– В Вила-Висозе был отличный обед, после которого состоялся разговор наедине, примерно около часа, с королем и с его секретарем Бернарду Пинделой. Короче, Его Величество хочет, чтобы я в недельный срок сказал ему, готов ли я отправиться через пару месяцев на Сан-Томе́ и При́нсипи, на три года, где меня ожидает пост губернатора, назначенного волею короля, с задачей убедить английского консула, который также будет исполнять там свою миссию, что в противовес тому, что пишет английская печать и говорят их коммерсанты, на Сан-Томе́ рабского труда нет. Параллельно с этим, я должен буду убедить португальских поселенцев, что с рабством покончено, и что их работники должны стать полностью свободными людьми – вплоть до того, чтобы иметь право отправиться оттуда восвояси, не навредив при этом благополучию фермерских хозяйств.

– Слушай, но это ведь и есть точь-в-точь твоя позиция! Король снял это у тебя с языка!

– Какая еще позиция?

– Какая позиция? Да та самая, с которой ты носился, публично защищая ее по газетам и по салонам – о том, что наши поселенцы не способны получать прибыль от колоний, не используя давно забытые историей, отсталые методы. Вот тебе и прекрасная возможность доказать, насколько твои теории справедливы!

– Жуан, хватит издеваться надо мной! Ты разве не видишь, что от меня ждут, чтобы я за несколько месяцев сделал то, что надо было начать делать уже несколько десятков лет назад? К тому же ты даже не представляешь себе размеров жертвы, на которую я вынужден будут пойти: оставить все – мой дом, мою страну, свою жизнь, друзей, работу – и все это для того, чтобы залезть в какую-то дыру на конце света, где и поговорить-то не с кем, где ты можешь считать себя счастливым, если тебя не сразу сжили со света малярия, муха цеце, оспа или желтая лихорадка.

– Желтой лихорадки на Сан-Томе́ нет.

– Ладно, Жуан, не передергивай! Я бы посмотрел, как бы ты повел себя на моем месте!

– На твоем месте я бы поехал. Точнее, на твоем месте я бы чувствовал себя морально обязанным ехать.

– Such a friend!^[16]

– Луиш, я говорю тебе именно как друг, и доказательством тому будет мое обещание, что если ты поедешь, навестить тебя там, по крайней мере, один раз.

– Один раз!.. Жуан, ты пойми, речь идет о том, чтобы провести три года на островах посреди Атлантики, за восемь тысяч километров от Лиссабона, куда новости, почта и газеты приходят только дважды в месяц! Опера, театр, балы, концерты, лошадиные бега, обыкновенная прогулка по набережной Тежу – ничего этого не будет! Сельва и море, море и сельва! С кем я буду разговаривать, с кем обедать, ужинать, с кем заниматься любовью, в конце концов – с черной какой-нибудь?

– Это служебная миссия за границей, на благо страны. А большинство таких миссий не предполагает работу в посольстве где-нибудь в Риме или Мадриде.

– Да, но и не в ссылке на экваторе!

– Луиш, послушай и хорошенько подумай. Эта должность поднимет твой престиж, даст тебе ощущение выполненного долга. По возвращении она обеспечит тебе всеобщее признание и, черт возьми, это будет вызовом той мелкой монотонности, в которой все мы живем! С другой стороны, Луиш, у тебя ведь кроме друзей, по сути, нет ничего, что могло бы тебя здесь удерживать – ни жены, ни детей, ни родителей, ни невесты, насколько я знаю. Ты не делаешь карьеру, которую было бы жалко оставить, не занимаешь какое-нибудь завидное теплое местечко. Все, что у тебя есть, – это твое предприятие, и ты, вне сомнения, подыщешь кого-нибудь, кто будет им управлять в твое отсутствие. А там ты найдешь себе новые хорошие контракты для твоих кораблей.

– Кстати, должен тебе сказать, мне только что поступило довольно необычное предложение от Вери́ссиму, продать компанию. Этот тип, похоже, догадался, что сейчас для этого наступил самый подходящий момент.

– Что? Серьезно, он хочет купить ее? И неплохо платит?

– Больше, чем я когда-нибудь осмелился бы за нее попросить.

– Ну, Луиш, это тебе точно с неба упало. Прямо знак судьбы. Тогда у тебя готово решение буквально для всего: ты соглашаешься на престижную должность на Сан-Томе́. Свое жалование ты сможешь откладывать, так как там его тратить будет не на что. Ты продашь компанию, заключив отличную сделку, и тебе не придется о ней беспокоиться, когда ты будешь в отъезде. А деньги положишь здесь под проценты в Burnay или куда-нибудь еще, чтобы вернуться состоятельным человеком. Кстати, между делом, сама собой распутывается и эта твоя головная боль с моей кузиной Матилдой. Как видишь, все складывается!

– А причем здесь твоя кузина Матилда?

– Луиш, подумай хорошенько: есть ли хоть какой-нибудь смысл тебе связываться с ней, может, даже сломать всю ее жизнь, стать причиной скандала, из которого, наверняка, никто без потерь не выберется – если ты сейчас рассматриваешь возможность через пару месяцев уехать отсюда? Ты сможешь так с ней поступить?

– Да, но кто сказал, что я думаю об отъезде? Это только ты пока рассматриваешь такую возможность вместо меня!

– Да, конечно же, ты рассматриваешь эту возможность, иначе ты бы сразу сказал королю «нет».

– Королю нельзя так просто сказать «нет»: это не то же самое, что отказать, например, Вери́ссиму.

– Понятное дело. Однако же, правда заключается и в том, что, если бы эта мысль казалась тебе полностью неприемлемой, ты тогда не ждал бы столь неделикатно целую неделю, чтобы дать ответ, зная с самого первого момента, что он будет отрицательным.

– Ну что ж, Жуан, тогда тебе остается только посадить меня на корабль и отправить куда подальше, в тропики! Я склоняюсь к мысли, что больше всего в этой истории тебя радует, что ты сможешь убрать меня подальше от Матилды…

– Нет, Луиш, дело не в этом. Я считаю, что ты должен быть подальше от Матилды в любом случае, уедешь ты или останешься. С другой стороны, по совсем другим соображениям и как твой друг, я считаю, что тебе нужно ехать. Только есть одна вещь, которую я должен тебе сказать: я полагаюсь на твою честь и надеюсь, что пока ты не будешь абсолютно уверен в том, что откажешься от предложения короля, ты не будешь завязывать отношений с Матилдой.

– Если ты не против, Жуан, этот вопрос мы решим вдвоем, я и Матилда. А моя честь подсказывает мне, что если завтра или позже я с ней встречусь, еще не приняв решения относительно Сан-Томе́, я скажу ей заранее, что происходит.

– Ну что ж, наверное, на сегодня это самое лучшее, на чем можно было бы остановиться. Пошли присоединимся к остальным, а завтра поговорим более спокойно.

На следующий день Луиш-Бернарду приехал в контору своей Навигационной компании к десяти утра. Он попросил, чтобы ему разыскали и привели капитана Валдемара Ашсе́нсиу, капитана «Катарины», которая в то время стояла на якоре в Атлантической бухте Мар-да-Палья, напротив Лиссабона. Прежде чем перейти работать в компанию, капитан плавал между столицей и Сан-Томе́.

Потом Луиш-Бернарду попросил свою секретаршу передать все акты и документы главному управляющему, заказал папки с последними отчетами и счетами компании, а также отчеты министерства по делам флота и заморских территорий с годовым перечнем всех грузов, перевозимых в оба конца между Лиссабоном и Сан-Томе́, включая также списки пассажиров и их данные. Секретарше, удивившейся тому, что он даже не притронулся к положенным на стол газетам, с чтения которых он традиционно начинал каждое утро, он сказал, чтобы, кроме как по случаю приезда Ашсе́нсиу, его больше не беспокоили. Вслед за этим Луиш-Бернарду начал писать на листке бумаги имена всех знакомых ему людей, которые имели хоть какое-нибудь отношение к Сан-Томе́ и При́нсипи.

К полудню, будучи выдернутым из глубокого сна, каким моряки обычно спят на суше, к нему явился капитан Ашсе́нсиу. Уже достаточный опыт общения в этой среде, имевшийся у Луиша-Бернарду к тому времени, научил его тому, что не стоит оценивать качества служащего торгового флота по тому, как он выглядит на суше. Иначе, увидев его сейчас в дверях, он давно бы уже заменил капитана. Чувствуя некоторый физический дискомфорт от его присутствия, Луиш-Бернарду был краток и после приветствия перешел сразу к делу. Он спросил капитана, что, по его мнению, должен взять с собой человек, вынужденный отправиться в долгую командировку из Лиссабона на Сан-Томе́, уточнив только, что этим интересуется его товарищ, рассматривающий перспективу провести на островах некоторое время.

– Все, – с максимальной естественностью в голосе ответил капитан «Катарины».

– Все? Нет, подождите: там нет вообще ничего, даже еды?

– Нет, еда есть, доктор Валенса. Это как раз единственная вещь, которая там в достатке. Есть рыба, хорошая и в изобилии, фрукты – только собирай с деревьев, курятина, свинина, матабала (это что-то вроде картофеля, только вкусом похуже), мука из маниоки. Нет риса и овощей – вот этого нет.

– Ну, а остальное?

– Остального нет ничего.

– Ничего? Ну, например, чего не хватает?

– Так, мы говорим о мужчине, не так ли? О таком, как сеньор Валенса, который собирается поехать туда жить, ведь так?

– Да, о мужчине.

– Значит, так, сеньор. Для мужчины там нет ничего. Нет чернил, писчей бумаги, лезвий для бритья, нет ни полотенец, ни салфеток, нет посуды и столовых предметов, нет одежды, обуви, нет сбруи для лошадей, нет восковых свечей, нет никакого вина и вообще никакого алкоголя, за исключением жуткого местного самогона, нет фотобумаги, музыкальных инструментов, металлических кастрюль, нет утюгов. Нет ничего, сеньор.

– Табака тоже нет?

– Табак иногда привозят с Азорских островов или из Бенгелы^[17].

Полностью подавленный, Луиш-Бернарду отпустил капитана и без особого энтузиазма и вдохновения начал составлять список того, что некто, но не он, возьмет с собой на Сан-Томе́, если однажды он согласится туда отправиться, чтобы прожить там три долгих года.

Покончив с этим, он перешел к чтению свежих газет, начав с O Século. Он всегда считал ее хорошей газетой, с хорошими новостями и репортажами, с хорошим языком, достойными источниками информации и серьезными аналитическими статьями. Последнее время, правда, O Século склонялась в сторону республиканского лагеря, хотя ей было далеко до памфлетной тональности таких изданий, как A Luta или A Vanguarda с ежедневными оскорблениями в адрес королевской фамилии и монархии в целом. Однако O Século шла в ногу с духом времени, который, конечно, благоволил республиканцам, особенно после того, как те присовокупили к своим задачам борьбу с бедностью и эксплуатацией, после забастовки рабочих 1903 года в Порто. Правительство попыталось тогда ее подавить, отправив против тамошних ткачей гвардейцев и прибывший в северную столицу крейсер Дона Аме́лия. И, хотя Луиш-Бернарду был умеренным монархистом – больше соответствуя семейным традициям, нежели из обретенных им убеждений, – некоторые аргументы республиканцев казались ему не лишенными смысла. Начиная с 1890 года, даты английского Ультиматума^[18], страна погрузилась в глубокий кризис – политический, экономический, культурный и социальный. С отменой рабства в Бразилии закончились переводы от эмигрантов, которые до тех пор хоть как-то уравновешивали королевские внешние денежные расчеты. Все, без чего стране нельзя было обойтись в сфере модернизации, импортировалось. Единственными экспортными товарами были пробка и рыбные консервы.

Небольшие отрасли промышленности, такие как производство портвейна или какао на Сан-Томе́, представляли собой очень незначительный вклад в огромный дефицит торгового баланса. Ежегодно бюджет оказывался разбалансированным на пять-шесть миллионов рейсов, накопив общий внешний долг в восемьдесят миллионов. Более трех четвертей пяти с половиной миллионного населения страны жило в сельской местности, но сельское хозяйство, базировавшееся в основном на дешевой и обнищавшей рабочей силе, не обеспечивало народ даже самым необходимым, чтобы он не голодал. Восемьдесят процентов населения было неграмотно, девяносто процентов не имело доступа к здравоохранению и оказывалось беззащитным перед болезнями и эпидемиями, практически как в эпоху средневековья. Португалия была самой отсталой страной Европы, самой бескультурной, самой бедной, самой несчастной и… самой тоскливой. Даже среди элиты, кроме студенческих протестов в Коимбре во время экзаменов или трех месяцев зимнего оперного сезона в театре «Сан-Карлуш» практически ничего не происходило. Аристократия, отмеченная дилетантизмом и отсталостью, была уверена, что, помимо Сан-Карлуша, мир только и представлял собой что лошадиные бега, вечерние летние «слёты» в Кашкайше, в домах Эрисейры и в усадьбах Синтры. Единственное, что их слегка беспокоило, – это «нувориши», «интеллектуалы» и республиканцы, которые тем не менее знали, что их сфера влияния ограничивалась полудюжиной лиссабонских кафе. А за их пределами народ, как обычно, верил в знаки Провидения, в церковные проповеди и в божий промысел, который управлял и этой бесконечной нищетой, и этим высокомерным, бесполезным наследным богатством господ и знати.

Однако Луиш-Бернарду отвергал также и демагогическую риторику республиканцев. Все беды страны, считал он, происходили не от монархии, не от личности самого короля Дона Карлуша, а от постоянной ротации во власти двух партий, начиная от Дворца Сан-Бенту и заканчивая государственными институтами на местах, которые обслуживали лишь только самих себя и «своих» вместо того, чтобы служить стране. Беда заключалась во всесилии избирательных структур, в предопределенности выборов, результаты которых были поделены заранее между двумя крупнейшими партиями, забывшими о чувстве долга и о государственности. Сейчас, например, оппозицию возглавлял Хинтце Рибейру, представляющий партию «регенеративистов»^[19], а во главе правительства стоял «прогрессист» Жузе́-Лусиану де Каштру, который, несмотря на то что он официально находился в тени политический жизни, продолжал управлять правительством и страной. Король, в свою очередь, ограничивался тем, что он, так сказать, позволял этому происходить, что, впрочем, входило в обязанности конституционного монарха. Временами его обвиняли в безразличии к состоянию, в котором пребывала нация, и к условиям жизни португальцев. Но если бы он только попробовал вмешаться в конкретные управленческие дела, в эту бесконечно далекую от совершенства партийную конкуренцию, попробуй он выбрать и позвать править тех, кого он считал лучшими, толпы газет и политиков тут же обрушились бы на него с криками «тиран» и «узурпатор». К примеру, никто больше, чем сам Дон Карлуш, не мог положительно влиять на португальскую внешнюю политику: это не раз было доказано приездами к нему короля Англии Эдуарда VII, испанского короля Альфонса XIII или, уже в текущем году – кайзера Вильгельма II и президента Франции. Однако любая дипломатическая инициатива короля неизменно натыкалась на зависть и недоверие со стороны правительства и на проклятия в прессе.

То же происходило и в отношении территорий, существование которых чуть ли не стало открытием для страны только после предъявления Англией Ультиматума, в чем, кстати, обвинили самого короля Дона Карлуша. Его стали подозревать в нежелании разделить высокие патриотические чувства, внезапно охватившие сердца португальцев именно в тот момент, когда «коварная Англия» не согласилась уступить Лиссабону энное количество африканских квадратных миль. Это позволило бы соединить между собой Анголу и Мозамбик за счет земель между ними, протянув от одного африканского берега до другого данную часть империи, о которой большинство народа и понятия не имело, на которую реальная власть Лиссабона никогда не распространялась и куда она вряд ли бы добралась в ближайшие десятилетия. Однозначно относясь к подобным «кофейно-патриотическим» идеям, Луиш-Бернарду в разговоре с королем в Вила-Висозе понял, что оба они думают об этом одинаково: империя, брошенная на произвол судьбы, фактически не управляемая и не модернизируемая, не заслуживает хвалебных речей. При том что ежегодно государственный бюджет терял по три миллиона рейсов на колониальном хозяйстве, в политике все равно продолжали звучать глубокие вздохи по поводу так называемой «Розовой карты»^[20]