Но раз Лили и Нона на самом деле не сердились, то и разжалобить их было невозможно. Они не испытывали ничего, кроме тревоги. Они видели перед собой только нас – щеки красные, глаза горят не то от начинающегося жара, не то от смертельного холода – и считали, что той же ночью нам суждено провалиться до самого погреба, где мы будем лежать под тоннами снега, досок и черепицы, пока над нами соседи прочесывают развалины, ища, чем бы поживиться. А если мы вдруг переживем и эту зиму, и последующие, то впереди нас все равно поджидают опасности подросткового возраста, замужества, деторождения. Они грозны и сами по себе, но в истории не раз случалось, что эти опасности приходили вместе.

Лили и Нона рассматривали наши перспективы и погружались в замешательство. От этого страдал аппетит, а заодно и сон. Однажды вечером, когда мы ужинали, разыгралась особенно яростная буря, не утихавшая четыре дня. Лили раскладывала нам половником тушеную курицу, когда в саду ветер оторвал ветку от яблони и швырнул ее о стену дома, а потом не прошло и десяти минут, как где‑то оборвался кабель или упал столб, и весь Фингербоун погрузился в темноту. Ничего необычного тут не было. Как раз на такой случай в каждом чулане города хранилась коробка толстых свечей цвета самодельного мыла. Но мои двоюродные бабушки молча уставились друг на друга. В тот вечер, когда мы отправились спать (с повязанными на шею полосками фланели, пропитанными бальзамом от простуды), они сидели возле печи и без конца вспоминали о том, что в гостинице «Хартвик» никогда не принимали детей, даже на одну ночь.

– Было бы неплохо отвезти их домой.

– Там безопаснее.

– И теплее.

Они защелкали языками.

– Нам всем было бы удобнее.

– И больница рядом.

– С детьми это большое преимущество.

– Уверена, они вели бы себя тихо.

– Девочки всегда спокойные.

– У Сильвии такие и были.

– Да, такие и были.

Кто‑то из них поворошил угли в печи.

– И нам бы помощь была.

– Хотя бы совет.

– Лотти Донахью не отказалась бы помочь. У нее хорошие дети выросли.

– Я как‑то видела ее сына.

– Да, ты рассказывала.

– Он выглядел странно. Постоянно моргал. И ногти у него были сгрызены под корень.

– А, помню. Его еще за что‑то должны были судить.

– Только не помню за что.

– Его мать так и не сказала.

Кто‑то налил воды в чайник.

– С детьми трудно.

– Причем любому.

– В «Хартвик» их никогда не пускали.

– И я это понимаю.

– Нельзя винить администрацию гостиницы.

– Нельзя.

– Да, нельзя.

Они сидели молча, помешивая чай.

– Были бы мы в возрасте Хелен…

– …Или Сильви.

– Или Сильви.

Тетушки снова замолчали.

– Молодежь их лучше понимает.

– Они не так сильно беспокоятся.

– Они сами еще почти дети.

– Это верно. Они столько не повидали, чтобы тревожиться, как мы.

– Это и неплохо.

– Даже лучше.

– Думаю, и в самом деле лучше.

– Наверное, им нравятся дети.

– Так лучше для детей.

– На какое‑то время.

– Мы слишком много думаем о том, что ждет девочек в отдаленном будущем.

– И кто его знает – вдруг этой ночью дом развалится?

Они замолчали.

– Получить бы весточку от Сильви.

– Или хотя бы о ней.

– Ее уже несколько лет никто не видел.

– В Фингербоуне – никто.

– Она могла измениться.

– Несомненно изменилась.

– Стать лучше.

– Не исключено. С людьми такое бывает.

– Не исключено.

– Да.

– Может быть, немного внимания со стороны семьи…

– Семья непременно поможет.

– И ответственность поможет.

Ложечки звякали в чашках круг за кругом, пока одна из сестер не произнесла:

– …Чувство дома.

– Для нее это был бы дом.

– Да, был бы.

– Был бы.

Поэтому, наверное, они сочли знаком свыше письмо, пришедшее от самой Сильви. Оно было написано красивым крупным почерком на листке бумаги из блокнота, аккуратно оторванном сбоку и снизу, наверное, чтобы не так бросалась в глаза разница в размерах между листом и текстом, потому что письмо не отличалось пространностью.

Дорогая мама, со мной по‑прежнему можно связаться по адресу: гостиница «Лост-Хиллс», г. Биллингс, Монтана. Напиши поскорее! Надеюсь, у тебя все хорошо. С.

Лили и Нона составили объявление, в котором просили любого, кому известно, как связаться с Сильвией Фишер, прислать информацию в указанное место, и далее шел адрес бабушки. Все прочие версии объявления предполагали сообщение о смерти бабушки, а тетушки не могли допустить, чтобы Сильви узнала о случившемся из раздела объявлений. Они не любили газеты, и сама мысль о том, что там может появиться хоть что‑то о них самих или их семье, вызывало у Лили и Ноны досаду. Хватало с них и того, что бабушкин некролог уже наверняка скомкали, чтобы обернуть рождественские украшения, убранные на хранение, или использовали для растопки печи на кухне, хотя он и был написан красиво и вызвал у многих восхищение, поскольку смерть бабушки напомнила о катастрофе, оставившей ее вдовой. То крушение, само по себе слишком странное, чтобы иметь значение или последствия, все же оставалось ярчайшим событием в истории города, а потому имело особую ценность. Все, кто был как‑то связан с исчезновением поезда, пользовались определенным уважением. В результате по случаю смерти бабушки городская газета вышла с траурной рамкой и фотографиями поезда, сделанными в день его первого рейса, а также рабочих, украшающих мост траурным крепом и венками, и, в ряду прочих джентльменов, человека, обозначенного как мой дед. У всех мужчин на фото были высокие воротнички и гладко зализанные челки. Мой дед стоял, чуть приоткрыв рот и глядя немного в сторону от камеры, и лицо его, кажется, выражало удивление. Фотографии бабушки в газете не было. Если уж на то пошло, то и время похорон тоже не указали. Нона и Лили судачили, что, если по прихоти ветра этот газетный лист в черной рамке попадется на глаза Сильви, она даже не поймет, что именно смерть ее матери дала повод открыть скудный городской архив, хотя сама страница и могла показаться зловещей, словно вскрытая могила.

Несмотря на отсутствие даже основной информации о бабушке («Они решили не упоминать Хелен», – вполголоса предположила Лили, рассуждая о статье), некролог сочли впечатляющей данью памяти и полагали, что он должен стать для нас предметом гордости. Меня же он просто взволновал. Казалось, в нем говорится о том, как разверзлась земля. Мне даже приснилось, что я иду по льду озера, а он разламывается, как бывает по весне, становится мягче и приходит в движение, и льдины расползаются. Но во сне поверхность, по которой я шла, оказалась составленной из рук и обращенных вверх лиц, которые двигались и оживали с каждым шагом, на мгновение погружаясь в воду под моим весом. Сон наряду с некрологом сформировали у меня в голове убеждение, будто бабушка перешла в какую‑то иную стихию, по поверхности которой плавают наши жизни, невесомые, неосязаемые, несмешивающиеся и неразделимые, словно отражения в воде. А она, моя бабушка, погрузилась в глубины однообразного прошлого, и ее гребешок хранил не больше тепла ее руки, чем гребешок Елены Троянской.

Лили и Нона еще до получения весточки от Сильви начали сочинять письмо, в котором сообщали ей об утрате и приглашали домой для обсуждения вопросов наследования и управления имуществом ее матери. В завещании бабушки о Сильви не было ни слова. Она никак не фигурировала и в ее распоряжениях на наш счет. Лили и Ноне это решение начинало казаться странным – лишенным если не здравого смысла, то уж точно доброй воли. Они договорились, что родительское прощение следует распространить и на заблудшее дитя, пускай даже и после смерти матери. Поэтому мы с Люсиль начали ожидать появления сестры Хелен с той же виноватой надеждой, которая наполняла наших опекунш. Она была ровесницей нашей мамы и могла поразить нас сходством. Она выросла вместе с нашей мамой в этом самом доме под опекой бабушки. Наверняка мы питались едой из одних и тех же кастрюль, слышали одни и те же песни, и за проступки нас ругали одними и теми же словами. Мы начали надеяться, пусть даже и неумышленно, что возвращение состоится. И вечером мы подслушали, как Лили и Нона на кухне расписывают свои надежды. Сильви должно здесь понравиться. Она знает город – куда не стоит ходить, с кем не стоит иметь дела – и сможет приглядеть за нами, дать советы, на которые сами двоюродные бабушки не были способны. Они начали считать ошибкой, которую с неохотой отнесли на счет возраста бабушки, что для опеки над нами она предпочла престарелых сестер мужа, а не родную дочь. И мы чувствовали, что они, наверное, правы. Против Сильви можно было обернуть лишь одно: собственная мать почти не упоминала ее имени в разговорах и не указала в завещании. И хотя это был большой минус, ни нам, ни нашим двоюродным бабушкам этот факт не внушал особого страха. Странствия Сильви могли быть просто изгнанием. Ее скитания, если как следует подумать, могли оказаться не более чем склонностью к одинокой жизни, которая в ее случае осложнялась отсутствием денег. Нона и Лили оставались при своей матери до самой ее смерти, а потом переехали на запад к брату и много лет жили в независимости и одиночестве на деньги от продажи материнской фермы. Если бы их изгнали из дома и лишили наследства… Они защелкали языками:

– Нам бы тоже пришлось ездить в грузовых вагонах.

Они утробно захихикали, заскрипели кресла.

– Вот уж точно, ее мать была очень нетерпима к людям, которые не хотят вступать в брак.

– Она сама так говорила.

– При нас.

– И неоднократно.

– Упокой, Господи, ее душу.

Мы слышали о Сильви достаточно, чтобы знать: она просто предпочла не вести семейную жизнь, хоть и состояла в браке, достаточно законном, чтобы сменить фамилию. Ни единое слово не указывало на то, кем на самом деле был этот Фишер. Лили и Нона предпочитали о нем не рассуждать. Они все больше видели в Сильви девицу, отличающуюся от них лишь тем, что ее выкинули из дома без средств к существованию. Если бы они только могли ее разыскать, то пригласили бы. «Тогда мы сами сможем судить», – размышляли тетушки. Получив адрес Сильви, они начали дописывать письмо, осторожно предполагая, но не обещая твердо, что она при желании сможет занять в доме место своей матери. Когда письмо было отправлено, мы стали жить в постоянном ожидании. Мы с Люсиль спорили о том, будут ли волосы тети каштановыми или рыжими. Люсиль твердила: «Я знаю, что будут каштановые, как у мамы!», а я возражала: «У нее были не каштановые, а рыжие!»

Лили и Нона посовещались и решили, что они обязаны уехать (поскольку хотели подумать о собственном здоровье и тосковали по подвальному номеру кирпичной и ладной гостиницы «Хартвик» с ее накрахмаленным постельным бельем и начищенными столовыми приборами, где страдающий артритом коридорный и две престарелые горничные так мило считались с их возрастом, одиночеством и бедностью), а Сильви должна приехать.