Глава IV
О том, что случилось с нашим рыцарем, когда он выехал с постоялого двора.

Когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, он так лихо скакал, так суетился от радости, что уже посвящён и стал настоящим рыцарем, что под ним чуть не лопнула лошадиная перевязь.

Но, вспомнив наставления хозяина постоялого двора и столь необходимые для рыцаря приготовления, которые не мешает произвести для блага дела, а особенно о деньгах и сорочках, он решил вернуться домой и обзавестись всем необходимым, в том числе оруженосцем, проча к себе на эту важную должность одного соседского крестьянина, человека бедного и обременённого детьми, но словно созданного для этой почётной миссии.

С этой мыслью он направил Рочинанта в свою деревню, который, словно почуя его желание, и увидев перед собой родное стойло, так охотно затрусил по дороге, что казалось, что ноги его не касаются земли.

Не успел он проехать сколь-нибудь значительное расстояние, как по правой его руке, из густого леса, вдоль которого он ехал, раздались жалобные крики, похожие на стоны, и едва услышав их, Дон Кихот воскликнул:

– Благодарю небо за ту неслыханную милость, которой они одарили меня, поставив меня перед тем, что я смогу столь скоро приступить к исполнению того, к чему я призван своим рыцарским долгом для сбора плодов моих добрых желаний! Эти голоса, несомненно, принадлежат кому-то, кто нуждается в моей благосклонности и вспоможении.

И тут же поддёрнув вожжи, он направил Росинанта туда, где, как ему казалось, слышатся голоса, и едва он углубился в лес на несколько шагов, он увидел кобылу, привязанную к огромному дубу, а к другому дубу был привязан до половины обнажённый мальчик, примерно пятнадцати лет от роду, тот самый, который подавал голос, громко постанывал, и надо сказать, не без причины, потому что кряжистый крестьянин нещадно стегал его по спине хлыстом, сопровождая каждый удар обвинениями и упрёками:

– Держи язвк за зубами и смотри у меня!

А мальчуган в ответ только повизгивал:

– Господин мой! Не бей меня снова! Я больше не буду! Христом богом клянусь! Я больше не буду! Обещаю! Я теперь со стада глаз не буду спускать!

И, увидев, что творится, Дон Кихот сердитым голосом прокричал:

– Ты! Невежественный, крамольный рыцарь! Что ты творишь зло по отношению к незнакомцу, который не в силах защитить себя! А ну-ка, садись на коня, бери копьё… – Дон Кихот заметил, что у крестьянина было тоже было копьё, брошенное на землю там, где стояла кобыла, – …и я покажу тебе, где раки и зимуют и какой ты мерзкий трус, если такое можешь творить!

Селянин, увидев над собой кошмарную фигуру, сплошь увешанную ржавым оружием и размахивающую копьём перед самым его лицом, помертвел от страха, думая, что всё, явилась его смерть, и дрожащим миролюбивым, заискивающим голоском пролепетал в ответ:

– Милостивый господин рыцарь, этот мальчуган, которого я наказываю здесь – мой беспутный слуга, который служит мне тем, что охраняет стадо моих овец и в исполнении своего долга такой раззява, что я каждый день лишаюсь по меньшей мере по одному барану, и потому я вынужден наказывать его нерадивость и разгильдяйство или скорее жульничество, хотя он утверждает, что это я плутую и возвожу за него поклёп, чтобы не платить ему, но видит бог, этот негодяй лжёт в каждом своём блудливом слове!

– Ты лжешь мне, злодей! – неистово крикнул Дон Кихот, – Солнце, которое освещает нас, свидетель того неопровержимого факта, что сейчас я более не произнеся ни слова, пронжу тебя вот этим святым копьём! А ну плати ему и не вякай, а если не заплатишь, то я, богом тебе клянусь, я тебя уничтожу и уложу на этом самом месте в нашу святую матушку-землю!

Кряжистый землероб от ужаса напрудил в штаны и опустил голову и, не отвечая ни на какие слова Дон Кихота, развязал своего слугу, у которого Дон Кихот тут же спросил, сколько ему должен его хозяин, на что тот сообщил, что ему задолжали за девять месяцев, если брать на круг по семь реалов в месяц. Дон Кихот долго прикидывал и высчитывал в уме и обнаружил, что хозяин задолжал мальчишке целых шестьдесят три реала, и осознав это, Дон Кихот топнул ногой на трясущегося лендлузера, повелевая, чтобы он тут же раскошелился и заплатил парню, если не хочет тут же окочуриться, потому что, да будет Бог ему надёжным свидетелем, если он не забьёт его в землю, как гвоздь!

Окончательно обосравшийся от страха лендлузер, неистово забожился, что-де, он не виноват ни в чём, и, видит Бог, его долг не столь велик, как утверждает лживый мальчишка-пастушонок, и он готов поклясться всем святым в своей полной правоте, причём такой клятвой, какой он до сих пор ни в жизнь не клялся, и да будет Бог ему свидетелем, денег он должен не так много, потому что из этого долга надо вычесть стоимость трёх пар башмаков, которые пастушок износил, шляясь по горам и весям и один реал в счёт одной клизмы и одного кровопускания, которые ему сделали, когда он серьёзно занемог.

– Все это хорошо! Пусть будет так! – твердил Дон Кихот, – Но нам всё равно придётся записать обувь, клизму и кровопускание в счёт ударов, которые вы без особой вины нанесли ему, едва не спустив всю шкуру, ведь если он спускал со своих башмаков подмётки, вы спускали шкуру с его же тела, что является компенсацией потерь, и если лекарь пускал ему кровь, когда он был больным, для того, чтобы он выздоровел, то вы пускаете ему кровь, когда он здоров совершенно, для того, чтобы он стал больным, и с этой стороны он вам ничего более не должен!

– Увы, господин доблестный рыцарь, беда в том, что у меня нет здесь денег, они все дома, и стоит только андресу пойти со мной в мой дом, как я тут же заплачу ему одну королевскую монету за другой!

– Мне идти с ним? С этим? – в ужасе вскричал мальчик, – Боже-ж ты мой! Кажется, маразм крепчает! Час от часу не лучше! Что за год мне выпал, боже мой! Нет, Господи, ни за что, стоит мне поддаться и пойти с ним, он тут же сдерёт с меня шкуру, как какие-то хмыри с этого святого Варфоломея, а я буду только дёргаться, как Петрушка на верёвке!

– Он не сделает этого! – горячо в сердцах возразил Дон Кихот, – Достаточно, чтобы я послал его, моих грозных доводов вполне хватит, чтобы он уважал меня, мне достаточно того, чтобы он поклялся мне честью своего рыцарского ордена, к которому приписан, и тогда я готов отпустить его, и я ручаюсь, что он, без всякого сомнения, вернёт тебе, милый мальчик, свой долг!

– Милостивый государь! Одумайтесь, сэр, и взгляните на то, что вы говорите! – трещал мальчик, – Вы вероятно вовсе не соображаете, что этот мой хозяин никакой не рыцарь и не принадлежит ни к какому ордену, смотрите, это Хуан Халдуд, богатый крестьянин из села Кинтанара!

– Мало ли что, – ответил дон Кихот, – и иным Халдудам пристало становиться рыцарями, тем более, что каждый из них кузнец своего счастья и таковых надо судить только по делам их!

– Это правда, – сказал Андрей, – но каким судом судить этого моего хозяина, чьи дела состоят только в том, ибо он отказывает мне в хлебе насущном за труд мой и пот мой?

– Брат Андреас! Помилуй Бог, если я отрицаю хоть йоту своего долга! – заверещал селянин, глаза которого разбежались при этом в разные стороны, как шары ртути, – И вы просто не можете себе представить, как я рад, что вы пришли за мной, поверьте, я клянусь всеми этими чёртовыми рыцарскими орденами, какие ещё завалялись в этом мире, сейчас же идём со мной, и как я уже обещал, я верну весь свой долг по последнего гроша! Это счастье для меня – заплатить тебе! Только пойдём побыстрее со мной!

– Можно заплатить и без счастья, – сказал дон Кихот, – верните мальчику только то, что вы задолжали – и этого достаточно! И смотрите только, чтобы вы исполнили всё, как вы поклялись, а если нет, то Христом Богом клянусь вам, что я снова найду вас и покараю вас, и что я смогу отыскать вас, даже если вы прячетесь лучше, чем ящерица в норе. Если же вы захотите знать, кто является источников этих повелений, и дабы быть более уверенным в своей обязанности исполнить их, знайте, что я храбрый дон Кихот Ла-Манческий, защитник обиженных и укрывать сирых и знайте же, Бог милостив, я покидаю вас в уверенности, что вы ни под каким соусом не осмелитесь отречься от своих обещаний и прибегнуть к лжи, и останетесь верны обещанной клятве, будучи готовым в случае её неисполнения к скорой и суровой казни.

И, сказав это, он пришпорил кобылу и стал улыпётывать прочь от обалдевшего крестьянина, который внимательно следил за ним глазами, и наконец увидев, что Дон Кихот скрылся за кромкой леса и что он больше не вернётся, вернулся к своему слуге Андреасу и сказал ему:

– Сын мой! – нежным голоском пропел сельский прохиндей, – Идите сюда, я так хочу заплатить вам за всё, что я вам задолжал, как повелел этот несчастный, доверивший мне право повелевать!

– Я клянусь, – сказал Андреас, – что вашей милости будет сподручнее выполнить заветы того доброго джентльмена, и вернуть мне деньги! Да здравствует он тысячу лет! Он столь храбр и добр, столь предан справедливости, что если вы не заплатите мне, тогда он, как грозный дух мщения, вернется и исполнит то, что обещал!

– Я тоже клянусь, – сказал сельский кулак, – но, я ещё насколько люблю вас, дорогой Андреас, что хочу сильно увеличить плату, и вернуть даже большую сумму, чем задолжал!

И, схватив мальчика за руку железной хваткой, он тут же снова привязал его к дереву, где так отдубасил его, что тот остался висеть на дереве полумёртвым.

– Ну, что, господин Андреас, кричите, во всё горло, сейчас зовите своего заступника обиженных и сирых, – веселился крестьянин, – ну-ка попробуй, может, к несчастью, он тебя как-нибудь и защитит! Хотя, кто его знает, я думаю, что это ещё не конец, потому что мне приходит в голову, что с тебя ещё можно спустить шкуру, как ты и опасался!

Но, наконец, он развязал его и даже дал разрешение на то, чтобы он пошла за своим судьёй, чтобы тот исполнил суровый приговор. Андреас отшвырнул мерзкое крестьянское копьё, и поклялся, что пойдет искать храброго дон Кихота, чтобы тому стало известно, что тут в конце концов произошло, и заплатил сторицей за все его пакости, так что мерзкий крестьянин только посмеивался на виду у плачущего в голос Андреаса.

И в это же самое время, отважный дон Кихот, довольный случившимся, и окрылённый тем, что он избавил кого-то от обид, полагая это началом великолепных рыцарских подвигов своих, с великой радостью трусил в свою деревню, бормоча вполголоса себе под нос:

– Прекрасно, что ты можешь назвать себя блаженнейшей из всех, какие только живут на земле, о прекраснейшая из прекрасных Дульчинея Тобосская! Судьбе было угодно подчинять всецело твоей воле такого храброго и благородного рыцаря, каким был, есть, и будет дон Кихот из Ла-Манчи, того самого, который, как все знают, вчера был принят в рыцарский орден, а сегодня искоренил величайшее зло на свете и произвол, которые были вызваны беззаконием и крайней жестокостью: сегодня он вырвал кнут из руки того безжалостного палача, который без причины терзал одного хрупкого отрока.

В этом дон Кихот остановился на перекрёстке четырёх дорог, вследствие чего воображение нарисовало ему множество рыцарей, всегда останавливавшихся на распутье в великом раздумье, каким путём им далее следовать. И подражая своим предшественникам, он остановился и стал думать о том же, о чём думали и они, постоял, подумал, потом снова постоял и снова подумал, и после того, как он очень хорошо подумал, он отпустил повод Росинанта, всецело положившись на его волю, которая какой была, такой и осталась, ибо у Росинанта не было никаких иных желаний, кроме как немедленно проследовать прямо в своё стойлою

И, так проехав примерно две мили, дон Кихот обнаружил огромную толпу людей, которые, как потом стало известно, были толедскими купцами, которые следовали в Мурсию закупать там шёлк. Всего их было шестеро, и они шли, укрывшись под большими зонтами, в сопровождении семи слуг, четверо из которых ехали на мулах, и троих, идущих пешком. Едва дон Кихот заметил их, как сообразил, что вот оно – его новое приключение, и, подражая во всём тому, что он вычитал в своих книгах, как ему показалось, он совершил именно то, что было должно совершить. И так, с милостивой молитвой, привстав на стременах, он как можно крепче сжал копьё, прижал щит к груди, и, оставившись на полпути, ждал, когда подъедут к нему эти бродячие рыцари, – а именно так он их поименовал, – и когда они снова двинулись в путь, и были так близко к нему, что могли отменно видеть и слышать его, дон Кихот возвысил голос, и высокомерным тоном сказал:

– Все вы, которые появились здесь, стоять и ни с места, если все вы не признаетесь в том, что в мире нет никого красивее, чем императрица Ла Манчи и царица моего сердца, симпатичнейшая Дульчинея из Тобосо.

Услышав такие странные речи, и в особенности бросив испуганный взгляд на странную фигуру, в которой явно сквозило безумие, купцы решили между собою, что это какой-то местный сумасшедший, и немедленно остановились. Им пришло на ум ненароком, не выводя безумца из себя и не подвергая свою жизнь опасности, выведать, на чем остановилось то требование, о котором их просили, и один из них тихо сказал Дон Кихоту, впрочем, со скрытой насмешкой:

– Господин Кавальеро, мы не знаем, кто эта добрая госпожа, о которой вы говорите! Покажите её нам, и если она окажется такой красивой, как вы говорите, мы охотно и без всякого принуждения признаем истиной то, что вы у нас просите! Увидев её, нам будет легче засвидетельствовать её небесную красоту, не так ли?

– Невелика заслуга, – горячо возразил дон Кихот, засвидетельствовать эту пресловутую и совершенно неопровержимую истину, когда вы её увидите так, как видите меня? Гораздо ценнее, вообще не видя ее, по верить, засвидетельствовать, утвердиться в этом, поклясться её истинностью, присягнуть ей, и потом всеми силами защищать её бессмертное имя. Ежели – нет, и вы не способны признать подобное, вы – мои враги и я буду биться с вами, вы, жалкие, высокомерные отребья! Выходите мне навстречу, будем биться один на один, как повелевают законы рыцарства и постановления рыцарских орденов, или же если вам милы иные нравы, сбейтесь в бесформенную кучу и подло, как у вас принято, бросьтесь на меня всем скопом, я буду ожидать вас всех здесь, всецело уверенный в себе, и каждую минуту готовый дать вам свирепый отпор!

– Господин рыцарь, – возразил купец, – я умоляю вашу милость, от имени всех этих доблесных господ купцов, что собрались здесь, во имя того, чтобы мы не занимались лжесвидетельством, превознося предмет, о котором мы слыхом ни слышивали и который мы глазом ни видывали, и тем более, чтобы не возвысить неведомое в ущерб красы императриц и цариц Алькарурии и Экстремадуры, не будет ли угодно вашей милости, показать нам какой-нибудь портрет этой дамы, даже если он будет размером с чечевичное зерно, полагая, что клубок познаётся по нитке, и мы будем полностью удовлетворены и уверены, что и ваша милость будет полностью довольна и ублажена. И я даже думаю, что все мы уже заранее стоим на вашей стороне, и даже окажись, что ваша прекрасная дама крива на один глаз, а другой глаз её сочится серой и гноем, то всё равно, в угоду вашей милости, мы уж как-нибудь найдём у неё массу достоинств и подтвердим своими устами всё, что вы хотите!

– Не морочь мне голову, подлый негодяй! – в ответ на такие речи воскликнул дон Кихот в гневе, – Никакая сера из неё не сочится, как вы говорите, а если что и сочится, так только мускус и благовония! И ничего у неё не криво, и глаз у неё не тусклый, и сама она во сто раз стройнее всех шпилей Гвадаррама. Но вы-таки заплатите мне за великое богохульство, какое вы показали против моей миледи, моей несравненной госпожи!

И, сказав это, он бросился вперёд с низко опущенным копьём, на того, кто сказал про его даму, с такой яростью и озверением, что, если бы Фортуна не заставила Росинанта на полпути споткнуться и шмякнуться на землю, это бы для смелого купца могло закончиться очень и очень плохо. Росинант рухнул на Землю, и его хозяин вылетел пулей из седла и отлетел довольно далеко, и вслед за тем, желая встать, стал барахтаться и встать не смог, скорее всего, запутался в лямках своего тяжёлого, громоздкого оружия и оказался придавлен копьём, щитом, шпорами и шлемом. И между тем, в великом гневе, что ему не удаётся подняться с земли, он заорал:

– Не подходите, жалкие трусы! Погодите у меня, мерзкие плебеи! Я вам покажу! Не моя вина а вина моего коня, что я здесь лежу, поверженный пред вами!

Один из погонщиков, один из тех, какие были там, не слишком благонамеренный и не так уж хорошо воспитанный тип, услышав, как бедный падший идальго продалжает ругаться и полон самого скверного высокомерия, не мог вынести всего этого сквернословия, не дав доблестному рыцарю ответ по рёбрам. Добравшись до него, он схватил копьё и, разбив его на куски, одним из них стал обрабатывать и колошматить дон Кихота, и уздубасил его со всех сторон, как дубасят стога сена в поле. И хотя купцы уговаривали его и убеждали поскорее прекратить это жестокое и бессмысленное избиение, самому погонщику эта забава, видать, очень понравилась, и он решил продолжать эту незабываемую игру до тех пор, пока не истощится его праведный гнев. Кусок за куском этого несчастного копья он обрабатывал рыцаря, пока его орудие не ломалось о несчастного идальго, растянувшегося на земле и, по мере того, как град падающих на него палок становился всё гуще, дон Кихот становился всё словоохотливее, не умолкнув ни на миг ни во время самого избиения, ни после него, всё время угрожая небу и земле и в особенности маньякам и людоедам, которые его сейчас мучали и избивали. И чем больше палок падало на его тело, тем страшнее и живописнее становились его угрозы и проклятия.

Наконец и погонщик уморился, и торговцы пошли своей дорогой, обретя на всё время своего путешествия тему для разговоров, и они только и делали, что перетирали истории о сумасшедшем бедняге, избитом палками. А наш незадачливый рыцарь в это время копошился в пыли, пытаясь подняться и отомстить. Но если он не мог этого сделать, когда был здоров и свеж, как майская роза, как бы он смог подняться, будучи измолочен и разбит на части? И всё же он был несказанно доволен, видя, что это было, собственно говоря, обычное происшествие в среде бродячих рыцарей, мелкое несчастье, ничтожная мелочь бытия, и всю вину за свои беды целиком возлагал на своего незадачливого коня. Вот только встать ему не удавалось, так ныло его избитое тело. На нём просто не было ни одного живого места.