– Еще до того, как узнал, кто она такая. А после того, как узнал, я начал бояться за нее и уговаривал ее настойчивее, но она не согласилась. Судя по ее речам, она ненавидела и боялась саксов и страшилась, что Вортигерн погубит королевство, но ехать со мной она отказалась. Одно дело, говорила она, сделать то, что она сделала, и совсем другое – уплыть за море с человеком, который, когда вернется, будет врагом ее отца. Она говорила, что год кончается и надо покончить с этим и забыть.

Он умолк, глядя на свои руки.

– И ты не знал, что она родила ребенка? – спросил я.

– Нет. Я, конечно, думал об этом. Следующей весной я отправил ей послание, но не получил ответа. Тогда я оставил это, решив, что если она захочет найти меня, то знает, где искать. Весь мир это знает. А года через два до меня дошла весть, что она обручена. Теперь знаю, что это неправда, а тогда я постарался забыть о ней. – Он взглянул на меня. – Ты понимаешь?

Я кивнул.

– Быть может, это даже была правда. Просто ты не понял ее, господин мой. Она дала обет посвятить себя церкви, когда я больше не буду нуждаться в ней. Христиане называют это обручением.

– Вот как?

Он поразмыслил над этим.

– Ну, как бы то ни было, я больше не отправлял ей посланий. И потом, позднее, когда я слышал о мальчике-бастарде, я не думал, что это мой сын. Сюда однажды приезжал бродячий глазной лекарь из Уэльса, и я послал за ним и расспросил, и он сказал, что во дворце есть бастард таких-то лет, рыжий, но это родной сын короля.

– Диниас, – сказал я. – А меня старались не показывать людям… Иногда дед выдавал меня за своего сына. У него было несколько бастардов.

– Ну вот, я это тоже узнал. Так что потом, когда до меня доходили вести о мальчике, то ли сыне короля, то ли его дочери, я не обращал на них внимания. Это все было в прошлом, у меня были более неотложные дела, и потом, я все время думал: если бы она действительно родила сына, неужто не дала бы мне знать? Если бы хотела видеть, неужто не прислала бы весточки?

И он снова умолк, погрузившись в собственные мысли. Теперь уже не помню, понимал ли я тогда все, что он говорил. Но потом, когда обрывки истории сложились, как кусочки мозаики, все стало ясно. Гордость, что не дала ей отправиться вслед за возлюбленным, не дала ей и призвать его назад, когда поняла, что беременна. И та же гордость помогла ей выдержать все, что было потом. Но не только это. Если бы она бежала к нему или каким-то иным образом выдала, кто ее любовник, то братья непременно отправились бы ко двору Будека, чтобы убить наглеца. Зная моего деда, я мог предположить, что он и его сыновья не скупились на клятвы по поводу того, что они сотворят с тем, кто сделал ей ребенка. Прошло время, и его приезд стал чем-то далеким, а потом и вовсе невозможным, словно он на самом деле был всего лишь сказкой, ночным видением. А после она обратилась душой к иному, появились священники, и она забыла о том зимнем свидании. Остался лишь мальчик, так похожий на своего отца. Но, исполнив свой долг перед ним, она могла вернуться к покою и одиночеству, любовь к которым заставила ее много лет тому назад отправиться верхом в ту долину, – подобно тому, как я позднее поднялся по той самой тропе и увидел ту же пещеру.

Я вздрогнул, когда он заговорил снова.

– Тяжело тебе было жить ничьим сыном?

– Да, нелегко.

– Поверишь ли ты, если я скажу, что ничего не знал?

– Я поверю всему, что ты мне скажешь, господин мой.

– Ты, должно быть, ненавидишь меня за это, да, Мерлин?

Я медленно ответил, не поднимая глаз:

– Знаешь, у положения бастарда и ничейного сына есть одно преимущество. Ты можешь выдумать себе отца сам. Можешь представить себе наилучшее – и наихудшее, в зависимости от настроения. С тех пор как я стал достаточно большим, чтобы понимать, кто я такой, я видел своего отца в каждом солдате, в каждом принце и в каждом священнике. И в каждом красивом рабе в королевстве Южного Уэльса.

– Ну вот, Мерлин Эмрис, – очень мягко сказал он, – а теперь перед тобой настоящий отец. Ненавидишь ли ты меня за жизнь, которая выпала тебе по моей вине?

Я ответил, все так же не поднимая глаз и глядя в огонь:

– В детстве я мог выбирать себе любого отца. И из всех людей на свете, Аврелий Амброзий, я выбрал бы тебя.

Молчание. Пламя билось, как сердце.

– И потом, какой мальчишка отказался бы заполучить в отцы верховного короля Британии! – добавил я, пытаясь превратить дело в шутку.

Он снова схватил меня за подбородок и отвернул мое лицо от пламени жаровни.

– Что ты сказал? – резко спросил он.

– А что я сказал? – в недоумении заморгал я. – Я сказал, что выбрал бы тебя…

Он стиснул мой подбородок.

– Ты назвал меня верховным королем Британии!

– Да?

– Но это…

Он остановился. Его глаза, казалось, прожигали меня насквозь. Он опустил руку и выпрямился.

– Ладно. Оставим это. Если это важно, Бог подаст голос снова. – Он улыбнулся мне. – Сейчас важнее то, что сказал ты. Не каждому человеку дано услышать такое от своего почти взрослого сына. Кто знает, быть может, оно и к лучшему, что мы впервые встретились как мужчина с мужчиной, когда каждому из нас есть что дать другому. Человеку, у которого дети с младенчества путаются под ногами, не дано внезапно увидеть свое отражение в лице сына, как я увидел в твоем.

– Неужто мы так похожи?

– Говорят, да. А я вижу в тебе достаточно много от Утера, чтобы понять, почему все говорят, что ты мой сын.

– А он, видимо, не заметил, – сказал я, – и очень сердится. Или, наоборот, рад, что я тебе не наложник?

– Так ты знал? – Амброзий усмехнулся. – Если бы он иногда думал головой, а не другим местом, ему бы это пошло на пользу. Но мы и так неплохо уживаемся. Он делает свое дело, я свое, и, если сумею проложить ему путь, он будет моим наследником, если у меня не будет…

Он осекся. Наступила неловкая пауза. Я глядел в пол.

– Прости меня, – сказал он тихо, как равный равному. – Я сказал это, не подумав. Давно свыкся с мыслью, что у меня нет сына…

Я поднял голову:

– В этом отношении так оно и есть. И Утер тоже так думает.

– Что ж, если ты считаешь так же, мой путь будет куда легче.

Я рассмеялся:

– Нет, представить себя королем я не могу! Быть может, половинкой короля или даже четвертью: той малой частью, что видит и думает, но действовать не может. Может быть, когда ты уйдешь, из нас с Утером выйдет один неплохой король. По-моему, он уже сейчас великолепен, ты не находишь?

Но Амброзий не улыбнулся. Его глаза сузились, он пристально смотрел на меня.

– Именно так я и думал! Как ты догадался?

– Ну, как бы я мог догадаться, господин?

Я выпрямился на своем табурете – и тут меня осенило:

– Так вот как ты собирался использовать меня? Теперь я понимаю, почему ты держал меня здесь, в своем доме, и обращался со мной по-королевски, но мне всегда хотелось думать, что ты что-то задумал насчет меня и я смогу быть тебе полезен. Белазий говорил, что ты используешь каждого человека по его способностям и что, даже если я не гожусь в солдаты, ты найдешь мне дело по силам. Это правда?

– Чистая правда. Я понял это сразу, даже прежде, чем подумал, что ты, должно быть, мой сын. Когда увидел, как ты стоял лицом к лицу с Утером тогда ночью, в поле, и в глазах твоих все еще плавали видения, и сила окутывала тебя, словно сияющее облако. Нет, Мерлин, из тебя никогда не выйдет короля, даже принца. Но я думаю, что, когда ты вырастешь, король, рядом с которым будешь ты, сможет править всем миром. Теперь понимаешь, почему я послал тебя к Белазию?

– Он очень ученый человек, – осторожно сказал я.

– Он человек развратный и опасный, – сказал Амброзий. – Но он весьма тонок и умен, много странствовал и знает многое, чему тебя не учили в Уэльсе. Я не скажу – «следуй ему», потому что есть много мест, куда следовать за ним не стоит. Но учиться у него надо.

Я поднял на него глаза, потом кивнул:

– Ты про него все знаешь.

Это был не вопрос, а утверждение.

– Да. Я знаю, что он жрец древнего культа.

– И ты это терпишь?

– Я пока не могу позволить себе выбрасывать ценные орудия только потому, что мне не нравится, как они сделаны, – ответил он. – Белазий полезен, и я использую его. Если ты мудр, то поступишь так же.

– Он хочет взять меня на следующую встречу.

Он поднял брови, но ничего не сказал.

– Ты против? – спросил я.

– Нет. Ты пойдешь?

– Да, – сказал я медленно и очень серьезно, подыскивая нужные слова. – Видишь ли, господин… Когда ищешь… то, что ищу я, приходится заглядывать повсюду, даже в самые странные места. Смотреть прямо на солнце невозможно, его можно видеть, лишь когда оно отражается в земных вещах. И даже отражаясь в грязной луже, оно все равно остается солнцем. И в этих поисках я готов заглянуть куда угодно.

Он улыбался.

– Вот видишь? Тебе не нужно другой охраны, кроме Кадаля.

Он развалился в кресле, облокотившись на край стола, и явно расслабился.

– Она назвала тебя Эмрис. Дитя Света. Дитя небожителей. Божественный. Ты ведь знаешь, что оно значит именно это?

– Да.

– А ты не знал, что это и мое имя тоже?

– Разве? – глупо спросил я.

Он кивнул:

– Эмрис – Амброзий. Это одно и то же слово. Мерлин Амброзий – она назвала тебя в честь меня.

Я уставился на него.

– Я… Ну да, конечно! А мне и в голову не приходило!

И я рассмеялся.

– Чему ты смеешься?

– Это имя… Амброзий, Князь Света… А она всем говорила, что мой отец – Князь Тьмы! Я слышал даже песню об этом. У нас в Уэльсе песни слагают по любому поводу.

– Когда-нибудь ты споешь ее мне.

Тут он внезапно сделался серьезен. Его голос стал гулким.

– А теперь, Мерлин Амброзий, Дитя Света, взгляни в огонь – и скажи мне, что ты там увидишь.

Я взглянул на него с удивлением. Он настойчиво сказал:

– Да, да, теперь, прежде чем угаснет огонь, когда ты устал и глаза сонные. Посмотри в жаровню – и ответь мне. Что будет с Британией? Что будет со мной и с Утером? Смотри, сын мой! Смотри и говори!

Это было бесполезно. Я уже очнулся; огонь в жаровне догорал, и сила ушла, осталась лишь эта комната с быстро стынущими тенями по углам да мужчина и мальчик, беседующие друг с другом. Но я любил его и уставился в огонь. Наступила мертвая тишина, лишь шуршали оседающие уголья да позванивал остывающий металл.

Я сказал:

– Я ничего не вижу – только угасающее пламя в жаровне и пещеру тлеющих углей.

– Смотри еще!

Я вспотел от напряжения. Капли пота поползли по носу, по рукам, между ног, пока мои ляжки не слиплись. Я изо всех сил сцепил руки и до боли стиснул их между колен. У меня заныли виски. Я резко встряхнул головой, чтобы прояснить мысли, и посмотрел на него.

– Господин мой, это бесполезно. Прости, но это действительно так. Я не могу повелевать богом – он повелевает мной. Быть может, когда-нибудь я смогу видеть по своей воле или по твоему велению, но пока что это приходит само или не приходит вообще. – Я развел руками, пытаясь объяснить. – Ну, как будто я стою под облаками и жду, а потом дует ветер, облака расходятся, сверху падает свет и озаряет меня – иногда целиком, иногда лишь краешком столпа солнечного света. Когда-нибудь я смогу увидеть весь храм целиком. Но не теперь.

Меня охватило изнеможение. Я слышал это по собственному голосу.

– Прости меня, господин мой. Я пока бесполезен. У тебя еще нет своего пророка.

– Нет, – сказал Амброзий. Он протянул руку и, когда я встал, привлек меня к себе и поцеловал. – У меня есть только сын, который остался без ужина и до смерти устал. Иди спать, Мерлин. И спи до утра без сновидений. У нас еще будет время для видений. Спокойной ночи.

* * *

Видений в ту ночь у меня больше не было, но сон мне приснился.

Амброзию я о нем никогда не говорил. Я снова увидел пещеру на склоне холма, и девушку по имени Ниниана, едущую сквозь туман, и мужчину, ожидающего ее у пещеры. Но эта Ниниана не была моей матерью, и человек у пещеры не был молодым Амброзием. Это был старик, и у него было мое лицо.