притом был заинтересован этой стороной жизни. Чужие исповедания вообще интересовали Петра; различие вер было темой, которую он охотно поддерживал в разговоре, и в таких разговорах он занимал твердую позицию как знаток своего православного обряда и большой начетчик в Священном Писании. На амстердамского бургомистра Витзена, с которым Петр часто видался и много беседовал во время своего пребывания в Голландии, он производил впечатление человека очень сведущего в делах веры и усердного к ней. «Его величество, – писал Витзен Лейбницу, – очень усерден к вере христианской, очень сведущ в церковных делах и начитан в Священном Писании, которое он знает в совершенстве. Я имел честь говорить с ним об этом предмете»^[71]. Знание обряда и церковных книг он приобрел, конечно, не путем каких-либо богословских изучений, а благодаря практике, присутствуя постоянно при богослужении в детстве и юности. И в зрелые годы, ведя очень подвижный образ жизни, он все же не пропускает церковной службы, когда это возможно. Притом годы его юности совпали как раз с полосой оживления религиозных вопросов и споров в Москве. Таков был известный спор о времени «пресуществления Св. Даров» в «таинстве евхаристии», в котором принимали участие Сильвестр Медведев и братья Лихуды; появилась так называемая «хлебопоклонная» ересь; не отзвучали еще голоса раскольников, и можно думать, что это религиозное оживление все же хотя бы до некоторой степени задевало и Петра, так как и до него, несомненно, должны были долетать отголоски церковных споров. Вместе с тем он проявляет также интерес и к чужому богослужению, и еще в Москве, до выезда за границу, он сделал неслыханный для московского государя шаг, посетив католическую службу. Путешествуя за границей по Германии и Голландии, он заглядывал в иностранные церкви. Поэтому естественно видеть у него тот же интерес и в Англии, в особенности когда церковность в этой стране была таким заметным явлением.

С другой стороны, и в англиканской церкви, может быть, уже в то время появляется стремление познакомиться ближе с восточным православием. Возможно, что этими именно побуждениями был вызван визит к Петру английских епископов, отмеченный в «Юрнале» под 15 февраля: «были у нас аглинские епископы и, быв с полчаса, поехали». Епископы должны были найти в московском царе готового вести с ними речь собеседника; поэтому, конечно, они и были приняты. Среди посетивших Петра английских иерархов был и знаменитый епископ Солсберийский Бёрнет, принимавший такое видное участие в церковных и государственных делах в царствование Вильгельма III, сановник церкви, принадлежавший к направлению низкоцерковников и потому непопулярный в кругах строгого англиканского духовенства. «Что бы ни думали о мнениях Бёрнета, – говорит о нем Маколей, – относительно гражданского и церковного управления или о характере и уме, выказанных им в защите этих мнений, крайняя неприязнь партий не осмеливалась отрицать, что рвение, деятельность и бескорыстие этого пастыря были достойны самых чистых веков церкви. Его ведению подлежали Вильтшир и Беркшир. Эти графства он разделил на округи, которые посещал прилежно. Каждое лето он около двух месяцев объезжал церкви, проповедуя, катехизируя и конфирмуя. Когда он умер, в его епархии не было уголка, население которого семь или восемь раз не имело бы случая слушать его поучения и спросить его совета. Худшая погода, худшие дороги не препятствовали ему исполнять этот долг. Однажды во время водополья он подверг свою жизнь явной опасности, чтобы только не обмануть сельского прихода, ожидавшего речи епископа. Бедность низшего духовенства постоянно беспокоила его доброе и великодушное сердце. Он хлопотал неутомимо и, наконец, успел исходатайствовать низшему духовенству у короны назначение, известное под названием дара королевы Анны. Во время объездов своей епархии он особенно заботился о том, чтобы не обременять низшего духовенства. Вместо того чтобы требовать от них содержания, он сам их продовольствовал. Бёрнет всегда останавливался в городе с рынком, держал стол, скромным гостеприимством и великодушной щедростью старался примирить людей, предубежденных против его учения. Когда он назначал бедный приход, – а ему часто приходилось раздавать такие приходы, – то обыкновенно прибавлял к доходу из собственного кошелька двадцать фунтов в год.

Десять способных молодых людей, которым он назначил в содержание каждому по тридцати фунтов в год, изучали богословие под его собственным надзором в Солсберийской обители»^[72].

Еще осенью 1697 г. Лейбниц в письме к епископу от 24 августа обратил внимание Бёрнета на московского царя, путешествующего по Европе. В письме Лейбниц высказывает мысль, что союз императора, царя и курфюрста Саксонского, избранного на польский престол, может оказаться гибельным для турок, и варварство может быть изгнано из Европы:

 
Et si fatavolunt Caesar, Czar, Saxogne juncti
Europa poterunt pellere Barbariem.
 

«По поводу московитов, – продолжает, приведя это двустишие, Лейбниц, – надо сообщить вам о Великом посольстве, при котором сам монарх находится инкогнито. Мы их видели, когда они проезжали по соседству. Хотя у этого государя и не наши манеры, но у него очень много ума. Он находится инкогнито при своем посольстве… Царь, говорящий немного по-голландски или по-немецки, сказал курфюрстинам, которые с ним ужинали в замке Коппенбрюгге, принадлежащем курфюрсту Ганноверскому, где угощали царя, что он намерен построить 75 военных кораблей, чтобы действовать с ними на Черном море. В настоящее время он думает только о войне с турками. Главное удовольствие его – морское дело, которое он изучил хорошо и хочет изучать в совершенстве, так как он имеет намерение овладеть Черным морем. Теперь он, вероятно, в Голландии, где намерен лично познакомиться со всем, что касается мореплавания. Полагают, что он проедет до Венеции, чтобы посмотреть там на галеры и на знаменитый арсенал. Впрочем, он желает остаться в совершенном инкогнито и требует, чтобы все притворялись, как будто не знают его. Только в присутствии курфюрстин он хотел быть тем, что он есть»^[73].

Может быть, личные качества епископа Солсберийского содействовали возникновению той привязанности, которую стал испытывать к Бёрнету, познакомившись с ним, Петр. О сношениях царя с английскими иерархами и о знакомстве его с Бёрнетом доносил в Вену австрийский резидент Гофман: «Здешнее духовенство сочло себя обязанным поставить его (т. е. Петра) в известность и ознакомить со здешним богослужением и ритуалом и для этого отправило к нему знаменитого доктора Бёрнета, теперешнего епископа Солсберийского, предложило ему, не угодно ли ему будет посетить их богослужение, на что он охотно согласился, но поставил им на вид, что он никуда не может отправиться, чтобы не сбегался весь народ, что для него невыносимо. Он оказал особенное и с его стороны совершенно необычное уважение к епископам, так откровенно и благосклонно держал себя с ними, как ни с кем еще не делал, из чего заключают, что он должен иметь большое почтение к духовенству»^[74].

Неизвестно точно, о чем шла беседа царя с епископами во время их визита 15 февраля. Гюйсеновская редакция «Юрнала» говорит, что «разговаривали о разных материях, а больше о греческой вере». О содержании этой и других подобных же бесед можно составить представление по несколько более позднему письму Бёрнета. 27 февраля Петр, вероятно отдавая визит, посетил примаса английской церкви архиепископа Кентерберийского Тенисона в его резиденции Ламбетском дворце: «После обеда ездил десятник к архиепископу Контебехскому (Кёнтерберийскому)», – читаем в «Юрнале» под этим днем^[75]. «Царь оказал честь здешнему духовенству, – сообщал Гофман в депеше в Вену от 1/11 марта. – Третьего дня, в воскресенье, он присутствовал инкогнито в капелле архиепископа Кёнтерберийского, а затем завтракал с означенным архиепископом stante pede (стоя)»^[76]. Лондонское предание добавляет, что при этом визите на царя особенно сильное впечатление произвела громадная библиотека Ламбетского дворца, и он будто бы сказал, увидев ее, что никак не думал, чтобы на свете было столько печатных книг^[77].

О посещении Петром резиденции архиепископа упоминает и Бёрнет в письме от 9/19 марта к доктору Фаллю, начальнику певческой капеллы в Йорке, говоря в этом письме вкратце о содержании своих разговоров с царем. «Дорогой сэр! – пишет Бёрнет. – После вашего отъезда царь приезжал однажды в Лам-бет, видел таинство причащения и рукоположения и остался очень доволен. Я часто бываю с ним. В прошлый понедельник я провел у него четыре часа. Мы рассуждали о многих вещах;

он обладает такой степенью знания, какой я не ожидал видеть в нем. Он тщательно изучил Св. Писание. Из всего, что я говорил ему, он всего внимательнее слушал мои объяснения об авторитете христианских императоров в делах религии и о верховной власти наших королей. Я убедил его, что вопрос о происхождении Св. Духа есть тонкость, которая не должна была бы вносить раскола в церковь. Он допускает, что иконам не следует молиться, и стоит лишь за сохранение образа Христа, но этот образ должен служить лишь как воспоминание, а не как предмет поклонения. Я старался указать ему великие цели христианства в деле усовершенствования сердца человеческого и человеческой жизни, и он уверил меня, что намерен применить эти принципы к самому себе. Он начинает так сильно привязываться ко мне, что я едва могу от него оторваться… Царь или погибнет, или станет великим человеком»^[78]. Как известно, впоследствии в своих воспоминаниях Бёрнет дал довольно невыгодную характеристику Петра. «Я упомянул, – читаем мы в его «History of his own time» под 1699 г., – в рассказе о прошлом годе о прибытии царя из его страны; об этом я скажу теперь подробнее. Он приехал в ту зиму в Англию и пробыл у нас несколько месяцев. Я часто его посещал, и мне было поручено как королем, так, с другой стороны, архиепископом и епископами быть к его услугам и давать ему те объяснения относительно нашей религии и конституции, которых он пожелает. У меня были хорошие переводчики, так что я мог рассуждать с ним вполне свободно. Он – человек весьма горячего нрава, очень вспыльчивый и крайне жестокий в своей страстности; свою природную горячность он возбуждает еще тем, что пьет много водки, которую с большим прилежанием сам приготовляет; он подвержен конвульсивным движениям во всем теле, и его голова также поражена этим; у него нет недостатка в способностях, и он обладает даже более широкой мерой познаний, чем можно было бы ожидать по его воспитанию, которое было очень недостаточным; недостаток суждения с непостоянством нрава проявляются в нем слишком часто и слишком очевидно;

он имеет наклонность к механическим работам, и, кажется, природа скорее предназначила его быть корабельным плотником, чем великим государем. Это было его главным занятием и упражнением, пока он был здесь; он много работал собственными руками и заставлял всех окружавших его изготовлять модели кораблей. Он рассказывал мне, что он имеет намерение завести большой флот в Азове и с ним напасть на Турецкую империю; но он не казался способным провести такое большое предприятие, хотя с тех пор его образ действий в его войнах обнаружил в нем больший гений, чем казалось в то время. Он выражал желание уразуметь наше учение, но не казался расположенным исправить положение в Московии. Он действительно решил поощрять учение и дать внешний лоск своему народу, посылая некоторых из своих подданных в чужие страны и приглашая иностранцев приезжать и жить среди них. Он все еще опасался замыслов своей сестры. В его характере была смесь страсти и жестокости. Он решителен, но мало смыслит в военном деле и, кажется, вовсе не любознателен в этом отношении. Часто с ним видаясь и много с ним беседуя, я не мог не преклониться перед глубиной провидения Господа, что оно возложило на такого свирепого человека такую неограниченную власть на весьма большой частью мира.

Давид, созерцая великие дела, какие Господь сотворил на пользу человека, восклицает в размышлении: «Что есть человек, что ты помнишь его?..»^[79] Но здесь и там бывает случай опровержения этих слов, и человек кажется очень ничтожным в видах Господних, когда такое лицо, как царь, может держать у себя как бы под ногами такое множество народа, подвергая его своей ненасытной подозрительности и дикому нраву. Отсюда он отправился к венскому двору, где предполагал остаться некоторое время, но был вызван домой скорее, чем думал, по поводу открытия замыслов или по подозрению о замыслах его сестры. Иностранцы, которым он очень доверял, были так верны ему, что эти замыслы потерпели крушение раньше, чем он вернулся; но по этому случаю он дал волю своей ярости по отношению ко всем, кого подозревал: несколько сот их было повешено вокруг Москвы; говорили, что несколько голов он отрубил собственной рукой, и он так далек был от раскаяния или проявления какой-либо мягкости, что, казалось, даже услаждался этим. Как долго будет он бичом этой нации или своих соседей, один только Господь знает»^[80].

Эта суровая оценка личности Петра, как видим, несколько расходится с тем суждением о нем, которое высказано было Бёрнетом в приведенном выше его письме к Фаллю. Она составлена много позже его личных сношений с Петром; очевидно, что на благодушного епископа-христианина произвели тяжелое впечатление известия о кровавой расправе царя с мятежными стрельцами по возвращении его в Москву. Под этим впечатлением и написан им отзыв о Петре.