Сходную позицию занимает и новейшая литовская историография, считающая, что благодаря своей многогранности и высокому научному уровню анализа и синтеза огромного документального массива труды М. К. Любавского не утратили своего значения и поныне^[41].

Если в деле изучения «литовского» наследия М. К. Любавского в советской историографии существует значительная историографическая традиция, то этого нельзя сказать применительно к его исследованиям по истории России, исторической географии, истории западных славян. Имеются лишь отдельные замечания, разбросанные в различного рода специальных статьях и монографиях.

Немного внимания работе Любавского «Образование основной государственной территории великорусской народности» уделяет Л. В. Черепнин, считающий, что ученый остался «в плоскости историко-географических наблюдений, не понял классовой сущности государства и рассматривал его как чисто внешний процесс расширения территории»^[42]. Аналогичных взглядов придерживался и А. Н. Насонов^[43]. И. П. Шаскольский перечислил вопросы работы^[44].

Более подробные замечания о курсе лекций Любавского по исторической географии были высказаны М. Н. Тихомировым. С его точки зрения, Любавский, ставя на первый план колонизационные процессы, придает громадное значение и так называемой монастырской колонизации Севера. Тихомиров охарактеризовал Любавского как поборника правительственной колонизации^[45]. Но в свое время такая историко-географическая работа М. К. Любавского, как «Историческая география России в связи с колонизацией» (М., 1909), была своего рода откровением ввиду полного отсутствия трудов по исторической географии России позднего времени (XVI-XVIII вв.)^[46]. А. А. Зимин и А. А. Преображенский также считают, что монастырскую колонизацию Любавский показал в розовых красках, в духе старой историографии, а в «Заселении…» сложный процесс внутренней колонизации, включения «нерусских народов» подменил разбором «примыслов»^[47] великих князей московских.

«Истории западных славян» М. К. Любавского в советской историографии посвящено два отзыва. По мнению А. М. Панкратовой, она была «первой серьезной работой, опубликованной после Октябрьской революции», в этой области исторической науки^[48].

Безусловно, как «выдающийся труд» характеризуют эту работу Любавского В. И. Пичета и У. А. Шустер. По мнению авторов, Любавский благодаря превосходному знакомству с западноевропейской, чешской, польской историографией, а также исчерпывающему знанию источников полно и отчетливо восстановил картину прошлой жизни западного славянства^[49].

Из проделанного обзора литературы, раскрывающей степень изученности творческого наследия М. К. Любавского, можно сделать следующие выводы.

Во-первых, рассматриваемая нами литература, дав ряд верных и интересных оценок Любавскому и его научному творчеству, страдает известной односторонностью. В основном анализируются работы Любавского по истории Великого Княжества Литовского. Советской историографией были только затронуты, но не подвергались специальному анализу историко-географические работы Любавского, его труды по истории западных славян, обойдены вниманием лекционные курсы по истории Русского государства X–XVIII вв. Такая односторонность затруднила выработку правильной общей оценки творчества Любавского. Особенно ярко это сказалось на обобщающей оценке творчества М. К. Любавского, данной в учебнике «Историография истории СССР», где он причисляется к историкам «одной темы»^[50]. Оценка эта по меньшей мере спорная. Опубликованное творческое наследие Любавского и характеристики, данные ему виднейшими советскими учеными, заставляют думать о противоположном.

Во-вторых, вызывает сомнение и немотивированное зачисление ученого в лагерь выразителей идеологии реакционного дворянства, поставившее его в один ряд с Н. К. Шильдером и С. С. Татищевым^[51]. В советской историографии существует и другое мнение: его считают представителем либерально-буржуазного направления (С. А. Пионтковский, З. Ю. Копысский, В. И. Пичета, В. Н. Перцев). Разные мнения по поводу принадлежности историка к какому-нибудь одному определенному направлению в русской исторической науке эпохи империализма объясняются, на наш взгляд, двумя основными причинами: отсутствием его научной биографии и тем, что творчество Любавского изучалось в отрыве от нее. Взгляды ученого изучались в «статике», а не в «динамике».

В связи с этим из поля зрения исследователей выпадал целый ряд «ключевых» тем, без анализа которых невозможно создать обобщающий историографический портрет. Не освещалось формирование мировоззрения Любавского, не рассматривалась творческая история создания его работ, не привлекался архивный материал для изучения творческого облика ученого. Последнее особенно важно, поскольку, как показали находки в архивах, в советское время им был создан ряд капитальных трудов по социально-экономической истории России XVII–XIX вв. и исторической географии, публикация которых в те годы по различным причинам не состоялась.

Полноценное раскрытие всех трех «срезов» биографии (научная, общественно-политическая деятельность и личная жизнь) во многом зависит от того, в каком объеме сохранилась база источников для ее изучения, в каком объеме в этих источниках могло запечатлеться искомое явление, в каких соотношениях находятся различные виды источников «биографического» комплекса^[52].

Имеющаяся у нас база «биографического» комплекса характеризуется прежде всего следующим. В основном она состоит из протоколов заседаний, формулярных списков о службе, дел об утверждении и назначении в должности тех учреждений, с которыми была связана преподавательская, научная, служебная деятельность М. К. Любавского^[53]. Фонды Московского университета дают нам краткие сведения о жизни Любавского до поступления в вуз, о магистерских занятиях, преподавательской деятельности и работе на посту ректора, об отношении к Первой мировой войне и событиям Февральской революции^[54]. В значительной мере их дополняют источники из фондов Министерства народного просвещения, которые позволяют получить информацию об истории получения ученым кафедры в Московском университете, начальных этапах его университетской деятельности и обстоятельствах назначения на пост ректора^[55]. Преподавательская работа после Октябрьской революции очень фрагментарно прослеживается по материалам фондов этнологического факультета и факультета общественных наук при 1-м МГУ (степень участия историка в университетской жизни, творческие планы, отношение к нему профессуры)^[56].

О высоком авторитете профессора М. К. Любавского в среде дореволюционного поколения русской научной общественности свидетельствуют отзывы о нем и его ученых трудах академиков М. А. Дьяконова^[57], М. М. Богословского^[58], переписка по поводу подготовки сборника статей в его честь^[59], сведения об обстоятельствах избрания исследователя членом-корреспондентом и действительным членом АН СССР^[60]. Работа М. К. Любавского на посту руководителя ОИДР отражена в материалах архива этой организации за 1917–1929 гг.^[61]О большой организаторской и теоретической работе историка в области советского архивоведения в первые годы становления Страны Советов свидетельствуют документы из фонда ГУАД за 1918–1926 гг.^[62]

Все эти источники только в сумме своей позволяют, хотя бы мозаично, наметить канву биографии историка. Они дают данные для обрисовки «внешней» стороны жизни М. К. Любавского биографии действия, а не внутреннего мира. Здесь они в какой-то степени дополняются материалами эпистолярного характера.

Эпистолярий ученого по объему невелик. В результате архивных поисков в 18 архивохранилищах Москвы, Санкт-Петербурга, Минска, Уфы выявлено около 150 писем М. К. Любавского, относящихся к концу XIX 20-м годам XX в. Крайняя неравномерность их распределения во времени существенная особенность, которая затрудняет полноценное воссоздание биографии. К тому же 70 % писем носят деловой, официальный или полуофициальный характер. Их можно сгруппировать в три раздела: 1) письма об университетских делах Н. А. Попову, В. О. Ключевскому^[63], М. М. Богословскому^[64], В. И. Ламанскому, М. А. Менэбиру, А. Р. Михайлову, М. Н. Сперанскому, В. Н. Щепкину, Ф. Е. Коршу^[65]; 2) письма по делам ОИДР Е. В. Барсову^[66],[67], В. М. Истрину^[68], Г. Г. Писаревскому^[69], С. А. Белокурову^[70]; 3) письма-записки с приглашением прийти в гости или изъявлением благодарности за оказанные услуги А. С. Лаппо-Данилевскому^[71], П. Н. Сакулину^[72], А. А. Шахматову^[73], С. В. Бахрушину^[74].

К сфере глубоко личных писем, где историк позволяет себе «раскрыться», можно отнести лишь письма М. К. Любавского к А. Е. Грузинскому, В. В. Розанову^[75], В. И. Герье^[76] и С. Ф. Платонову^[77]. Их мало, но они приходятся на переломные, очень важные периоды истории нашей страны (1906–1908 и 1917 гг.), по отношению к которым отчетливо обнаруживается проявление наиболее активных социально-политических мотивов и отношений личности, подготовленных предыдущим ее развитием, яснее всего обнаруживается ее характер^[78].

Для тех периодов жизни ученого, где налицо были архивные источниковые лакуны (особенно это характерно для последнего десятилетия жизни Любавского вторая половина 20-х начало 30-х годов), возникает необходимость привлечь материалы его научного наследия и рассмотреть их не только в историографическом, но и в биографическом ракурсе, извлечь из них информацию, важную для понимании историка как личности. Ибо то, как человек объясняет и комментирует поведение других людей и событий, позволяет исследователю предвидеть модель его поведения в той или иной ситуации^[79]. Состояние источников «биографического» комплекса (при всех его лакунах) и относительно хорошая сохранность дошедшего до нас опубликованного и неопубликованного творческого наследия М. К. Любавского дают возможность для решения основных задач нашей работы.