Глава первая
Детство

Я оглядываюсь назад и вспоминаю далекие дни, первые мгновения, когда поезд моей жизни тронулся с остановки под названием «детство», поезд, груз которого становился все более тяжелым с каждым новым поворотом – груз воспоминаний, улыбок, слез, боли, радости, любви, любви и еще раз любви.

Сегодня, вслед за ушедшими днями, я в поисках детства; я вспоминаю Абадан, как я гуляю по улицам города под палящим солнцем. Мои щеки краснеют, лоб накаляется, покрывшись испариной.

Вкус детства напоминает мне вкус фиников – приятный и сладкий. Я поворачиваю поезд моей жизни назад, чтобы мысленно добраться до своего детства.

Смех ребят все еще раздается в моих ушах. Я бегу, чтобы найти нечто утраченное когда-то. Как за эти годы все изменилось! Я в поисках тех дней, которые были пятьдесят лет назад. Прошло всего полвека с тех пор, но ощущение такое, будто бы те дни от сегодняшних отделяют века. Из окна вагона я блуждаю глазами среди домов города.

Вот! Нашла свой дом! Он там, среди однообразных и похожих друг на друга по величине домов рабочего района Пирузабад. Эти дома словно нарисованы нежными пальчиками ребенка, который изобразил город своей мечты. Шестнадцать домов, шестнадцать семей района Пирузабад. Двадцать третий переулок, дом номер один. Дом площадью в сто квадратных метров в начале переулка, и все наше состояние в мире бренном сводилось к этим ста метрам. В те дни я думала, что вселенная – это Абадан и наша улочка. Все замыкалось на этом доме. Наш дом, дом абаданцев, был маленький, но шумный – я, мои сестры Фатима и Марьям и восемь братьев: Карим, Рахим, Рахман, Мохаммад, Салман, Ахмад, Али и Хамид. Разница в возрасте между всеми нами была примерно год и три месяца. Мы были словно зелеными ростками, взошедшими из теплого лона матери, и выросли, опираясь о стены этого маленького дома. К нашему семейному батальону прибавился еще и Абдулла, который был другом и одноклассником моего брата Карима. Абдулла жил с нами из-за того, что их дом находился далеко от школы.

Все дома имели по две двери. Одна служила парадным входом, через который можно было зайти в дом с улицы, а другая – так называемая задняя дверь, которая выходила в сад. Сады располагались напротив других шестнадцати домов, которые образовывали следующую улицу. У каждого дома имелось по два сада – один в середине двора, где каждый хозяин сажал на свой вкус цветы и деревья, а другой располагался в задней части дома, сразу за тармой^[2]. Дома отделялись друг от друга невысокими заборами, и эти заборы превращали соседские границы в родственные. Все соседские мужчины были дядями, а все соседские женщины – тетями. Когда мы вырастали, мы понимали, что все эти дяди и тети были ненастоящие, не родственники. Между садами не было стен и перегородок. Весной дома отделяли друг от друга деревья самшита с мелкими белоснежными цветами. Если дотронуться до этих цветочков рукой, она станет горькой, как змеиный яд.

В садах росло цветистое дерево харзахре^[3] с необычайно горькими цветками. Моя мать говорила нам: «Никогда не обманывайтесь красотой кого-то или чего-то! Некоторые плоды внешне красивы, подобно цветам дерева харзахре, однако же их нельзя съесть и с десятью пудами меда». В садах росло также другое дерево с крупными красными бархатистыми цветами, из центра которых, подобно человеческому языку, высовывалась длинная, похожая на знамя тычинка. Не знаю, почему это дерево с его красивыми цветами называли «языком свекрови»^[4]. Одним словом, мы родились и выросли в этих садах и улочках. Мы привыкли ко всему, что было в нашем районе, начиная от мечети и школы и заканчивая магазинами, кинотеатром и клубом. Наш дом находился неподалеку от мечети имени обетованного Махди, которую можно было видеть от входа в дом. Но самое главное – мы жили неподалеку от гробницы Сейеда Аббаса^[5]. В каждом доме было по три комнаты. В каждой комнате на полу был расстелен шестиметроый ковер, а в большой комнате, то есть в гостиной, отличавшейся особым порядком, – двенадцатиметровый ковер.

В этих маленьких и убогих домах нас жило по четырнадцать человек разных возрастов. Все семьи были многодетные. Очень часто родственники моего отца приезжали к нам домой из Хандиджана и Махшахра для лечения или продолжения учебы.

В те времена в Абадане матерей звали «нанэ», а отцов – «ага». Мать узнавалась по имени ее старшего сына. Например, мою мать звали нанэ-Карим. То время было их временем – временем нанэ. Некоторые из них были просвещенными людьми – они умели готовить настойки из трав, которые излечивали от разных недугов. Например, бедной нанэ-Махрох, которой после того, как она родила семерых, сказали, что она стала бесплодна и не сможет больше иметь детей, давали настойку валерианы, чтобы она смогла зачать и родить восьмого ребенка. А лекарством для нанэ-Махбас, у которой рождались только девочки, был имбирь, благодаря потреблению которого она должна была вместо девочек Шахгуль и Махгуль родить Хасана и Хусейна.

Из каждого дома выходило по десять-двенадцать ребятишек. Каждый находил себе друга по играм примерно такого же возраста, как он сам. Когда я окликала со двора нашего дома мою подругу Зари, она отвечала с запинками «Д-да!», потому что страдала от заикания.

Всегда одна из соседских женщин либо была беременна, либо кормила грудью. Поэтому те мамы, у которых не хватало молока или они болели, приносили своих грудных детей к соседкам, чтобы те кормили их молоком какое-то время, пока сами матери не поправятся. Таким образом у нас всегда были молочные братья и сестры. Например, когда на свет появился мой брат Али, моя мать заболела, и я относила маленького запеленутого Али к нанэ-Маджид, чтобы он кормился ее молоком вместе с ее дочерью Фатимой, которая была ровесницей Али.

Моя мать была олицетворением доброты, терпения и стойкости. Она в полной мере обладала материнским величием и притягательностью и проявляла материнство в обоих аспектах – любви и строгости. Она происходила из рода Сарбедаран славного города Баштин-Сабзевар. Она была мудрой женщиной, но возраст своих детей определяла не с помощью календаря. Для нее календарем служила сама природа. Дни рождения и смерти, прочие события в жизни и вообще всё было сопряжено с природой и увязывалось с ней. Не важно было, в какой день месяца ты родился, цифры от одного до тридцати никакого значения не имели. А вот если наши даты рождения совпадали с теми или иными природными преобразованиями, наши жизни параллельно им тоже обретали некое наполнение. Мать исчисляла наш возраст и дни рождения, опираясь на время и сезоны роста финиковой пальмы, дерева харк (вид пальмового плода, который немного вяжет, но имеет сладкий вкус и желтый цвет) и дерева дейри (вид пальмового плода коричневого цвета, не очень сочный, созревает в конце сезона фиников).

К примеру, все мы знали, что я родилась в сезон снятия урожая фиников, а дата рождения Ахмада совпадала со временем плодоношения фиников, Али родился в сезон, когда мы ели плоды с дерева харк, а Марьям – в сезон, когда варили финики. Это был точный и безошибочный календарь. И даже когда мы выросли, для того, чтобы узнать, когда мы родились, мы не спрашивали дату рождения – мы только спрашивали: в момент моего рождения на какой стадии созревания были финики и какой у них был вкус?

Палящее солнце, влажный воздух и пятьдесят градусов жары всех нас сделали внешне похожими друг на друга. Все жители нашего городка, все тети и дяди и их дети – все были одинаковы и похожи между собой. И только мой отец отличался от других. У отца были светлые волосы, кожа и глаза. Я до сих пор думаю, что самыми красивыми глазами в мире были глаза моего отца, которые даже солнце не в силах было обесцветить и забрать их яркость. Моя мать говорила в этой связи: «Когда же очередь дошла до нас, как будто, прости Аллах, у Всевышнего закончились Его цветные карандаши, и Он разрисовал нас только черным!»

Согласно закону, установленному моим отцом, все мальчики спали в одной комнате, а я, Фатима, наша мать и младшие дети до двух лет, которые все еще питались материнским молоком, – в другой комнате. Несмотря на тесноту и нехватку пространства, большая комната была у нас гостиной – чистой и опрятной, готовой к приему гостей.

Наши будни становились краше, когда к нам приезжали бабушка и дедушка. Мы так радовались их приезду, что с полудня до вечера обливали двор речной водой^[6], чтобы немного поубавить зной палящего солнца, а вечером все усаживались вокруг бабушки и слушали ее сказки. Бабуля, наверное, как и все бабушки во всем мире, рассказывала нам сказки с особыми нотками любви и ласки в голосе. Бабушкины истории делали для меня ночи короткими, а безликий взрослый мир – прекрасным и зрелищным. Когда бабушка рассказывала сказки, огромный мир сокращался и становился микроскопическим, чтобы он уместился в моих маленьких глазах и я, наконец, уснула. Разница в возрасте между бабушкой и дедушкой была очень большой. Я вначале думала, что дедушка – бабушкин отец. Он тоже был хорошим рассказчиком. Мне казалось, что это дедушка научил бабушку рассказывать сказки, но все же бабуля рассказывала с большей выразительностью и артистизмом. Истории, которые рассказывал нам дедушка, больше подходили взрослым – они были о нефти, войне, голоде, воде «помпоз»^[7].

Моей любимой сказкой была сказка о морской девочке, которая жила в порту, на берегу моря. Эта девочка всегда плакала, и слезы ее превращались в жемчуг. Жители порта собирали жемчуг, продавали его и таким образом обеспечивали себе средства на жизнь и пропитание. И так было до тех пор, пока этот порт невероятно быстро не превратился в один из самых крупных и благоустроенных портов мира. Его жители веселились и смеялись, а девочка продолжала плакать, и никто не знал, почему. Мне было жалко эту девочку. Я часто задавалась вопросом: «Почему эта девочка должна постоянно плакать? Быть может, она лишилась своих родителей, или, может, она потерялась?» От этих мыслей меня трясло. Как сжималось мое сердце от мысли, что морская девочка потерялась! Но так или иначе, если бы она не потерялась и не плакала, жители порта не обрели бы счастье, и это была радостная часть этой истории, которая делала морскую девочку героиней сказки и героиней в моих глазах, а сказку о ней – любимой для меня.

У бабушки было много историй: «Принцесса фей», «Джинн и фея», «Семь братьев», «Король и нищий» и самая лучшая сказка – «Девочка с вуалью на лице». Иногда бабушка засыпала на полуслове прежде, чем заканчивала свою историю; тогда в полудреме она, забыв о незаконченной сказке, начинала что-то говорить о завтрашнем халиме^[8], о дедушкиных штанах и о воде Сакаханэ^[9], которая должна быть прохладной и свежей, а я смеялась над ее словами, трясла ее и говорила: «Бабуля, ты снова уснула!» Но она никогда не засыпала, рассказывая сказку о девочке с вуалью на лице. Когда я в первый раз услышала от нее эту сказку, мне запомнились ее слова: «Девочка моя, это не выдумки, эта история – быль». Моя восторженная готовность внимать рассказам бабушки стократно увеличивала в ней энтузиазм рассказывать их. Именно такую воодушевленную готовность я увидела в ней как-то, когда она сказала, что история, которую она собирается поведать мне, – история девочки по имени Масуме. Бабушка рассказывала ее так:

«Не так уж давно, когда рождение сына являлось гордостью и воздаянием за родовые муки, у твоей матери было шестеро сыновей и единственная дочь. Будучи беременной в очередной раз, она очень хотела, чтобы на этот раз на свет появилась девочка. Однажды в полночь четырнадцатых суток месяца, когда лунный свет залил сиянием весь небосклон, у твоей матери начались боли. Шум и суета разбудили всех обитателей дома. Твоя мать безмолвно терпела боль и, подобно женщинам, рожавшим дома, ждала прихода повитухи. Все домочадцы суетились, чтобы приготовить комнату для роженицы. Твой отец спешно известил профессиональную повитуху города – Сейеду Захру, которая была набожной и богобоязненной женщиной. Все говорили, что у нее добрая и легкая рука. Стоило Сейеде Захре прикоснуться к роженице, как младенец тут же появлялся на свет. Она добросовестно совершала намаз. Где бы она ни находилась, она совершала намаз своевременно. Все в ней было хорошо, она только не позволяла близким роженицы оставаться в комнате и причитать во время родов. Она всех отправляла за дверь». Бабушка с воодушевлением продолжила: «Я тоже быстро пошла за двумя соседскими женщинами, с которыми твоя мать дружила, и они пришли. Все мальчики собрались в соседней комнате и, раззадорившись, стали шуметь и играть. Потом они захотели разбить свою копилку с деньгами. Фатима, которой тогда было не более десяти лет, пыталась угомонить их, но безуспешно, и тогда твой отец заставил их лечь спать, предупредив, чтобы ни единого звука от них больше слышно не было, кроме звука их дыхания. Молчание охватило эту шестиметровую комнату. Я слышала стоны твоей матери, но не могла оставаться в ее комнате. Я хотела успокоить Фатиму и твоего отца, чтобы они не волновались.

Боли, которые испытывала твоя мать, не утихали. Понемногу мной овладел страх. В моменты страха люди становятся к Богу намного ближе. И вообще, именно страх заставляет людей задумываться о том, что на все воля Всевышнего, что всё в Его руках. Близился утренний азан^[10]. Когда человек боится чего-то, темнота ночи становится для него особенно невыносимой. Я чувствовала, что твоя мать в шаге от смерти, и нам остается только молиться за нее. Азан почти настал. Я расстелила свой молит венный коврик и начала возносить молитвы Все вышнему о том, чтобы моя дочь быстрее родила и избавилась от болей. Я очень почитала ее светлость Масуме^[11]. Я взмолилась, совершила назр^[12] и сказала “О, святая Масуме! Помоги, чтобы моя дочь быстрее родила! Если родится девочка, она станет твоей служанкой, я дам ей твое имя, чтобы она всю жизнь подметала твое подворье!”

Дети только притворились спящими. Карим высунул голову из-под одеяла и, дурачась, спросил: “Бабуля, наша сестра еще не появилась на свет? Ты уже дала ей веник в руки?”

Рахман, который был самым остроумным и веселым из детей, сказал: “Бабуль, может, ты сам; начнешь подметать?”

Однако шуточки ребят не убавляли моей тревоги. Надо быть матерью, чтобы понять, что это значит. Когда стоны твоей матери стали громче, дети притихли и перестали забавляться. Двухлетний Салман и четырехлетний Мохаммад громко плакали. Твой отец по-прежнему молился. Пот то и дело выступал на его лице, которое то бледнело, то краснело. Он останавливал свой взгляд на мне, затем настойчиво спрашивал: “Почему ты не заглянешь к ней узнать, что там происходит? Может, им нужна твоя помощь!”

Я понимала обеспокоенность твоего отца. Он был главой семейства; несмотря на внешнее проявление гордости, сердце его всецело билось ради твоей матери и детей. Он был похож на маленького доброго ребенка. Я пыталась успокоить его и сказала: “Нет, Машди^[13]! Это естественно, ты должен иметь терпение! Пойми, один человек пытается оторваться от другого. Ты разве никогда не слышал, что единственная боль, похожая на боли, которые человек испытывает в смертный час, когда душа отделяется от тела, – это родовые боли. Я чувствую благоухание рая. Взамен этих болей Всевышний дарит матерям рай”. Одним словом, я делала все, что могла, чтобы успокоить его и детей. Однако сама я в душе очень тревожилась. Твой отец начал шепотом читать Коран. Его глаза наполнились слезами, и он вышел из комнаты. Не прошло и пары минут, как до нас донеслись звуки азана – “Аллах Акбар” смешавшиеся с плачем новорожденного, и комната наполнилась особым благоуханием. Мы все переглядывались. К нашим голосам прибавился еще один голос. Маленькое существо, которое все это время было с нами, но его не было видно, наконец, показалось! Все те, которые якобы спали, проснулись. Будто бы все поняли, что к нам прибавился еще один человек. Плач превратился в смех, лица расцвели, и даже воробьи за окнами стали соучастниками нашей радости. Я подскочила и кинулась к двери, чтобы спросить, кто родился – мальчик или девочка. Шептание молитв и восхвалений Всевышнему слился воедино.

Как я ни толкала дверь, она не открывалась. Нанэ-Маджид – подруга твоей матери, которая была полной женщиной, сидела за дверью, и ее невозможно было сдвинуть с места. Дверь, не имевшая затворов, теперь словно была заперта на семь замков. Я собрала все свои силы в кулак, постучала в дверь и сказала: “Почему вы мне не отвечаете?! Как чувствует себя мать ребенка? Как сам ребенок? О чем вы там шепчетесь? Нанэ-Маджид, ради Бога, поднимись и отойди в сторону, дай мне войти внутрь! Неужели с ребенком что-то не так?”

Однако мне так и не удалось добиться от них какого-либо ответа. Я прижалась ухом к двери. Я только слышала, как Сейеда Захра говорила: “Спустя двадцать лет я увидела это своими глазами. Раньше я об этом слышала, сегодня же увидела своими глазами”. Твоя мать со страхом и тревогой в голосе умоляла: “ Сейеда Захра, заклинаю тебя твоими предками, ответь мне, что с моим ребенком, он неполноценный? Покажи мне его!”

Все происходило молниеносно. Я слышала, как нанэ-Маджид без конца повторяла: “Слава Богу!”, “Преславен Аллах”. Никто не интересовался, родился ли мальчик или девочка. Все только переживали о состоянии новорожденного. В конце концов ко мне пришли все дети, мы объединили наши силы, толкнули дверь и сорвали ее с петель. Дети, испугавшись, бросились бежать и через секунду очутились во дворе.

Я была вся мокрая от пота. Я хотела что-то сказать, но словно язык проглотила. Я не могла произнести ни слова. Я увидела младенца, похожего на цветок розы. Тело младенца было еще мокрым, ему только что перерезали пуповину. Я стала рассматривать ребенка, но не увидела никаких отклонений. Я пощупала ему руки, ноги, лицо, голову, уши, пересчитала пальчики и затем обратилась к Сейеде-Захре: “Младенец же здоров!” Она ответила: “А ты как хотела?” Все засмеялись, а я передала ребенка твоей матери и сказала ей: “Не бойся, я даже пересчитала ему пальчики, с ним все в порядке”. Однако перешептывание Сейеды-Захры с соседскими женщинами не прекращалось. Они уныло смотрели друг на друга. Я старалась понять что-нибудь по их взглядам, но не могла. Звуки хныканья твоей матери и ребенка снова слились в одно, и тогда Сейеда-Захра вскрикнула: “Довели вы меня! Ребенок родился с вуалью^[14], у него была вуаль на лице. Я сняла вуаль и отложила ее в сторону, чтобы отдать вам. Это – знак”. Твоя мать спросила: “Ты хочешь сказать, что ребенок слепой?” Сейеда-Захра ответила: “Да нет же! Некоторые дети рождаются на свет с вуалью, и не имеет значения, мальчик это или девочка. Эта вуаль – символ изобилия, удачи, благосостояния, безопасности и веры. Сохрани ее. А если ты положишь под подушку ребенка ножик или ножницы, ему не страшны будут никакие темные силы. Эта вуаль – для назра, исцеления больных и нуждающихся. Отдайте кусочек этой вуали каждому, кто совершил назр для рождения этого ребенка”. Мне все стало понятно. Все мои тревоги развеялись. Я сказала твоей матери, чтобы она дала ребенку имя Масуме и совершила назр, так как рожденная девочка должна стать служанкой ее светлости Масуме и залогом в ее руках».