По тяжёлому мартовскому снегу, след в след, медленно двигались восемь человек. Впереди, прокладывая путь, шёл Вень. Замыкал цепочку Гень. Время от времени они менялись, но все уже запутались кто из них кто. Вторым шёл Вежев, за ним безоружные охотник и Митяй. Следом Егор с Ильёй.
Предпоследним – Боровко. Он давно понял, что никакого логова они не найдут. Не стал бы медведь сквозь буреломину тащить труп в такую даль. Ну час пути, ну два. Они же шли – на четвёртый перевалило. Погода портилась. Около десяти часов повалил снег, заиграла пурга. На севере оно так – вот только что сквозь серые тучки пробивалось солнышко, давало надежду, а через минуту – завьюжило, и дальше собственного носа ничего не видать.
– Надо возвращаться, товарищ комендант, – обернувшись к Вежеву прокричал ведущий Гень-Вень. – След замело.
– Ладно, – ответил Вежев, – привал! Переждём. Может, развеет. Костёр, что ли, развести?
– Какой тут костёр, всё завалило. Собственных следов не найдёшь.
– Это ты брось! Компас есть. Не потеряемся.
Ветер крутил между деревьями, казалось, дул со всех сторон, лепил снегом в лицо. Группа скучилась под разлапистой елью. Срубили нижние ветки на подстилку. Уютный чомик[1] получился, сели вокруг ствола.
– Эй, Вань Степ, надолго снег зарядил? – Спросил Илья. Егор толкнул его в бок локтем, чтоб не высовывался.
Охотник сидел с другой стороны и что-то бормотал на своём.
– Дарук Паш крутит, следы путает, – ответил за него Митяй. – Дядя правду говорит. Ничего не выйдет. Надо возвращаться.
– А что он там бубнит?
– Перед ёлкой извиняется, что потревожили, разбудили. Просит спасти от непогоды.
– Ну что я говорил, – шепнул Вежеву Боровко, – язычник. Как крестились, чтоб отстали, так и советскую власть вид сделали, что приняли, а сами… Колдуны у них, ёлкам молятся… Как с такими коммунизм строить…
Три часа по бурелому кого хочешь уморят, да ещё ночь бессонная. Егор и не заметил, как убаюкала его пурга. И вскоре тепло стало, как дома у печки. Рядом Илья привалился, снегом по горло запорошён. Боровко, Вежев… Вень и Гень спят, в ус не дуют, а на лицах уже и снег не тает. Метель улеглась. Тихо так, сумерки из белá в синеву набегают.
Вдруг ухнуло что-то рядом, словно подушку мокрую кто сверху бросил, и снег на лицо сугробом. Открыл Егор глаза, а рядом, рукой схватить, тетерев ошалевший из снега шею тянет. По-птичьи то одним, то другим глазом смотрит на Егора с изумлением из-под красной брови: «Это кто ещё такое?» Опомнился, забил крылами, еле взлетел.
Вскочил было Егор, а ноги не идут – отказали! Сел обратно, где сидел, давай по ногам стучать и оглядываться, не поймёт где он, как здесь оказался.
– Эй, Илюха, вставай! Разминайся!
Сам присел, встал, присел, встал, закололо всё, заболело – заработали ноги-то! И вокруг проснулись, вроде живы, завозились, зашевелились, а уж кто какие места поотморозил – дома разберутся. Выходит, птице спасибо, так бы и не заметили, как замёрзли насмерть! «Тоже, видать, спал-спал краснобровый под метель, да и упал с ветки», – подумал Егорка. Не знал, что тетерева на ночь в снег нарочно с дерева ныряют. Ну теперь и вы знаете.
– А где Вань Степ?
А нету! Как и не было. И ружьишко своё прихватил.
– Эй, Митяй, где дядя твой?
– Кто ж его знает. Он лесной человек. Ищи его…
– И колдуна не боится?
– Он заговорённый. И ружьё у него с заговором. И пояс. И пурт [2]. Его так не возьмёшь.
– Выходит, он тоже колдун?
– Выходит, выходит. К дяде моему в сети зараз, бывало, по двадцати рябчиков набивалось. Сети тоже заговорённые у него. У нас так. Кто работящий да удачливый, тот и колдун.
– Да и у нас так же, – ляпнул Илья и тут же опять получил от Егора локтем в бок. Но всё же добавил шёпотом. – Своим горбом работали, а в кулаки записали.
– Да, дела… Как не погибли здесь… – сменил тему Боровко, натирая щёки снегом.
«Видать, не хотел колдун нашей смерти», – подумал Егор, но смолчал, понял, что остальные того же мнения, потому и притихли, дурака празднуют. Вежев во всём виноват. Кабы не его придурь, сидели бы сейчас у печки.
– Надо выбираться, товарищ комендант, почти стемнело.
– Сам знаю! Митяй! Во главу колонны! Туда, – Вежев сориентировался по компасу, махнул рукой направление, вполголоса добавил, – и винтовку свою забери.
На кладбище вышли в ночь. Широкая поляна, покрытая саваном нетронутого снега, играла в лунном свете колдовскими искрами, сбегáла к посёлку и заметённым по крышу баракам. Лишь отчётливо выделялись на белом чёрные кресты и холмы общих могил. Тишина стояла мёртвая, ветер утих совершенно. Месяц был яркий, на мороз.
Семёрка измученных людей разбрелась широко, устали идти след в след. Всё происшедшее казалось глупым сном, словно морок заставил тащиться по дикому лесу, искать себе на ситан [3] приключений. Каждый мечтал, что вот-вот окажется пусть не дома, но уж точно возле какого ни есть тёплышка, скинет обувь, тяжёлую, давящую на плечи одёжу, выпьет из дымящей кружки чаю или покрепче чего, съест хотя бы хлеба краюху. А если мясного горячего похлебать, то и дальше можно жить! Без мяса на севере всё равно, что без воздуха. Вот, взять, супчик из рябчика – нежный, духмяный, с лесными травами и клюковкой сверху для кислоты – лучше всякого куриного бульону усталость и хворь лечит.
– А-а-а!!! – дико заорал Вежев. Эхо понесло его боль по белому полю замёрзшей реки и откинуло назад от чёрной стены елей на другом берегу.
Остальные не сразу поняли что случилось, вскинули ружья.
– Капкан, сука-а-а! Он мне ногу слома-а-ал!
Все замерли столбами, боясь шевельнуться. Первым сообразил Митяй. Перевернул винтовку и начал тыкать прикладом перед собой. Побрёл к Вежеву, как по топкому болоту. Боровко мигом вспомнил схему и крикнул:
– Второй вот там стоит, у леса, третий ближе к вышке.
Только тогда подбежали, подняли Вежева, разрыли чёрный под луной от крови снег. Капкан захлопнулся плотно, перебил ногу повыше щиколотки, раздробил кость. Снять его сейчас не смог бы никто. Туго перевязали ногу ремнём под коленом, аккуратно уложили стонущего коменданта на связанные его лыжи и тихонько потащили дальше. Митяй вперёд помчался, будить фельдшерицу.
Ввалились в медпункт, втащили Вежева, водрузили на стол, принялись раздевать, штанину разрезали. Илья с Егором так и стояли с вилами у дверей, словно королевские гвардейцы, только худые и одеты победней. Стремительно вошла прямая как палка старушенция, бывшая питерская эсэрка Искра. Ещё при царе фельдшерские курсы кончала. Всю жизнь в лесу просидела. Сперва как бомбистка, потом как троцкистка. А была Анна Павловна Смирнова хороша когда-то, чуть замуж не вышла за одного штабс-капитана. Помолвочное колечко до сих пор у сердца хранила. Ну да что теперь-то…
– Придётся ампутировать, – сказала как отрезала. – Мойте руки, товарищ уполномоченный, будете ассистировать. Остальных не смею задерживать.
«Завтра же утром уеду, – решил Боровко, – гори оно всё синим пламенем!»
«Остальные» вышли во двор. Митяй с Генем и Венем повернули к казарме, Егор с Ильёй побрели к бараку. Suum cuique [4], как говорится. Только замер вдруг Егорка, взглянув на звёздное небо со всполохами от крыл Каленик-птицы [5] над еловыми вершинами, и так ему жить и любить захотелось, аж до светлых слёз.
– Ну, чего встал колом? – С Ильи на сегодня хватило, едва ноги волок.
– Пойду Настёну попроведаю. – Выдохнул, враз усталость сошла.
Илья только рукой махнул и побрёл дальше. А Егор потихоньку вошёл в семейный барак, прокрался к Настиной занавеске, заглянул. Дети валетом, сопят, а она вмиг глаза открыла, как почуяла.
– Егорушка! – Сладким шёпотом. – Живой! Я извелась вся.
– Любимая!
– Ну кто тама! – Басом гаркнула баба за две шторки от Насти. – Голубки! Идите голубиться на мороз, здесь дети спят.
– Выдь, я там подожду, – шепнул Егор и выскользнул наружу.
Прислонился к стенке, сердце забилось, сейчас выскочит. Вот и милая, валенки на босу ногу, потёртая шубейка на старенькую сорочку. Егор рванул ватник, прижал к себе Настёну, не оторвать.
– Тихо, задушишь!
– Пойдём ко мне. У нас не прогонят.
– Боязно.
– Не бойся, завтра объявим, что пожениться решили, может, не отправят тебя тогда с уполномоченным. – И прижал ещё крепче.
Вдруг холодом сзади в шею, как тогда, на кладбище. Повернул голову направо и забыл про радость жизни. Огромная чёрная туша с горящими зелёными глазами стояла горой у стены, словно подслушивая жаркий любовный шёпот. То ли человек, то ли зверь на задних лапах. Луна светила ему в левое ухо, золотила мохнатую шерсть, на макушке белым пятном отсвечивала. Ош! Ловил влажными ноздрями воздух, наконец, учуял человечье тепло и пошёл на Егора вразвалку, вытягивая морду, чтобы не сбиться с запаха.
– Не поворачивайся, Настя. Не кричи. Сзади медведь. – Одними губами, почти без звука прошептал Егор и стал потихоньку Настасью за себя задвигать. Вот бы вилы-то сейчас! Беда, оставил их у входа в барак. Кабы до них-то?!
Косматая махина, высотой в три сажени, медленно приближалась, фыркала, принюхивалась, словно прикидывая, с какого конца взяться за человечину. Егор отчётливо видел в лунном свете огромные жёлтые клыки нижней челюсти и свисающие из углов приоткрытой пасти замёрзшие нити слюны. Они покачивались в такт шагам зверя.
– Эй! Пошёл вон! Что ходишь здесь! – Заорал Егор и толкнул Настю за угол. – Настя, вилы кинь! У порога стоят!
От неожиданности ош встал, шкура его дёрнулась и вздыбилась на загривке. Зверь присел, зарычал и, сделав два мощных прыжка, мгновенно оказался рядом. Вдарил тяжёлой лапой, снося вместе с ватником мясо с левого плеча. Егор отлетел в стену и упал на живот. Ош поддел зубами ватник на спине, прокусил лопатку и подбросил человечишку вверх. Шмяк об землю!
Оглушительный женский визг мгновенно отвлёк зверя от мясной игрушки. Это Настя выдала такую трель, что всё оглохло вокруг. Ош опешил, но тут же двинул к девушке, забыв про Егора. А Егор собрал последние силы, приподнялся на правой руке, левая висела плетью, перевернул разбитое тело и обомлел от увиденного. Зверь обнюхивал окаменевшую от страха девушку. Всю, от голых коленей до раскрытого рта. Живот, грудь, подмышки, шею под волосами… втягивал ноздрями девичий запах, словно млел.
Настя выронила вилы, стояла ни жива ни мертва. Егор подполз, потянул на себя вилы за черенок.
Бабах! Подпиленный свинцовый жакан вошёл медведю в правый бок.
Эхо выстрела потонуло в рёве зверя, раскатилось над рекой. Иван Степ переломил ружьё, ладил второй патрон наощупь, глядя в глаза оборотню и приговаривая:
– Тэ сьöд, а ме еджыд. Ме тэныд шуи, Дарук Паш, эн лок татчӧ! [6]
Ош ринулся на охотника, занёс лапу.
Бабах! Пуля из трёхлинейки впилась зверю слева под лопатку.
Митяй передёрнул затвор, дослал вторую пулю в патронник.
Бабах! Засадил её прямо в глаз повернувшейся к нему, оскаленной медвежьей морды.
Бабах! Иван Степ почти в упор пальнул оборотню в шею за ухом.
Ош с разворота вдарил охотнику когтистой лапой справа, ломая кости, согнув верную одностволку. Тело старика отлетело в снег. Издыхая, на последних силах прыгнул ош назад на Митяя. В один миг над собой увидел Егор пролетающую тушу и вонзил вилы в мохнатый живот. Ош упал, ломая вилы, придавив Егора собою, однако когтями сумел-таки цапануть Митяя по лицу. А от крыльца уже бежали с топорами и лопатами – добивать.
***
На больничке хорошо, тепло и еды мало-мало перепадает. Из тяжёлой работы разве что воды натаскать. Остальное – пол помыть да печи истопить – и баба справится. Андрейку сюда на дожитие поместили, а он, гляди, в тепле на поправку пошёл.
– Эй, Егорша, ну попей хоть супца… Не хочешь? Ну я выпью, а то простынет.
Егор давно очнулся, потихоньку приходил в себя, но есть отказывался. Не мог пережить, что Настя таки уехала с уполномоченным. А что было делать. Боровко сказал, либо все едете, либо остаётесь все втроём. Плакала, плакала день напролёт над Егором, а он всё в себя не приходил. Бабы сказали: не жди, помрёт, никто ещё после таких ран не выживал. А Егор взял, да и очухался на пятый день.
Но личная потеря стиралась на фоне общей беды. Никому нет дела до Егоровых страданий. Было кое-что посерьёзнее. Оборотень пропал… С ночи поплясали над трупом и спать пошли, чтобы поутру разделать, шубу снять. Караулить тушу никто не остался – забоялись. А с утра никакого медведя у барака не нашли. Был след в сторону леса, словно полз кто змеиным манером. Никто по следу не пошёл. Некому. Иван Степ рядом с Егором – на больничной койке – ни в себя не придёт, ни умереть – не умирает. Завис между небом и землёй.
А Митяя кто отпустит? Его Боровко временно старшим над охраной назначил и укатил, сказал, вскорости пришлёт сюда отряд НКВД и нового коменданта. Старый-то, Вежев, всё там же – в лазарете, в отдельной комнате, в горячке, антонов огонь его жжёт. Такие дела.
Дверь тихонько приоткрылась, робко вошёл Митяй, потоптался у двери. Андрейка быстро поднялся и юркнул вон, унося с собой не съеденный Егором супчик.
– Здорово, Егорша.
– Здорово, Митяй.
– Как ты?
– Да, как видишь.
– Руку-то спасут? Не высохнет?
– Да кто его знает. Фельшерица говорит: молодой, здоровый, что тебе будет. Может, так, специально подбадривает, чтоб совсем не раскис.
– Мамка тут пирог с пелядью спекла, я вам с дядей принёс. Как он? Не просыпался?
– Нет. Так и лежит ни туда ни сюда. Андрейка вон ему водички ложечкой в рот капает.
– Да… Дела… Мать сказала, приходил к ней ночью дядя-то.
– Как приходил? – Опешил Егор. – Он с места не вставал.
– Ну не он, Орт его. Подошёл, говорит, к дому, лыжи снял, вошёл, в сенях кысы скинул и затих.
– Что за Орт ещё?
– Это у нас как дух человека, что ли. Двойник, рядом ходит. Ты сидишь, чай пьёшь, и он садится чай пить, но ты его не видишь. Кошка видит или собака. Орт от смерти может сберечь, пулю отвести или наговор на себя принять. А уж коли стал отдельно ходить, плохо дело, значит, помрёт скоро человек.
Митяй вздохнул и замолчал, поправил подушку у изголовья старика, подоткнул одеяло. Охотник лежал недвижим, глаза закрыты, руки вдоль тела. Коричневые узловатые пальцы полусогнуты. Даже дыхания не слыхать.
Егор оглядел комнату, чем чёрт не шутит, вдруг этот Орт рядом где сидит. Никого не увидел, но страшновато стало. Хрен поймёшь этих коми.
– Слушай, Митяй, что хочу спросить. А как ты там оказался-то, ну, у барака. Ты же в казарму пошёл.
– Не хотел говорить, но скажу, чего уж… Кабы не твои вилы, и мне перепало бы. – Помолчал, собрался с силами. Нелегко далось. – За тобой следил. Как чувствовал, что к Насте пойдёшь. Для тебя ведь та пуля была предназначена. Прости меня… Прощаешь?
О проекте
О подписке