– Я-то ее не знал, – ответил Санчо, – но человек, который мне эту историю рассказывал, уверял, что все это – быль и чистая правда, и что когда я стану рассказывать ее кому-нибудь другому, то смело могу поклясться, что видел все своими глазами. Так вот, время шло да шло, а дьявол, который, как известно, не дремлет и всюду пакостит, подстроил так, что любовь пастуха к пастушке обратилась в лютую злобу и ненависть. Пастух до того ее невзлюбил, что решил покинуть деревню, чтобы только она ему на глаза не попадалась, и удалиться в такие края, где бы и духу ее не было. Пастух собрал своих коз и погнал их по полям Эстремадуры, направляясь в сторону португальского королевства. Узнав об этом, Торральба устремилась за ним следом и долго шла пешком, босая, с посохом в руках и с котомкой за плечами, а в котомке у нее, как говорят, был осколок зеркала, кусок гребня и баночка с какими-то притираниями. Ну, да не важно, что у нее там было, – все равно этого сейчас не проверить. Скажу только, что, пока она гналась за пастухом, он вместе со своим стадом подошел к реке Гвадиане, – а в ту пору было половодье, и река почти выступила из берегов, и в том месте, куда он пришел, не было ни лодки, ни плота, и некому было переправить ни его, ни стадо. Пастух сильно встревожился, так как знал, что Торральба, догнав его, примется одолевать его мольбами и слезами. Он стал поглядывать по сторонам и наконец завидел рыбака в такой маленькой лодочке, что поместиться в ней мог только один человек и одна коза. Делать, однако, было нечего: он окликнул рыбака и условился с ним, что тот переправит его и всех его триста коз. Рыбак сел в лодку и перевез одну козу, потом вернулся и перевез вторую, потом опять вернулся и перевез третью… Хорошенько считайте, ваша милость, сколько коз он перевез на другой берег, потому что, если вы хоть на одну ошибетесь, дальше я не смогу рассказывать, и история моя тут же кончится. Запомните это, сеньор. А теперь слушайте дальше. Противоположный берег был топкий и скользкий, так что переправа каждой козы требовала много времени. Рыбак все-таки перевез еще одну козу, потом еще одну и еще одну.

– Скажи сразу, что он перевез их всех, – прервал его Дон Кихот, – довольно тебе разъезжать с одного берега на другой, а то ты этак и в год их не переправишь.

– А сколько коз рыбак уже успел перевезти? – спросил Санчо.

– А черт его знает! – ответил Дон Кихот.

– Да ведь я просил вас вести строгий счет переправам, а вы все-таки сбились. Теперь я не могу рассказывать дальше.

– Что за вздор! – возразил Дон Кихот. – Неужели так важно для твоей истории знать в точности, сколько коз было перевезено, и неужели ты не можешь продолжать рассказ, если собьешься в счете?

– Нет, сеньор, никоим образом, – ответил Санчо, – потому что в ту минуту, как я попросил вашу милость сказать мне, сколько коз было переправлено, а вы мне ответили, что не знаете, у меня сразу же вылетело из памяти все, что еще оставалось вам рассказать, – а, ей-богу, продолжение было весьма интересное и занимательное.

– Значит, – спросил Дон Кихот, – история твоя кончилась?

– Да, скончалась, как моя покойная матушка, – ответил Санчо.

– Скажу тебе по правде, – продолжал Дон Кихот, – ты рассказал мне одну из самых необыкновенных сказок, повестей или историй, которые когда-либо были сочинены людьми. Никто за всю жизнь не услышит, да и не может услышать, повести, начатой и прерванной таким образом. Впрочем, я и не ждал ничего иного от твоего тонкого ума. Должно быть, эти непрерывные удары помутили твой рассудок.

– Все может быть, – ответил Санчо. – Знаю только, что рассказу моему пришел конец, потому что он всегда кончается, как только кто-нибудь собьется в счете перевезенных коз.

– Ну и пускай кончается, в добрый час, – сказал Дон Кихот, – а теперь посмотрим, не согласится ли Росинант двинуться с места.

Он снова начал пришпоривать коня, но тот только брыкался, не двигаясь с места: так крепко были у него спутаны ноги. Волей-неволей Дон Кихоту пришлось запастись терпением и коротать время, слушая россказни своего оруженосца. К счастью, до рассвета было уже недалеко.

Как только начало светать, Санчо украдкой распутал Росинанту ноги. Почувствовав себя свободным, Росинант как будто обрадовался и задергал головой. Дон Кихот, увидя, что Росинант зашевелился, решил, что верный конь призывает его на совершение грозного подвига, и счел это добрым предзнаменованием. Таинственный грохот все еще не прекращался, и Дон Кихот по-прежнему не понимал, что это такое. Поэтому наш рыцарь, не медля более, вторично попрощался с Санчо, подтвердив свое прежнее намерение ждать его самое большее три дня; если же через три дня он не вернется, то это должно означать, что богу было угодно пресечь его дни в этом опасном приключении. Затем он повторил Санчо то, что тот должен передать от его имени сеньоре Дульсинее. В заключение Дон Кихот сказал верному оруженосцу, чтобы тот не тревожился насчет обещанного ему вознаграждения за труды.

– Даже если я погибну, – так кончил свою речь рыцарь, – ты все равно его получишь, ибо я оставил дома завещание, согласно которому тебе будет сполна уплачено жалованье за все прослуженное время; если же господь сохранит меня среди опасностей здравым, целым и невредимым, ты можешь, Санчо, считать обещанный тебе остров в своих руках.

Услышав жалобные речи своего доброго господина, Санчо снова расплакался и сказал, что готов сопутствовать ему во всех самых ужасных приключениях, но что было бы гораздо лучше, если бы Дон Кихот не подвергал себя таким опасностям.

Дон Кихот был тронут преданностью своего оруженосца, однако не внял его мольбам и, пришпорив Росинанта, поскакал в ту сторону, откуда доносились звуки ударов и грохот потока. Санчо, взяв за узду осла, верного своего спутника и в счастье и в несчастье, поплелся за ним следом. Миновав рощу каштанов, они попали на лужок, расстилавшийся у подножия высоких скал, откуда низвергался громадный водопад. Под этими скалами стояли какие-то убогие хижины. Тут нашим путникам стало ясно, что пугавшие их удары доносятся именно из этих хижин. Росинант испугался грохота водопада, но Дон Кихот успокоил своего коня и смело направился к хижинам, от всего сердца обратившись к своей госпоже с мольбою поддержать его в этом опасном подвиге. Санчо не отставал от своего господина. Прячась за Росинанта, он чуть не вывихнул себе шею, желая увидеть, наконец, то, что внушало ему такой ужас. Они медленно обогнули выступ скалы, и тут им внезапно открылся источник того зловещего шума, который всю ночь держал их в страхе и тревоге: перед ними (не сердись и не обижайся, читатель!) стояло шесть молотов сукновальни, которые своими попеременными ударами и производили этот грохот.

Дон Кихот, пораженный этим открытием, словно окаменел. Взглянув на него, Санчо увидел, что господин его в глубоком смущении понурил голову, а Дон Кихот, бросив искоса взгляд на оруженосца, в свою очередь заметил, что щеки у Санчо раздуваются, словно он готов лопнуть от смеха. Несмотря на свое глубокое разочарование, Дон Кихот не выдержал и рассмеялся. Санчо немедленно последовал его примеру и разразился оглушительным хохотом. Раза четыре он успокаивался и снова принимался хохотать. В конце концов Дон Кихот начал уже сердиться, но в эту минуту Санчо внезапно заговорил торжественным голосом, явно передразнивая своего господина:

– Ты должен знать, друг Санчо, что небу было угодно произвести меня на свет в наш железный век, чтобы я воскресил в нем век золоченый или золотой. Я – тот, кому суждены опасности, великие деяния и отважные подвиги…

Слово за словом Санчо повторил почти всю речь, которую произнес Дон Кихот, когда они впервые услышали эти страшные удары. Увидев, что Санчо над ним издевается, Дон Кихот пришел в такую ярость, что поднял свое копье и раза два со всего размаха ударил беднягу по спине; если бы удары эти пришлись Санчо не по спине, а по голове, Дон Кихот мог бы не беспокоиться более об уплате ему жалованья. Видя, что с господином шутить опасно, и боясь, как бы за первыми ударами не последовало продолжения, Санчо мгновенно оборвал свои разглагольствования и смиренно сказал:

– Успокойтесь, ваша милость: клянусь богом, я только пошутил.

– Но я-то не намерен шутить! – воскликнул Дон Кихот. – Неужели вы думаете, господин шутник, что если бы вместо валяльных молотов перед нами оказалось какое-нибудь опасное приключение, то у меня не хватило бы мужества довести дело до конца? Неужели я, рыцарь, обязан знать толк в разной стукотне и решать, валяльные ли это молоты или что другое? Ведь если говорить по правде, я в жизни своей никогда их не видал, тогда как вы, презренный мужичишка, родились и выросли среди всех этих мельниц да валялен. Чем издеваться над своим господином, сделайте-ка лучше так, чтобы эти шесть молотов превратились в шесть ужасных великанов и чтобы они напали на меня. Если они не полетят кувырком от одного удара моего меча, – ну, тогда смейтесь надо мной, сколько хотите.

– Полноте, сеньор мой, – сказал Санчо, – каюсь, что я хватил через край в своих шутках. Ну, а теперь помиримтесь-ка лучше. Дай бог, чтобы из всех будущих приключений вы выходили таким же здравым и невредимым, как сегодня. Однако признайтесь, ваша милость: ну разве не смешно, что мы так перепугались простой сукновальни, – то есть перепугался я, ибо ваша милость не знает страха. Да ведь если об этом рассказать у нас в деревне, так всякий лопнет со смеху.

– Я вовсе не отрицаю, – ответил Дон Кихот, – что случившееся с нами достойно смеха, но рассказывать об этом совсем не стоит. Не все люди достаточно умны, чтобы хорошо разбираться в таких вещах.

– Во всяком случае, – ответил Санчо, – копьем ваша милость действует хорошо: вы целили мне в голову и попали в спину только благодаря господу богу и ловкости, с которой мне удалось отскочить в сторону. Ну, да ладно, недаром говорит пословица: кто крепко любит, тот крепко бьет. А знатные сеньоры, как только обругают слугу, тотчас же жалуют ему новые штаны; вот только не знаю, что жалуют своим слугам странствующие рыцари после того, как их отлупят: уж не жалуют ли они своих слуг вслед за потасовкой каким-нибудь островом или королевством?

– Что ж, судьба может повернуть дело так, что все твои слова окажутся чистой правдой, – сказал Дон Кихот. – Прости, что я прибил тебя. Ты ведь не маленький и хорошо знаешь, что бывает, когда человек выйдет из терпения и не помнит себя. На будущее время это тебе будет предупреждением: остерегайся и воздерживайся от излишних разговоров со мной, ибо хоть я и прочел несметное количество рыцарских романов, но ни в одном из них я не встречал, чтобы оруженосец так много разговаривал со своим господином, как ты со мной. И, право, я считаю, что в этом мы оба виноваты: ты виноват в том, что недостаточно почтителен, а я в том, что не требую от тебя должного почтения. Например, Гандалин, оруженосец Амадиса Галльского, хотя и был графом Сухопутного острова, но, если верить истории, разговаривал со своим господином не иначе, как держа шапку в руках и согнувшись вдвое по турецкому обычаю. Я не так требователен, как Амадис, но все же, Санчо, ты всегда должен помнить разницу между господином и слугой, сеньором и холопом, рыцарем и оруженосцем. А потому, начиная с нынешнего дня, мы перестанем обращаться друг с другом слишком запросто и оставим всякие дурачества: если вы чем-нибудь рассердите меня, то только сами от этого пострадаете, как глиняный горшок в басне. А обещанные милости и награды придут в свое время, а не придут, так все равно, жалованья вы во всяком случае не потеряете, я уже не раз вам это говорил.

– Все это прекрасно, ваша милость, – сказал Санчо. – Одно мне хотелось бы знать. Ведь может случиться, что время для наград так и не наступит; тогда мне придется удовольствоваться одним жалованьем. Так вот, скажите мне, ваша милость, какое жалованье в старые времена получали оруженосцы странствующих рыцарей и как они нанимались – помесячно или поденно?

– Мне кажется, – ответил Дон Кихот, – что в те времена оруженосцы никогда не получали жалованья, а довольствовались одними подарками. И если я упомянул о твоем жалованье в завещании, которое оставил дома, так только потому, что не знаю, какая судьба ждет рыцаря в наши бедственные времена. А мне бы не хотелось, чтобы из-за какой-нибудь мелочи душа моя мучилась на том свете. Ибо тебе следует знать, Санчо, что на этом свете нет занятия более опасного, чем поиски приключений.

– Это истинная правда! – ответил Санчо. – Подумать только, что одного стука валяльных молотов было довольно, чтобы смутить и встревожить сердце столь доблестного странствующего рыцаря, как ваша милость. Но вы можете быть вполне уверены, что впредь я и рта не открою, чтобы шутить над вашей милостью, и всегда буду почитать вас, как своего господина и сеньора.

– И благо тебе будет, – ответил Дон Кихот, – ибо после отца и матери надо больше всего почитать своих господ.