Глава 2. Фотографические карточки

Я хотел бы знать, почему девушки не любят своих маленьких братьев. Я люблю Бесс. Когда я здоров, я два раза в день хожу для нее на почту. Я потерял не более трех писем к ней. Как я рад, что она этого не знает!

Сегодня я уже чувствовал себя так хорошо, что хотел встать, и, когда пришла Бетти с обедом, вылез из кровати и спрятался за дверью. Я был закутан в мамину шаль, и, когда Бетти вошла, выскочил и залаял, будто я большая черная собака, а эта неосторожная женщина уронила чашку на пол.

Вот так штука! Китайская фарфоровая супница разбита, пол облит бульоном, а все семейство прибежало наверх, потому что она так кричала, как будто загорелся дом.

Я не знал, что Бетти такая глупая. Все стали бранить меня; так уж всегда бывает. Я думаю, что, когда выздоровею, убегу и сделаюсь охотником на буйволов или попрошусь на корабль юнгой. Так еще не поступали ни с одним мальчиком! Этакая несправедливость!

Девочки были внизу, в зале, потому что к ним пришла их знакомая – мисс Ватсон. На некоторых карточках были сделаны на оборотной стороне надписи, например: «Самодовольный дурак», «Ну, разве он не сладкий!», «Предложил. Отказала», «Сердечный друг», «Вот так рот!», «Портрет осла». Две дюжины этих карточек, тех, кого я знал, я взял себе, чтобы ими позабавиться, когда буду здоров. Я снова задвинул ящик так, чтобы Сусанна не заметила, что я их взял. Я сказал себе, что никогда больше не пойду в эту гадкую комнату, так она мне опротивела: но я хотел развлечься и поиграть в девицы. Я надел на себя старый корсет Сусанны, юбку с длинным шлейфом и ее голубое шелковое платье – только оно оказалось слишком узким в талии. В комоде я нашел два маленьких локона и приклеил их ко лбу гуммиарабиком^[3], а в чашке что-то красное, чем и намазал себе щеки. Когда я был готов, я скатился по перилам и налетел прямо на мисс Ватсон, которая как раз собиралась уходить от моих сестер. Вот то-то подняли крик!

– Мое лучшее, голубое, шелковое… ах, чертенок! – сказала Сью.

Мисс Ватсон повернула меня к свету и сказала так сладко, как мед:

– Откуда у тебя такие хорошенькие розовые щечки, Жоржи?

Сюзанна делала мне знаки, но я их не понял.

– Я нашел что-то красное у Сюзи в ящике, – ответил я, а Ватсон засмеялась ехидно и сказала:

– О!

Сестра говорит, что она ужасная сплетница и будет рассказывать всему городу, что она, Сюзанна, румянится, а это совсем неправда, потому что в чашке была краска для рисования роз на картоне, а в этом нет ничего дурного. Я хотел идти наверх, но запутался в платье и разорвал весь перед. Сью так рассердилась, что стала драть меня за уши. «А, дорогуша, – сказал я себе, – ты еще ничего не знаешь про карточки, которые я взял из твоего ящика.»

Некоторые люди воображают, что у маленьких мальчиков уши существуют только для того, чтобы их драть – так, по крайней мере, думают мои сестры. Если бы люди знали, какие бывают мрачные и отчаянные мысли у маленьких мальчиков, они бы обращались с ними осторожнее!

Я уступил, но подождем до завтра.

Сегодня позволили мне сойти вниз к завтраку. Я положил все карточки в карманы, и пока выжидал минуту, чтобы незаметно улизнуть, Лили сказала мне:

– Чего это ты туда насовал?

– О, мало ли что! – ответил я, и она засмеялась. – Может, ты засунул туда свои книги и платье^[4] и собираешься бежать, чтобы сделаться индейским вождем?

Я не выдал своей тайны, а сказал только:

– Я хочу идти на задний двор поиграть немножко.

Побежал в город и натешился вдоволь. Отправился я к оригиналам фотографических карточек.

– Ура, Жоржи! Опять здоров! – сказал первый, к которому я пришел.

Когда я буду большой, надеюсь, у меня не будет таких нафабренных усов, как у него.

Он сидел в лавке, я попросил его подарить мне хорошенький галстук, а когда он спросил: «Как поживают твои сестры?», я вытащил его фотографию и дал ему. Это была та, с надписью: «самодовольный дурак». Девочки вытянули его усы вдвое против их натуральной длины и сделали его смеющимся во все лицо. Он побагровел, как огонь, и закричал на меня: «Кто это сделал, маленький негодяй?»

– Должно быть, привидение, – сказал я серьезно, как сова, и поторопился удрать, потому что у него был такой вид, будто сейчас грянет гром.

Следующее место, куда я зашел, была бакалейная лавка, где находился другой молодой человек. У него были рыжие волосы и веснушки, но он, наверное, считал себя красавцем. Я сказал:

– Здорово, Питер! Доброго утра!

Он ответил:

– Мастер^[5] Жорж собственной персоной! Любишь изюм? Вот, возьми.

Я замечаю, что мальчуганам, у которых три хорошенькие сестры, всегда везет. Я взял большую горсть изюму и несколько орехов и сел на прилавке; потом вдруг, как будто мне что-то пришло в голову, полез в карман, вынул оттуда его фотографию и, покосившись на нее, сказал: «Да это ведь совсем похоже на вас!»

– Покажи-ка! – говорит.

Я сначала долго не хотел дать ему карточку, но под конец дал. Девушки разукрасили ему веснушками все лицо. Это был портрет, на обороте которого они написали: «Ну, разве он не сладкий?» А из его волос они сделали петушиный гребень. Он увидал все это и побледнел.

– Какой, – говорю, – стыд для молодых девушек – так издеваться над своими поклонниками!

– Брысь!

Я успел еще захватить горсть изюму и спокойно исчез. Он был взбешен!

Мистер Куртнэй – адвокат, его контора на площади, близ суда. Я хорошо его знаю, потому что он часто приходит к нам. Он ужасно надменный, прямой, как будто аршин проглотил. Голос у него глубокий-преглубокий – из самых его сапог. Сердце у меня забилось, до того мне было страшно, но я хотел довести шутку до конца, а потому спросил его:

– Это выставка?

– О чем ты? – спросил он, глядя на меня с высоты своего роста.

– Сью сказала, если я зайду в контору мистера Куртнэя, то смогу видеть то, что здесь снято, – говорю я и даю ему портрет с надписью: «Потрясающий экспонат».

Ужасно забавно видеть физиономии людей, когда они рассматривают свои собственные фотографии!

Примерно через минуту он пинает меня ногой, но я успеваю увернуться и убегаю.

Я слышал, как он бубнил что-то вроде «засужу!» и «скандал!». Я мог бы и сам арестовать Сью – за то, что она драла мне уши. Надеюсь, он подаст на нее в суд и я смогу защищать ее права.

Если я буду продолжать писать, то не попаду в постель раньше полночи. Зеваю, как засыпающая рыба. Итак, до свиданья, мой дневник, до следующего раза; карточки я разнес все еще перед обедом. Думаю, выйдет изрядная кутерьма.

Лопаюсь от смеха, когда вспоминаю человека, которому я отдал «портрет осла». Он выглядел, как увядший салат. Мне кажется, он заплакал. Когда я вернулся домой к обеду, девочки упрашивали маму позволить им устроить на будущей неделе званый вечер. Не думаю, что кто-нибудь из их кавалеров придет, но мне до этого нет дела. Отчего они позволяют себе так обращаться с моими ушами, если хотят, чтобы я относился к ним хорошо?

P. S. Готов поспорить, левые уши сестер горят сейчас не хуже моих^[6]!

Глава 3. Званый вечер

Уже больше недели как у меня не хватает духу взяться за дневник. Бедный мой дневник! Свидетель моих горестей, у тебя я хочу искать утешения. На твоих листах я опишу свои несчастья. Мне и теперь еще больно сидеть на стуле, но для тебя я постараюсь стерпеть. Все началось в тот день, когда я отнес нашим знакомым карточки. Девочки приставали к маме, чтобы она устроила вечер, и мама, наконец, согласилась; тогда они повеселели и стали составлять список тех, кого хотели пригласить. Все три работали прилежно, как пчелки, а я вел себя хорошо, сидел в кресле и спокойно слушал, потому что очень устал. Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год. Мои сестры были в отчаянии, потому что знали, что она пробудет у нас с неделю и будет на вечере.

Когда Лили узнала об этом, у нее сделалось злое лицо.

– Старая перечница, – сказала она, – вечно притащится некстати.

– Можешь не сомневаться: она останется, – сказала Бесс. – Стоит ей услышать о вечере, и она наденет свое старое зеленое шелковое платье, в котором она похожа на цаплю, и это свое желтое диванное покрывало с ее ужасными лиловыми перчатками.

– Она до смерти нам надоест, – сказала Сью.

Я возлагаю надежды на тетушкино богатство, но она до того старомодна, как будто вылезла из Ноева ковчега^[7].

Поэтому, когда я услышал, что они не хотят, чтобы тетя осталась на вечер, то тоже стал желать, чтобы она уехала. Сказать по правде, совесть у меня была нечиста из-за тех фотографий, которые я отдал из мести. Ах, это ужасно – иметь нечистую совесть; она давит, как свинец. Я жалею о том, что сделал, но не стоит плакать о разлитом молоке, а потому я решил сделать что-нибудь для моих сестер, чтобы загладить свою вину. После чая я остался в гостиной один на один с тетей и сказал ей:

– Тетя, хочешь сделать счастливыми моих сестер?

– Про что это ты говоришь? – спросила она.

– Видишь ли, если этого ты хочешь, то уезжай, пожалуйста, до нашего вечера. Они не хотят, чтобы ты была на нем. Я слышал, они так говорили. Только не говори никому, что я это сказал тебе, а уезжай обратно накануне будущего четверга, а я всю жизнь буду тебе за это благодарен.

Мне кажется, что нехорошо было с ее стороны обозлиться, когда я так вежливо говорил с ней, и совсем уже гадко было сейчас побежать и все рассказать, когда я нарочно просил ее не выдавать меня; она сделала это так скоро, как только могла, а на другой день ускакала и сказала, что никогда в жизни ноги ее не будет у нас.

Но это еще не все. Кажется, папа занял у нее денег, потому что времена так плохи, а она стала попрекать его, что он дает вечера на занятые деньги. Всеобщая злоба обрушилась на бедного восьмилетнего мальчика. И еще кое-что другое обрушилось на меня. Не стану вгонять тебя в стыд подробностями, достаточно сказать, что они никогда не испортят ребенка – уж розги-то они не жалеют^[8]! Но Бетти пожалела меня и приготовила мне мягкое сиденье из подушки. Я не хочу выходить, чтобы мальчишки чего не заметили.

Как медленно идет время. Я бы не побоялся сделаться Робинзоном^[9]

Все время волновался из-за этих фотографий. Я боялся, что каждую минуту может выйти выйти наружу то, что я наделал. День проходил за днем, наконец, настал вечер, когда должно было собраться общество. Бетти нарядила меня в новый костюм, повязала мне самый красивый галстук и вылила целый литр духов на мой носовой платок; сестры с полчаса твердили мне, как я должен себя держать, если не хочу, чтобы меня послали спать, и, наконец, пустили меня в залу. Весь дом был освещен, везде стояли букеты, был также человек, чтобы играть на рояле. У меня слюни текли при мысли о мороженом и о пирожном, об апельсинах и желе, о цыплятах и бутербродах, которые были приготовлены в столовой. Девочки были такие хорошенькие в белых платьях, в локонах, с блестящими глазками и с цветами в волосах.

Стало собираться общество; приехали все молодые девушки, которые бывают у нас; пробило девять часов, а единственным кавалером был доктор Мур, который собирается жениться на Сюзанне.

Сестры стали беспокоиться.

Ух, как меня пробирала совесть! Дрожал я до самых пят. Человек у рояля играл и играл. Две девицы взяли друг дружку за талии и стали вальсировать, но это, кажется, не слишком доставляло им удовольствие.

Часы пробили половину десятого. Я сказал себе: «Бомба заряжена, фитиль подожжен, сейчас будет взрыв!»

Гости начали шептаться, а сестры имели такой вид, как будто готовы были попрятаться в мышиные норки. И вот раздался громкий звонок, все лица просветлели; но это была Бетти: она принесла карточку и передала ее сестрам. Это был не отказ, а только фотографическая карточка, на которой они сделали надпись и которая должна бы лежать в их письменном столе. Опять звонок, еще одна фотография. Было еще звонков двадцать, и каждый раз являлись новые карточки, еще и еще. Под конец пришли двое молодых людей. Я сразу понял, почему они пришли. На их карточках было написано: «О, ты, сердечный друг» и «Слишком великолепен, чтобы остаться надолго!». Этот служил в сапожном магазине и не понял шутки. Мисс Гопкинс все время посмеивалась, а сестры едва не плакали. Ужин был прекрасный, но я знал, что вечер испорчен. Я был так неспокоен, что должен был остановиться на пятой порции мороженого.

– Если бы я только знала, кто это сделал, – говорила Сюзи доктору, – я бы готова была его убить! И я бы сделала это! Подлая, низкая и коварная шутка! Ненавижу такие выходки! Все они теперь злы на нас. Мы никогда этого не поправим. Нам нужно будет переехать в другой город. Я никогда больше не посмею показаться на улице. Ах, как бы я хотела узнать, кто это сделал!

– Быть может, Жоржи объяснит нам это, – сказал доктор и пристально посмотрел мне в лицо.

– Нет-нет, – ответил я. – Может, это был Таузер? Я дал ему погрызть несколько карточек; вдруг он выронил их на улице?

– Так ты, значит, держал их в руках? – вспылила Сюзи.