Таков был ключ, полученный Кириллом. Слишком долго было бы нам следовать за ним в дальнейших поисках: вместе со старым Камаразом он пересек долину Аргирокастрона, взошел на гору Требуччи и достиг Корво. Дмитрий, как выяснилось, вернулся, собрал отряд верных товарищей и снова покинул дом; куда он направился и что замышлял – о том односельчане судили розно. Одно из указаний направило наших путников в Тепелене, а оттуда назад в Янину, и здесь им снова улыбнулась удача. Они остановились на ночлег у священника в деревушке Мосме, лигах в трех к северу от Зитцы, где им встретился арнаут, покалеченный падением с лошади; некогда он принадлежал к шайке Дмитрия; от него они узнали, что арнаут выследил Катустия, гнался за ним по пятам и принудил искать убежища в монастыре Пророка Ильи, что стоит на одной из высоких вершин Загоры, в восьми лигах от Янины. Дмитрий последовал за ним и потребовал ребенка. Калуеры отказались его выдать, и теперь клефт в безумной ярости осаждает монастырь, стремясь силой вернуть мальчика, любовь к которому так нежданно оживила его окаменевшее сердце.

В Янине Камараз и Кирилл встретились с товарищами и вместе отправились в путь, чтобы присоединиться к своему невольному союзнику. Свирепее горного потока или бушующих океанских валов, тот вселял ужас в сердца осажденных непрестанными и неустрашимыми нападениями. Катустий, оставив ребенка в монастыре, отправился в ближайший загорийский город, дабы призвать на подмогу местного белук-баши. Загорийцы – мягкие, дружелюбные, общительные люди: они жизнерадостны, умны и откровенны, храбрость их известна всему свету, даже диким обитателям гор Зумеркас, а грабеж, убийство и иное насилие им неведомо. Эти добрые люди немало разгневались, услыхав, что шайка арнаутов осадила священный приют любимых ими калуеров. Отважнейшие из них собрались в отряд и, взяв с собой Катустия, поспешили к монастырю, чтобы изгнать нечестивых клефтов. Но они прибыли слишком поздно. В полночь, когда монахи горячо молились об избавлении их от врагов, Дмитрий и его молодцы вышибли обитую железом дверь и ворвались в святые пределы. Протоклефт подошел к вратам святилища и, возложив на них руки, поклялся, что пришел спасти, а не погубить. Его увидел Констанс. С криком радости мальчик вырвался из рук монаха и бросился в объятия арнаута: это была победа. Принеся монахам искренние извинения за причиненные волнения, клефт с товарищами покинул часовню, увезя с собой свой трофей.

Несколькими часами позже вернулся Катустий: и так ловко этот предатель изложил свою историю добрым загорийцам, так сокрушался о судьбе малютки-племянника в руках «этих злодеев», что загорийцы решились следовать за ним и, поскольку числом они превосходили разбойников, вырвать мальчика из их губительных рук. Катустий, обрадованный таким предложением, настоял на том, чтобы ехать немедля. На рассвете они пустились в путь по горным тропам следом за зумеркийцами.

Счастливый тем, что вернул своего маленького любимца, Дмитрий усадил его на коня впереди себя и во главе своих товарищей двинулся в путь вверх по горным склонам, поросшим древними дубами Додоны, а ближе к вершине – гигантскими угрюмыми соснами. После нескольких часов пути они спешились, чтобы передохнуть. Для привала избрали мрачное ущелье, угрюмость которого усугублялась широкими тенями темных падубов; густой подлесок и россыпь каменных обломков не давали лошадям идти быстро. Разбойники спешились и сели у ручья. Явилась небогатая трапеза, и Дмитрий тысячью ласковых слов убедил мальчика поесть. Вдруг один из его людей, поставленный на страже, принес весть, что от монастыря Пророка Ильи идет сюда отряд загорийцев, и Катустий предводительствует ими; и другой страж поднял тревогу, объявив, что по янинской дороге приближаются шесть или восемь хорошо вооруженных мореотов. В тот же миг исчезли все признаки бивака. Арнауты взбежали на холмы: одни укрылись за скалами, другие за стволами деревьев; все затаились, чтобы не спугнуть пришельцев. Скоро появились мореоты, взбираясь на гору по узкой тропе, позволявшей идти лишь двоим в ряд; не ведая об опасности, они шли беспечно, пока выстрел, что просвистел у одного из них над головой и сбил ветку дерева, не указал им на опасность. Греки, привычные к такому роду войны, также бросились под защиту скал и принялись стрелять оттуда, целясь в противников, занявших более возвышенные позиции; пригибаясь и перебегая от камня к камню, они палили так часто, как только успевали перезаряжать пистолеты. Один лишь старик остался на тропе. Камараз, старый моряк, не раз встречал врага на борту своего каика^[46]; на судне он и сейчас был бы первым в бою, но лесная битва требовала недоступной ему быстроты. Кирилл звал его укрыться за низким широким камнем, но майнот лишь махнул рукой.

– Не страшись за меня, – крикнул он, – я знаю, как надлежит умирать!

Храбрец любит храбреца. Увидев, что старик стоит недвижимо, мишенью для всех пуль, Дмитрий поднялся из-за своего скалистого укрытия и приказал своим людям прекратить огонь. Затем, обращаясь к врагу, он крикнул:

– Кто ты? Откуда ты? Если пришел с миром, иди своим путем. Отвечай и не бойся!

Расправив плечи, старик ответил:

– Я майнот, и страх мне неведом. Вся Эллада трепещет перед пиратами с мыса Матапан, а я – один из них! Я пришел не с миром! Смотри – в своих руках ты держишь причину нашего раздора! Я – дед этого ребенка: отдай его мне!

Если бы Дмитрий держал в руках своих змею и она вдруг зашипела бы у него на груди – и тогда его чувства не изменились бы столь внезапно.

– Отпрыск майнотов!..

Он разжал руки, и Констанс упал бы, если бы не обхватил его за шею. Тем временем весь отряд покинул свои каменистые бастионы и сгрудился на тропе. Дмитрий оторвал ребенка от себя; в этот миг он мог бы сбросить его с утеса вниз – но в то самое мгновение, когда он замер, дрожа от избытка страстей, на тропе появился Катустий и с ним передовые загорийцы.

– Стой! – вскричал разъяренный арнаут. – Смотри, Катустий! Смотри, друг, которому я, влекомый неодолимой судьбой, дал безумную и бесчестную клятву! Теперь я исполняю твое желание – дитя майнота умрет! Сын проклятого племени падет жертвою моей праведной мести!

В порыве ужаса Кирилл бросился к албанцу: он навел мушкет, но не выстрелил, опасаясь поразить собственное дитя. Старый майнот, не столь робкий и более отчаянный, прицелился; Дмитрий это заметил и метнул в него кинжал, уже направленный на ребенка – кинжал вошел тому в бок, – но в это время Констанс, почувствовав, что хватка его былого защитника разомкнулась, бросился в объятия отца.

Камараз упал, однако рана его была незначительна. Он увидел, как окружают его загорийцы и арнауты, увидел, что его спутники стали пленниками. Дмитрий и Катустий бросились к Кириллу, стремясь завладеть плачущим мальчиком. Майнот поднялся: тело его ослабело, но сердце не знало слабости; заслонив своим телом отца и дитя, он перехватил подъятую руку Дмитрия.

– Пусть, – воскликнул он, – на меня падет твоя месть! Я – из проклятого племени; дитя невинно! Майна не может похвалиться, что это ее сын!

– Лживый пес! – вскричал разъяренный арнаут. – Этот обман тебе не поможет!

– Нет, ради душ тех, кого ты любил, выслушай меня! – продолжал Камараз. – И, если я не подтвержу своих слов, пусть смерть заберет меня и детей моих! Отец мальчика из Коринфа, а мать его – хиотка!

– Хиотка?! – От этого слова у Дмитрия кровь застыла в жилах. – Злодей! – вскричал он, отталкивая руку Катустия, занесенную над бедным Констансом. – Это дитя под моей охраной, не смей прикасаться к нему! Говори, старик, и ничего не страшись, если только говоришь правду.

– Пятнадцать лет назад, – начал Камараз, – я на своем каике в поисках добычи высадился на хиотский берег. Недалеко от моря стоял скромный дом из орешника – там обитала вдова богатого островитянина со своей единственной дочерью. Дочь вышла замуж за албанца; он в то время был в отъезде. Поговаривали, что у себя в доме добрая женщина прячет сокровище – да и дочь ее стала бы славной добычей! – и мы решили рискнуть. Мы ввели судно в узкую бухточку, дождавшись, когда луна пойдет на убыль, высадились и под покровом ночи прокрались к одинокому жилищу женщин…

Дмитрий схватился за рукоять кинжала – кинжала не было; наполовину выхватил из-за кушака пистолет – но маленький Констанс, вновь прильнув к своему былому другу, схватил его за руку. Клефт взглянул на мальчика; он страстно желал прижать его к груди, но боялся обмана. Он отвернулся и закрыл лицо плащом, пряча скорбь и не давая воли своим чувствам, пока не услышит все до конца. Камараз продолжал:

– Все обернулось куда хуже, чем я ожидал. У молодой женщины была дочь: страшась за жизнь ребенка, она боролась с моими молодцами, словно тигрица, защищающая потомство. Я в другой комнате разыскивал спрятанное сокровище, как вдруг душераздирающий вопль пронзил воздух. Хоть никогда прежде я не ведал жалости, этот крик проник мне в сердце – но было слишком поздно: женщина уже пала на землю, влага жизни сочилась из ее груди. Не знаю почему, но сострадание к зарубленной красавице пересилило во мне иные чувства. Я приказал перенести ее и дитя на борт, чтобы посмотреть, нельзя ли ее спасти, но она умерла, едва мы снялись с якоря. Я подумал, что она предпочла бы покоиться на родном острове, а кроме того, по правде сказать, боялся, что, если увезу ее, она обернется вампиром и начнет меня преследовать; вот почему мы оставили тело хиотским священникам, а девочку увезли с собой. Ей было около двух лет, она едва могла пролепетать несколько слов: мы разобрали только, что ее зовут Зеллой. Она-то и есть мать этого мальчика!

Много ночей бедная Зелла не смыкала глаз, следя за прибывающими в Кардамилу кораблями. Видя, что госпожа лишилась сна, служанка подмешала в пищу опиум и уговорила ее немного поесть; бедная женщина забыла, что дух сильнее плоти, а любовь одолевает все препятствия, и телесные, и духовные. С открытыми глазами лежала Зелла на своем ложе: дух ее затуманился, но сердце бодрствовало. Среди ночи, ведомая необъяснимым порывом, она прильнула к окну – и увидела, что в залив входит маленькая саколева: она шла быстро, подгоняемая попутным ветром, и скоро скрылась за выступающим утесом. Легко спрыгнула Зелла на мраморный пол своих покоев, окутав плечи шалью, спустилась по каменистой тропе и быстрым шагом достигла берега. Судно все не показывалось, и Зелла уж готова была поверить, что ее обмануло возбужденное воображение – однако не трогалась с места. Всякий раз, пытаясь шевельнуться, она ощущала слабость и тошноту; веки ее отяжелели и сами собой закрывались. Наконец желание заснуть стало необоримым: она прилегла на камни, плотнее завернулась в шаль и забылась сном.

Так глубоко было ее забытье, навеянное снотворным снадобьем, что много часов она не замечала, что творилось вокруг. Просыпалась она постепенно, и постепенно осознавала, что происходит. Веет прохладный свежий ветерок – значит, она по-прежнему на берегу моря; где-то рядом плещут волны – тот же плеск звучал у нее в ушах перед сном. Но ложе ее не из камня, и мрачный утес более не служит ей пологом. Зелла подняла голову… что это? Она на борту суденышка, разрезающего морские волны; под головой у нее соболья накидка; по левую руку – мыс Матапан; корабль идет прямо на полдень. Ее объял не страх – изумление; быстрой рукой отодвинула она занавес, скрывавший ее от глаз моряков…

Боже! Страшный албанец сидел с ней рядом, и на руках его покоился Констанс. Зелла испустила крик – Кирилл обернулся, и в следующий миг она упала к нему в объятия.