– Ой! Начальник Ильхам! Ох, брат Ильхам… Вот никак не ждал такого, не думал даже, что ты придешь ко мне в дом. Я знаю, что ты вернулся, – на мельнице все новости услышишь. Думал ли я, что ты захочешь меня увидеть? Нет, по правде говоря, не думал. Кто захочет теперь прийти сюда, на берег реки, чтобы проведать русского, только что выпущенного из тюрьмы? Со мной до сих пор не решаются даже разговаривать, не здороваются за руку… Но нет, я ждал, что ты придешь. Ты ведь не как все, ты же член партии, ты – коммунист. Коммунисты хотят освободить всех людей, значит, у вас в сердце есть место для целого мира, для всей страны. У великого Китая есть Синьцзян, в Синьцзяне есть Или, а на берегу реки Или есть я – одинокий русский человек. Тебе есть до меня дело, и тебе не все равно, что со мной, правда?
Нет-нет, вы пока ничего не говорите, дайте сначала я все расскажу. Да, я одинок. Раньше было время, когда они были одинокими – эти белые русские, которые ненавидели Ленина, Сталина, ненавидели большевиков и Советское государство, они, разбросанные по всем уголкам света, были одинокими. Сейчас они радостными рядами едут «домой». А я остаюсь здесь один.
Начну с отца. Марков, в этом году ему шестьдесят три. В Октябрьскую революцию ему было восемнадцать. Они с моим дедом бежали из Владивостока в Корею, потом из Кореи в Северо-Восточный Китай, перебивались в Харбине и Чанчуне, были в Циндао и Шанхае. Кто был мой дед? Может быть, старый русский аристократ? царский офицер, секретный агент? а может – палач нерусских народов на Дальнем Востоке? Я не знаю, я не видел деда; а отец никогда о нем не рассказывал. Но знаю, что Ленина и Сталина отец ненавидел до мозга костей. Когда он видел пятиконечную красную звезду, с ним делались припадки; и у нас дома нельзя было держать серп, потому что он на флаге у коммунистов. Тридцать с лишним лет назад моя старшая сестра умерла в Шанхае, а отца нанял китайский торговец и послал с караванами в Синьцзян, в Или. Через полгода только добрались. Я родился в Или; мать после родов умерла от горячки, а меня выкормила своим молоком добрая китайская женщина – я бы умер без матери. Может быть, с молоком китайской женщины я и впитал в себя что-то. Конечно, вы этому не верите, это же ненаучно. Только я этого никогда не забуду.
За тридцать с лишним лет мой отец – и я потом вместе с ним – чего только не делали здесь, в Или. Разводили пчел, чистокровных голландских молочных коров, делали квас – его тут путают с пивом, – пекли длинный черный хлеб и круглый белый хлеб, строили мельницу и работали на ней; белили дома – в Или считают, что русские женщины лучше всех белят стены. Но никогда и никто из белых русских и их детей не работал, во-первых, на заводе, во-вторых – на земле. А почему так? Наверное, есть много причин, я знаю одну: потому что мы были готовы в любой момент уехать; мы не собирались оставаться здесь.
Мой отец прожил в Или больше тридцати лет, и все эти годы он жил как на вокзале; этот край был для него только большой зал ожидания. С тех пор, как я себя помню, он все время говорил, что собирается уехать. То в Австралию – в Австралии жила какая-то моя двоюродная сестра; то в Аргентину, где жил какой-то мой дядя. Были еще Канада, Штаты, Бельгия…
Только одной страны отец никогда не называл – Советский Союз. А потом через какое-то время двоюродная сестра писала в письме, что они все сидят без работы и живут на жалкое пособие, так что нам лучше не приезжать; еще через какое-то время из Аргентины пришло письмо: кажется, иммиграционные службы не давали разрешения. И еще какие-то письма приходили, вроде, что идет мировая война, а во время войны приехать из-за границы – это значит попасть под подозрение, что ты агент или шпион… Короче говоря, никуда он так и не уехал.
А самое страшное было, когда однажды сказали, что СССР объявил, будто приглашает вернуться всех русских, разбежавшихся по свету после Октябрьской революции; что будто совершенно не будут их преследовать за дела их отцов и политические взгляды за границей… Многие семьи, такие как мы, вернулись, а потом связь с ними потерялась. О, я знаю, вы мне не верите! ну ничего – правда или нет, неважно! – я желаю счастья всем русским, во всех уголках мира.
Эх, брат Ильхам, если б ты знал, как я вам завидую! Вы – уйгуры, казахи, сибо, дунгане, ханьцы – вы не знаете, что такое быть чужим, каждую минуту жить наготове, что тебя попросят из этого «зала ожидания»; не знаете, как это ломает! Вы все живете, куда-то спешите, чем-то заняты… радуетесь, печалитесь, потому что рядом у вас – ваши близкие, друзья, ваша земля, леса, реки, ваше небо, одним словом – родина. Вы плачете и смеетесь, любите и ненавидите не сами по себе. А если у человека все вокруг никак с ним не связано, то как ему жить? Съел что-то сладкое – и что с того, кому об этом сказать, поделиться? Во рту горько? Кроме тебя самого никто об этом не знает. Получается, что мы живем только для себя, чтобы прокормить свой живот. Мы, значит, уже не люди, а живот на ногах? Мой отец столько лет прожил в Или, он никогда не говорил про кого-нибудь, что тот «хороший» – как можно сказать «хороший» про того, кто тебе безразличен, кто с тобой ничем не связан? И слова «плохой» тоже ни про кого не говорил – он, другой человек, тебя не касается. Мы никогда не обсуждали, какая звезда в Млечном пути красивее, потому что это было неважно. Ярче – да, по ней можно определить направление. Отец знал одно только: у этого можно взять столько-то денег и таким-то способом, а у того – другим способом. А деньги – чтобы накормить живот, и только. В Или белые русские считаются плохими торговцами, потому что им все равно, как другие к ним относятся, доверие и отношение людей они не ценят. Вы знаете, наверное, русского торговца на базаре у западного моста в городе Инине – который торгует махоркой и урюком? Он самый жалкий человек во всей округе.
А я не такой, как отец. Брат Ильхам, ты же знаешь. Я здесь родился, жил и рос на этой земле, она меня выкормила. Я знаю воды реки Или. Летом я могу через стремнину доплыть до Чапчала, где живут сибо. На тот берег и обратно. Я знаю ветер этих мест. Какой ветер принесет дождь и холод, а какой – тепло и ясное небо. И еще знаю, какой ветер сделает пшеницу золотой и спелой, а илийские яблоки – красными, когда пора их срывать. Я на уйгурском говорю лучше, чем по-русски, и по-китайски говорю неплохо. Я не просто с людьми разговариваю на уйгурском, я на нем думаю. Когда я вижу цифру 5, то сначала думаю – «беш», и только потом – «пять»…
А самое главное – я люблю здешних людей, люблю здесь все. Когда был маленький – смотрел на серебряные цветы яблоневых деревьев и час, и два, и не мог уйти. Слышу уйгурскую песню – и всякий раз откуда-то изнутри доносится эхо этой песни, и слезы подступают, и текут по лицу. Я вместе с вами смотрел, как танцуют уйгурские танцы в праздничные дни, был на свадьбах, поздравлял с появлением на свет нового человека. Я своими глазами вижу: после того как Председатель Мао прислал сюда Освободительную армию и она прогнала Гоминьдан, ходжей, баев-байбаков, после того как снизили цену за аренду земли, провели земельную реформу, сделали кооперативы, народные коммуны – после всего этого наконец-то жизнь наша здесь становится лучше, с каждым днем все лучше, все прекрасней. Вы поете: «Если даже вся вода станет тушью, а все деревья станут кистями – то и тогда не сможем мы описать всю нашу благодарность Председателю Мао» – и мне хочется петь эти слова вместе с вами… И еще я полюбил Дильнару…
У вас, уйгуров, есть поговорка: «Первый глупец тот, кто себя хвалит, а второй глупец – тот, кто хвалит свою жену». Да, я глупец. Я все равно буду говорить про Дильнару. Кто на берегах реки Или не слышал, как она поет? Когда Дильнара поет – ласточки спускаются ниже, овцы перестают жевать траву. В целом мире нет других таких глаз и таких бровей, как у Дильнары. Я давно заметил ее, но все началось в тот день, когда я поехал в Инин. Это было прошлой весной, на абрикосовых деревьях завязи были еще зеленые и маленькие, размером с горошинку; мне надо было в Инин по делу, и я поехал на велосипеде. Вдруг я почувствовал сзади – бум! На ходу ко мне на багажник запрыгнула девушка, не сказав даже «привет». Это была она. Она то держалась за мою спину одной рукой, то убирала руку – и тогда сердце мое обрывалось: вдруг она упадет! И так, с трепещущим сердцем, я мчался по дороге; помню, как сел на хвост грузовику с военными номерами и несся за ним, не отставая. Приехали в Инин, и снова сзади – бам! – она спрыгнула, а когда я обернулся – уже скрылась в роще тополей на берегу. Виденье, а не девушка!
…Для нее я играл на гармони ночи напролет. Из-за нее вырыл и выбросил наш илийский фиолетовый многолетний чеснок, который так хорошо продается, и засадил все перед домом одними красными розами. Как-то раз в полдень она с подружками пошла на берег реки, отдохнуть и повеселиться – и я за ними. Она видела, как я вдруг бросился в самый бурный поток, – и вскрикнула от испуга! А через минуту я уже вынырнул, и в руках у меня билась большая рыбина… Вы же знаете ее отца, Ясина; он в Четвертой бригаде, известный мастер, плотник и резчик по дереву, муэдзин – его голос зовет на молитву; можете представить его, когда он узнал, что его дочь и я – вместе. Я через людей пытался разъяснить – что Иисус и Мухаммед все равно что родственники, что я давно сделал обрезание и с детства не ем свинины… Но на все мои мольбы ответ был тот, что он запретил Дильнаре выходить из дома. Дильнара в конце концов сбежала, прибежала сюда ко мне. Я по обряду принял ислам. По закону Китайской Народной Республики мы поженились, коммуна выдала нам свидетельство о браке. Секретарь Лисиди и другие большие начальники ходили к уважаемому Ясину, проводили идеологическую работу; но уважаемый Ясин по-прежнему не разрешает Дильнаре вернуться домой и по-прежнему на нас сердится. Из-за меня Дильнара…
О проекте
О подписке