Бензин, граппа, тряпочка, скотч

В ночь, когда хлопали лопасти вертолета и завывали сирены – то была пятница, а на следующий день я поехал в Таормину. Один, потому что Джоззи не смогла: индустрия гостеприимства подмяла ее под себя.

У меня не один дом, а почти что два. Второй – в Таормине, в «Атлантиде» у Лазурного грота, где даже в плохой день можно сидеть на балконе и смотреть на невероятную, ненастоящую зеленоватую голубизну у ног – и на далекий почти вертикальный обрыв по ту сторону бухты.

Этот обрыв косо исчерчен дорогами – две ведущие вверх, к шоссе, и повыше само шоссе. Ла страда.

День: сбегающие вниз по склону бежево-седые скалы, пятна зелени как лишайник. Нескончаемые игрушечные разноцветные машины мелькают под почти вертикальной стеной вправо-влево. Ночь: чиркают бледные конусы света фар во мраке, бегут гусеницами красные и белые огни.

Это движение беспокоит. Куда они спешат? И почему бы мне не оторвать глаза от этой каменной стены, увенчанной поверху скалой, как гребешок на шлеме римского воина? Почему бы не перевести взгляд вниз, на бухту и мелко дрожащую воду? Но снова и снова хочется смотреть на эту вечно живую ла страду.

Меня здесь, в «Атлантиде», давно знают (и Джоззи тоже). В конце-то концов, наше хозяйство – в моем лице – помогает им составлять и пополнять винную карту, и далеко не только из своей линейки, а из остальной Италии и всяческой Испании и прочих. И поэтому у меня как бы уже своя комната в отеле, на четвертом этаже, с относительно большим балконом и совсем не за ту цену, что прочим (здесь вообще-то пять звезд, и это недешево). Бываю тут минимум раз в две недели. Ко мне привыкли. Я даже не считаюсь русским, или по крайней мере я не из тех русских, которые тут, похоже, оккупировали половину пляжей острова. Я сицилиец.

Русские – народ своеобразный. Друг друга приветствовать за пределами родины не спешат, затем, что ли, ехали? Но постепенно – присмотревшись – могут. Вот и я совершенно не спешу ходить вдоль рядов загорающих и извещать их: свой я, свой. Тем более что они уедут, приедут новые, а я останусь.

Вот я лежу на пластиковом шезлонге, укрытом полотенцем, у самой воды; песка в этой части острова нет фактически нигде, только галька, зато есть аккуратный дощатый помост и зонтики (пять все же звезд).

У меня слева – парочка; вот весьма эффектный мужчина, цезарианский профиль – переносицы нет, нос начинается выступом вперед прямо от лба, линия его после горбинки идет резко вниз и еще чуть надламывается у самого кончика: лезвие топора. Седые мокрые волосы, бесконечно радостная и чуть ядовитая улыбка, серьга в ухе, и рука, протянутая к бедру лежащего рядом молодого человека. В общем, совсем не итальянец, а ярко выраженный голландский пидор. Даже если он, скажем, немец.

Я со своим конским хвостиком светлых волос тоже, наверное, вписываюсь в картину, но хоть сережки в ухе нет.

А справа… а как вы думали. Огромная наполеонистая шляпа с заломленным краем (это модно), черные очки в радужной оправе – да, да, это дама – и толстое пузо. Такое же пузо у чуть озабоченного мужика рядом, он смотрит в свой мобильник и тыкает его, будто наказывая. Потом все же подносит к уху: «Алё, пацан, я в Таормине».

И тоненький голос от лесенки, ведущей с нашего помоста в теплую воду бухты: «Мама, меня стреканули».

Стреканули – это у нас какой диалект? Тамбовский? А вообще надо бы поплавать и заодно порезать молодецкими ударами руки этих медуз. Хватит им тут веселиться и стрекать… хм-м… в общем, обижать детей, все равно через месяц, в октябре, купание заканчивается.

Но плавать лень, я смотрю через темные очки на чаек; они кричат так, что не поверишь, что это птицы. Чайки колесом кружатся над водой, чиркают по ней, как гидропланы, триумфально взмывают с повисшей серебряной змейкой в клюве. Полный восторг даже для рыбы – я лечу!

В общем, я здорово устал. Сейчас все же пойду купаться, пусть только прекратится набег на нашу замечательную бухту яхт с музыкой, вон, вон их отсюда. Выстроились в рядочек, соревнуясь в надписях по изогнутым бокам: Isola Bella, Escursioni, Groto Azzuro – «гротто» это и есть мы. Сюда постоянно привозят народ с других пляжей. И выясняют отношения – у кого музыка громче.

Чуть подальше на мягкой волне замерла уже куда более серьезная яхта о двух мачтах, и благодаря ей, точнее – время от времени пристающей к берегу ее шлюпке, у меня как раз вчера, в субботу, до событий под тремя соснами, был замечательный эпизод.

Со шлюпки сошел на наш помост прекрасный человек Василий Павлович. Василий Павлович в отелях не живет, он, когда наведывается в эти края, обычно снимает в Таормине виллу (положение обязывает), но сюда часто заходит поесть. Меня он знает давно и относится ко мне с любопытством. А я, вместе со всеми русскими отдыхающими, знаю Василия Павловича. Хотя многие, подозреваю, думают, что «не может быть – просто похож».

– Сергей, – поприветствовал меня он, раскрывая окружающим мою национальную принадлежность. – Мне тебя бог послал. А может, наоборот – тебе кое-что послал. Ну-ка, слушай: а как насчет познакомиться с замечательной женщиной? Марианна Осинская.

– Что?

– То, то! – радостно похохотал он, приглаживая седые усы. – Слушай, мне бы надо ее встретить сегодня в аэропорту. В Катании, здесь рядом, не в Палермо. Но когда такая женщина… А у тебя же «мерседес». Белый! Как раз для нее. Все-таки первая Джульетта нашего кинематографа. Меньше ей по совести и не положено. Рад? Признайся, рад?

– Василий Павлович, а как я ее узнаю? Подозреваю, что ожидаю увидеть одно, а на деле это будет нечто другое. «Джульетта» была еще черно-белой картиной всё же. И давно.

Он погрустнел, покивал головой в капитанской фуражке:

– Да, дружочек ты мой. Именно вот так, нечто другое. Придет день, и ты будешь подходить к зеркалу, ожидая увидеть там одно – потому что ты-то будешь в душе твоей тот же, – а увидишь там… Не надо о грустном. Ну, табличку тебе написать для встречи?

Табличку я написал сам у стойки регистрации. И очень быстро, потому что выяснилось: выезжать в аэропорт надо было минут этак пять назад. Так что я спас Василия Павловича от серьезной суеты.

И она оказалась, конечно, совсем не такая, как я ожидал. Лицо ее как бы навсегда застыло с тех самых пор, когда она была Джульеттой, и глаза, по-заячьи уходящие к вискам, были тоже неподвижны и странны. Лицо ведь в наши дни можно сохранить себе на память, подумал я.

– Э-э… бон джорно? – проговорила она на всякий случай.

– Василий Павлович оказал мне громадную честь… – произнес я пароль.

Она держалась неуверенно, пока не увидела мой белый «мерседес». А устроившись в нем, вдохнула горячий кипарисовый воздух раздувающимися ноздрями и сделала мне предложение:

– А знаете ли что, если вам все равно, то – я летела сюда и мечтала искупаться сейчас, вот сейчас, немножко в другом месте. Фонтане Бьянке – вы о таком слышали? Может, мы туда сначала, знаете ли, быстро-быстро завернем?

Да какие пустяки. С учетом того факта, что в Таормину из Катании надо поворачивать напра-во и ехать километров пятьдесят. А в «фонтаны» вовсе даже налево, и они за Сиракузами, возле Аволы, на пути к Рагузе и игрушечному городку в горах – Ното. Быстро-быстро. Сто километров с лишним. Потом, на обратном пути, те самые сто с лишним и еще те самые пятьдесят.

Да она могла бы сказать – а знаете ли что, есть такой очаровательный бутик в Палермо, на том конце острова, двести пятьдесят километров в одну сторону, я хотела купить там резинку для волос – и я бы поехал.

А потом, сама дорога здесь – нескончаемый праздник. Ее такой делают итальянцы.

Это вот как выглядит: представьте, что вы плавно идете на запрещенных ста тридцати на своем «мерседесе», а вас с гневным гудком обгоняет и уносится вперед на ста шестидесяти местный житель на своем битом «фиате-пунто». Который на вид и ста не должен делать.

– Это же здесь, – уверенно показала она мне на неприметный левый поворот с шоссе, которое давно уже на шоссе было не похоже. – Здесь-здесь… Совсем близко.

А потом было «вот за поворотом тут стоял рыбный ресторан у моря со стеклянной верандой – не может быть, он есть! Да тут вообще ничего не меняется, какое счастье!».

Вообще-то для меня это стало открытием: у нас на острове есть, скрываются в зелени, вот такие как бы деревни? Да даже и целые городки из очень странных домиков – круглых: с закругленными крышами и перилами балконов. Все очень-очень простые, все немного старые и смешные. Но увитые бугенвилеями и виноградом, с разросшимися пальмами и множеством иных деревьев. Шестидесятые годы. Памятник. И какой-то умерший памятник – где люди?

– Всё как тогда, – заторможенно сказала великая женщина. И вдруг резко обернулась ко мне:

– Этот поселок вот так и стоит пустым большую часть года. Это виллы, не дома. Но с мая по сентябрь – всё гудит. А уж как тогда гудело… К нам приезжали они все, Росселини, Джина как-то посетила, кто еще… Да Бернардо же! Бертолуччи, я имею в виду!

Вы можете сделать вечным лицо. Голос, к сожалению, пока не можете, он дрожит и вас предает.

– Идут себе вот по этой улице под ручку, в мятых штанах, что-то жуют на ходу – вот эти люди, с этими именами, – продолжала она, обращаясь как бы не ко мне. – Золотое кино, золотой век, и он был тогда здесь. Ах, вот сейчас направо, еще чуть-чуть…

Она, чуть споткнувшись, выбралась из машины. И замерла, подняв голову к наглухо забранным ставнями окнам повыше бетонного забора.

– Мы можем позвонить, сделать вид, что ошиблись, – подсказал я.

– Ах, нет, нет, а вдруг оттуда выйду – представьте, выйду я сама. Тогдашняя. Нет, давайте лучше… Вот отсюда я ходила каждый день к морю по этой тропинке. Я как раз тогда перестала быть женой Василия, э-э-э, Павловича, и мы с одним человеком сняли тут виллу на два месяца, а там, на берегу, были такие противные плоские камни. Но я же помню каждый из них и то, что за одним камнем песчаное дно, там не опасно.

У моря она строго на меня посмотрела:

– Ведь вы меня видели голой, как и многие-многие другие, на экране? Не отрицайте. Ну, и вот.

Этого нельзя было отрицать. Видел и помню.

Я так и сидел от нее метрах в пятнадцати на пустом берегу в конце пустой и безлюдной улицы, особо не отворачиваясь. И получал свой урок – что голая женщина может быть прекрасной всегда; впрочем, она постаралась оставаться ко мне спиной. Прекрасной спиной, с настоящей талией. Женщина у моря, чуть покачивающая бедрами, боящаяся оступиться: а ведь это красиво. Боже мой, ведь ей уже более шестидесяти лет.

И она, возможно, нашла бы купальник в своей сумке и в машине бы переоделась. Но делать этого не стала, и молодец.

Сохла на горячем ветру она недолго, и я думал, что дальше – наверное, все-таки в Таормину, а это очень жаль, но… Оставалось кое-что еще.

– А вы знаете, вон там за углом был магазин, – куда более спокойным, чем раньше, голосом сказала мне она. – И мы туда бегали за всем – за всем. Так вот, денег тогда ни у кого особых не имелось, а в магазине лежала такая колбаса. Вы не поверите, диаметром в полметра. А ведь мы все из СССР, у нас тогда была та, «любительская»… Точно такая. Но тут – полметра толщиной, и вкусная, вкусная! И вот представьте – огромным ножом этот усатый человек снимал лепесток заветрившегося края и отрезал нам…

Магазин, как ни странно, тоже был на месте, и в самом центре прилавка…

– Вот же она!!! – восхитилась великая женщина. – Она так и лежит! Вы видите? Вы видите?

– Это мортаделла, – сообщил я. – Еще бы ей не лежать. В нашем сельском магазине она тоже есть… А давайте попросим отрезать кусочек?

– Ах, мортаделла – теперь я знаю, как ее зовут, – чуть упрекнула меня она. – И – нет уж, пусть лежит. Я просто буду знать, что всё это есть. Да, ну а теперь…

Выходя из машины на площадке «Атлантиды», нависающей над морем, она чуть сухим голосом спросила меня:

– Вы уверены, что я вам ничего не должна?

– Только я вам, – усмехнулся я. – И вот что…

Я полез в сумку на заднем сиденье, вытащил оттуда бутылку изумительного просекко – оттенки чуть вяленных яблок и свежих абрикосов, послевкусие сушеных горных трав, очень деликатные пузырьки – и отдал ей со словами:

– От благодарной России. Обязательно надо охладить.

Она приняла бутылку как должное, мило улыбнувшись неподвижным лицом.

* * *

Это было только вчера, днем позже той самой истории – мигалки, вертолеты, странное вторжение в мое жилище, кровавые полотенца и всё прочее.

И я бы уже забыл эту загадочную историю так, как мы стараемся забыть две машины, врезавшиеся друг в друга на шоссе: металл, осколки, пластик, носилки с укрытым с головой телом у обочины – аккуратно притормозив, мы бросаем на этот ужас взгляд и проезжаем мимо. И выбрасываем всё это из памяти навсегда: нас не касается.

Но тут продолжение последовало менее чем через сутки. На закате воскресенья. Причем в таком месте, где вообще ничего, кроме хорошего, быть не может.

На нашем дворе.

Кантина, то есть винодельня, – она строилась не для войны, в щелях между камнями нет микроскопических частиц крови средневековых воинов, тут вам не замок Банфи в Тоскане. И всё же…

Здание построено примерно в 1830 году как зерновое хозяйство – сицилийское зерно тогда ценилось куда выше сицилийского вина. Но нравы на острове, наверное, были сложные. Построить зерновое хозяйство из четырех длинных двух-трехэтажных зданий под мощными черепичными крышами, вместе образующих замкнутый квадрат вокруг обширного двора, настоящую крепость? В Германии я бывал в таких винодельнях, но там сразу говорили, что это не то что «бывший» замок – он и сегодня именно шлосс и ничто другое.

Может, в те времена на Сицилии любили воровать зерно друг у друга, причем телегами? Или хозяева не очень верили, что мирное время – это надолго?

Винодельня как таковая прилеплена к этой крепости сзади, ее почти ниоткуда не видно, это сверхсовременное хозяйство с оборудованием какого-то двадцать второго века, с полным компьютерным контролем, сюда – посмотреть на это чудо – привозят студентов, будущих виноделов, даже из Пьемонта и Милана. Здесь два погреба, для белого и красного; под белое идеально подошло старое зернохранилище, без всякого искусственного климата. С красным всё оказалось посложнее, без климат-контроля не обошлось.

Но так или иначе, для большинства из нас, местных, работа – это там, сзади (исключение – наша команда «гостеприимщиков», у нас работа везде). А во дворе у нас отдых.

Двор большой, от ворот не очень-то различишь выражение лица человека на том конце. И он вымощен тем, что от 1830-х осталось в неприкосновенности, – крупным булыжником, почти плитами, косыми, как морская волна; между этими камнями виднеется песок и прорастает тоненький вьюнок. А в дальнем конце двора раскинулось не просто дерево, а огромная и зловещая магнолия. В мае она покрывается громадными цветами и выглядит тогда даже не очень грустно.