– Стасик, мне вот все равно, кого называть папой. Хоть тетю Розу. Это же просто слова.

– Ты не понимаешь. У меня есть папа. Он меня заберет. Когда-нибудь. У тебя никогда не было отца, а у меня был.

– Ну как хочешь, – сдалась я. – Но учти, если тебе что-нибудь понадобится, очень важное, просто назови своего Алексея Витальевича папой. И все. Или хотя бы скажи вслух «папа», а про себя говори «Алексей Витальевич».

Однажды Стасик пришел в сад и не подошел ко мне, что показалось мне странным.

– Ты чего? – спросила я своего друга.

Он не ответил. Стасик редко отвечал на вопросы, так что я не удивилась. Но он и вправду был не в себе. Выглядел не таким, как обычно. И вдруг ни с того ни с сего заплакал. Я ужасно перепугалась – Стасик никогда не плакал. Ни разу.

– Перестань, пожалуйста. – Я не знала, что делать со Стасиком. Хорошо, что Елены Ивановны и остальных в группе не было – ушли на прогулку, а нас оставили, чтобы не мешались и не раздражали своим присутствием.

Стасик со слезами пошел в раздевалку и вернулся с коробочкой.

– Что это? – не поняла я, поскольку такой коробки никогда не видела.

– Готовальня, – выдохнул Стасик, – а еще транспортир.

– Стасик, говори нормально, – попросила я, поскольку слов таких не знала и не слышала.

– Я сделал так, как ты сказала. Сказал вслух «папа», а про себя – «Алексей Витальевич». И вот – у меня есть это.

– Ты об этом мечтал? – Я рассматривала коробку, в которой лежали какие-то странные штуки.

– Да. Я давно просил, но мама говорила, что мне рано.

– Так и чего ты плачешь? – не понимала я.

– Я его папой назвал. За это. За транспортир. Я его раньше очень хотел, а теперь не хочу.

– Ну, назовешь своего отчима еще раз «папой», когда придумаешь, что тебе еще нужно. – Я не понимала, почему Стасик так страдает. Я бы такую ерунду точно не попросила, а что-нибудь стоящее – пальто новое, например, или колготки, как у Ленки Синицыной.

– Разве так можно? – спросил Стасик.

Я посмотрела на него и еще раз убедилась в том, что нашла себе самого странного друга из всех возможных. Не просто ку-ку, а на всю голову. Если так пойдет дальше, то я с ним таблицу умножения выучу, пока объясню, что можно, а чего нельзя.

– И что с этим делать? – спросила я, взяв странную коробочку, чтобы отвлечь Стасика.

– Все, что угодно. – Стасик быстро отвлекся и начал объяснять мне, как измерять углы транспортиром.

Нет, мой друг был не странным, не чокнутым. Он… был уникальным, удивительным ребенком. Талантливым, умным, при этом добрым и наивным. Он умел жить в своей голове, в которой творилось не пойми что. Многозначные цифры, готовальни, транспортиры, шахматы. Его собственная голова являлась для него укрытием и спасением. Если честно, я завидовала ему. Хотелось бы мне уметь так думать, забывая обо всем, что творится рядом. Не замечать быта и радоваться транспортиру, а не так, как я – новым колготкам. Я сама чуть не начала плакать, поскольку решила, что недостойна такого друга. Зачем я ему вообще сдалась? Даже читать бегло не умею. Почему он согласился со мной разговаривать? Может, я не такая уж и глупая, как решила сама про себя? Не стал же он дружить, например, со Светкой. А Стасик, пока я размышляла над собственным несовершенством, достал циркуль и нарисовал совершенно ровный круг – я ахнула от восхищения.

– А еще можешь? – спросила я.

И Стасик рисовал мне круги – большие и маленькие. Меня это заворожило. Все-таки Стасик видел красоту по-другому, и я считала, что он правильно назвал своего отчима «папой». Эти абсолютно ровные, идеальные круги были красивы, по-настоящему. Абсолютной красотой.

– Я больше так не смогу, – сказал наконец он.

– Сможешь. Только в первый раз сложно. Потом легче. Думай, что делаешь это не ради подарка, а ради мамы. Она же была рада?

– Была. Даже очень, – признал Стасик.

– Вот и хорошо. Пусть мама будет рада.

– Ладно, так и буду думать. Так легче.

Когда ветрянкой заболела и Ленка Синицына, я охотно, как никогда раньше, бежала в садик. Как же я была счастлива! Елена Ивановна, как я уже говорила, перестала обращать на нас внимание – в группу ходило от силы пять-шесть детей. Стасик разрешил мне пользоваться готовальней, и я рисовала бесконечные круги и полукруги. И случилось настоящее чудо – мне дали «слова»! К утреннику на Седьмое ноября я должна была прочитать стишок! Целых четыре строчки! Никогда раньше мне слов не давали. Да, естественно, я слышала разговор воспитательницы с заведующей, что «больше некому», «уже десять человек из группы с ветрянкой, остальные боятся заразиться и не ходят», «или отменять мероприятие». Мне было все равно, что слова я получила только потому, что «больше некому давать». Я волновалась и повторяла стишок по дороге в садик. Мне нравились репетиции, когда Елена Ивановна вызывала именно меня, и я выходила на центр зала и громко читала свое четверостишие, которое должна была читать Светка или Ленка. Елена Ивановна негодовала, поправляла меня, ругалась, что я читаю слишком тихо или чересчур громко: «Что ты орешь как резаная?», но как же мне было хорошо в тот момент! Воспитательница велела мне не проглатывать окончания, а я и не проглатывала. Я читала куда лучше Ленки и Светки, это уж точно. Вы думаете, дети не понимают, кто лучше, а кто хуже? Все прекрасно понимают. Вот Стасика Елена Ивановна считала дурачком, потому что он часто сидел, уставившись в одну точку. Когда воспитательница просила его прочитать по слогам «ма-ма» или «ка-ша», Стасик делал такой вид, что ну точно психушка на выезде. Елена Ивановна ведь не знала, что он прекрасно читает и миллион стихов наизусть знает. А в группе это знали все. То есть все дети. Поэтому Стасика не задирали и не дразнили – боялись связываться с умным. Стасиком, которому тоже достались слова, Елена Ивановна была недовольна. Он вообще стоял и молчал, задумавшись.

– Ты выучил? – кричала как полоумная воспитательница.

Но если Стасик о чем-то думал, то отвлечь его от собственных мыслей было сложно. Поэтому Елена Ивановна покрывалась красными пятнами и твердила, что «лучше бы вы заболели вместо других, а то утренник точно сорвем».

Вот тоже странно. Понятно же, что утренник сорвать нельзя, даже если очень постараться. Родители все равно станут хлопать и радоваться. Им наплевать, как ты стишок прочтешь. Они на чужих детей не смотрят, только на своего ребенка. Так что им вообще до лампочки, выйдем ли мы со Стасиком на сцену или нет. Моя мама на детские утренники не ходила – не отпускали с работы. Так что я только сама за себя могла порадоваться. За Стасика – нет, потому что он и сам был не рад читать стихи. Его мама всегда приходила на утренники и смотрела на своего сына так, словно видела впервые в жизни. Застывшая улыбка и удивленный извиняющийся взгляд. Будто Стасик только что описался на сцене на виду у всех.

Но были ведь и другие родители, а также бабушки и дедушки. Вот Светка Иванова, например, панически боялась выступать, и ее бабушка специально договаривалась с Еленой Ивановной, передавая талон в стол заказов, чтобы Светочке дали слова. Ее папа считал, что дочь надо «приучать» выступать. Елена Ивановна за талон давала слова – ей не жалко. А Светку было жаль – она, бедная, аж зеленая стояла и заикалась, пока стишок читала. А перед этим чуть в обморок от страха не падала. Перед каждым выступлением у Светки начинались рвота и понос. Она из туалета не могла выйти. Елена Ивановна, вместо того чтобы ее пожалеть, ругалась и кричала, что Света должна «взять себя в руки и собраться». Воспитательница выдавала ей аскорбинку, умывала холодной водой, чтобы Светка хотя бы до актового зала могла дойти. Несчастная девочка жевала аскорбинку и вытирала сопли рукавом нарядного платья, которое на ней трещало по швам. Я каждый раз думала, что на мне бы это платье лучше сидело, а на Светку что ни надень, все равно получается бочонок на ножках. Или сарделька. Светка в полуобморочном состоянии, с покрасневшими глазами и носом, растрепанная, выходила в центр зала, читала еле слышно стишок и убегала. Но ей громко аплодировали, и уже после утренника бабушка или папа-начальник подходили к Елене Ивановне и благодарили. «Да, Светочка стала намного увереннее». Вот уж враки. Только хуже. Лучше бы оставили ее в покое и не мучили.

Как-то я рассказала маме про Светку, которой всегда достаются слова, потому что за нее бабушка просит.

– Сейчас я буду для тебя слова выпрашивать, а потом что? Оценки в школе? – Мама рассердилась. Она считала, что я даже заикаться не смела о такой просьбе. – Это же просто неприлично! – повторяла мама.

Я тогда хорошо усвоила урок – то, что для одних неприлично, для других – в порядке вещей. И еще тогда решила: если у меня будет ребенок, я стану для него выпрашивать все, что угодно. И достану любой талон в стол заказов, лишь бы моему ребенку дали то, что он хочет. И пусть это считают неприличным. Была бы я Светкиной мамой или бабушкой, я бы любые шпроты достала, лишь бы избавить девочку от слов и публичного выступления.

Моя же мама носилась с идеей «достойна-недостойна».

– Если тебе не дали слова, значит, ты недостойна, – твердила мне она.

Неужели она – взрослая – не понимала, что достоинство покупается и продается? За духи, продуктовый набор или билеты в театр меня бы быстро сочли достойной. Да я бы в главных ролях с младшей группы выступала, как Ленка Синицына. Кто Снегурочка или Главная Снежинка? Ленка. Кто первой про маму стихи читает? Ленка.

Я поделилась этими мыслями со Стасиком. И тот совершенно не удивился. Его даже в собственной семье считали если не совсем идиотом, то уж точно «проблемным ребенком». Его мама ходила к Елене Ивановне и, наоборот, просила не давать Стасику слова на утреннике.

– Зачем ему позориться при всех? – говорила мама Стасика, нисколько не смущаясь тем фактом, что сын стоит рядом и все слышит.

– Да я совершенно с вами согласна! – отвечала радостно Елена Ивановна. – Но вы тоже меня поймите! В садике карантин, слова давать некому. Или вовсе отменять мероприятие! Я хотела отменить, но заведующая сказала, что надо провести. У нас же тоже отчетность. Мы обязаны.

– Ну вы же знаете, что он не может, – убеждала воспитательницу мама Стасика.

– Мы работаем над этим. В этом наша задача. Так что и хорошо, что карантин. Надо использовать этот шанс. Стасику будет полезно оказаться, так сказать, в центре внимания. У нас все дети равны, имеют шанс проявить себя, а наша задача – вытолкнуть ребенка, даже силой, если хотите! Для его же блага, для его будущего! – заверяла Елена Ивановна.

– Даже не понимаю, почему так произошло, – мама Стасика начинала хлюпать носом и давить на жалость, – он родился нормальный, доношенный, никаких родовых травм, девять баллов по шкале Апгар. И в роду все нормальные. Правда, его отец… я не всех родственников с той стороны знаю… Может, оттуда. Генетика, наверное… Отец его… я не смогла с ним жить… вы же понимаете. Теперь у меня здоровый во всех смыслах муж, нормальная семья. И младший Гоша растет как положено. Как по учебнику. Даже в детской поликлинике удивляются – образцово-показательный ребенок. Я думала, надеялась, что здоровая атмосфера хорошо повлияет и на Стасика. А он только хуже с каждым днем. Хотя во время карантина изменился. Резко. Сначала стал моего мужа дядей Лешей называть, а теперь иногда и «папа» проскальзывает. Я даже радоваться боюсь.

– Мы считаем, что дисциплина, воспитание и социализация важнее генетики. Лженаука какая-то. Надо работать. Мы этим занимаемся. Карантин дал нужный стимул, только и всего. Болезни, пусть и у других, часто дают подобный толчок. Ну и плюс наши наработки и опыт общения с такими детьми. Вот вам и результат! – торжественно объявила Елена Ивановна.

– Да, конечно, вы правы. И врачи так говорят. Что надо социализировать и не поддаваться на его… странности, провокации и выдумки.

– Я очень рада, что мы с вами говорим на одном языке. – Елена Ивановна, дай ей в руки детский горн или дудку, протрубила бы что-то торжественное.

– Одна радость – Гоша. Совершенно нормальный, не перестаю удивляться. – Мама Стасика показала на младшего сына, пытавшегося засунуть в нос пластилинового зайца, которого сгреб со стола. – Стасик в отцовскую породу пошел. Там все люди творческие. Его отец – архитектор, бабушка – художница.

– Да уж. Алкоголь, вседозволенность, так сказать, высокие материи. А я вам так скажу: видела вашу новую свекровь. Очень ответственная дама, старой закалки. Она точно не даст распуститься внуку, – ответила Елена Ивановна. – Кто она по профессии?

– Инженер. Но она жена военного. Свекр – военный. По гарнизонам всю жизнь, и она за ним.

– Вот и сразу видно! Уж простите за прямоту.

– Да, спасибо, – промямлила мама Стасика.

Стасик рассказывал, что новая бабушка терпеть его не может. И запрещает ему читать. Один раз даже перемотала бинтом дверцы в книжном шкафу, чтобы Стасик не смог их открыть. А еще лучше – застукать его на месте преступления – когда будет разрезать бинты – и наказать. Но Стасик своим странным математическим мозгом оценил шансы на развязывание и просто пошел за табуреткой. Его новая бабушка решила, что Стасика заинтересуют только нижние полки, и замотала дверцы внизу. А доступ к верхним оставался свободен. Так Стасик пополнил свои знания в живописи и скульптуре – на верхних полках хранились альбомы с репродукциями. Ему было все равно, что читать, что рассматривать. Зато он никогда не заглядывал под юбки девочек, потому что знал об устройстве женского тела даже побольше самих девочек. Благодаря художественным альбомам. Младший брат, по счастью, отвечал ожиданиям матери и бабушки – играл в машинки, сосал палец, ковырялся в носу, ел козявки и рано начал говорить, в отличие от Стасика, который молчал лет до трех. И младший брат явно не начал бы бегло читать и считать до ста в шесть лет, как делал это старший. И уж точно не сумел бы так мастерски скрывать свои навыки, как Стасик.

Мы обсуждали со Стасиком наших мам. И вот что меня удивило. Я на маму злилась и вообще не понимала, как мы можем быть матерью и дочерью. Да мы даже не общались! «Как дела в садике?» – «Нормально». Вот и весь разговор. Мне бы и в голову не пришло жаловаться маме или описывать, кто что сделал сегодня, что нам давали на полдник и какую песню мы пели на музыкальном занятии. А она и не спрашивала. А Стасик свою маму любил и жалел. Он очень старался, чтобы мама была им довольна, поэтому и вел себя как идиот. Лепил из пластилина чудовищных медведей и зайцев, которых Елена Ивановна даже на верх шкафчика не выставляла, «чтобы не позориться». Но я же видела, как однажды Стасик слепил ангела. С крыльями. И нимбом. И это была такая работа, что я заплакала. И плакала, пока Стасик безжалостно скатывал крылья, которые выглядели как настоящие, в комок и лепил из него положенного и одобренного для дошкольников зайца. Он вырезал для мамы цветы из цветной бумаги и клеил дурацкие аппликации. И очень переживал, что расстраивает ее своим странным поведением. Младшего брата он называл «ребенок». Без имени. Я как-то спросила, почему он так говорит.

– Ну, он ведь ребенок, – ответил Стасик, – а я взрослый. Пусть будет ребенком.

Я же говорила, что Стасик очень умный. Поумнее многих взрослых. Он хотел защитить своего брата. Хотел, чтобы он как можно дольше оставался ребенком.

Мама мне давно твердила: «Ты что – маленькая? Уже взрослая девочка!» Так что мы были маленькими взрослыми, хотя предпочли бы оставаться детьми.

У нас со Стасиком неожиданно обнаружилось и общее качество – равнодушие. Нам обоим было наплевать, что вся группа полегла с ветрянкой. Вот честно. Елена Ивановна приходила утром чуть ли не в трауре и объявляла, кто еще заболел. И все здоровые дети должны были переживать за заболевших. А нам со Стасиком было все равно. Мы для виду начинали рассматривать собственные ноги, но никак не сопереживали. А зачем? Ну, правда! Зачем? Почему мы должны беспокоиться о тех, с кем даже не дружили? И если от этого карантина нам стало только лучше? Нет, конечно, мы не радовались, но уж точно не собирались страдать. Наверное, мы и вправду были ненормальными детьми.

Как-то я спросила Стасика:

– А где твой папа? Настоящий?

– Точно не знаю, – ответил он.

– Ты не спрашивал у мамы?

– Нет, а зачем? Она придумает глупость и не скажет правду. А ты спрашивала?

– И я нет.

Да, у нас не было отцов. Но мы не собирались узнавать правду, прекрасно понимая, что кроме вранья от взрослых ничего не услышим. Тогда зачем интересоваться и переживать по этому поводу? Ладно, у Стасика хотя бы семья имелась – отчим, которого он должен был считать отцом, младший брат, которого он должен был считать родным, и новая бабушка, которую он вроде бы обязан был любить, как родную. Но почему мне было наплевать? Я спросила своего друга, что он об этом думает. Ну, в том смысле, почему я не хочу узнать правду о своем отце.

– А зачем? – пожал плечами Стасик.

Вот этот его вопрос я пронесла через всю жизнь. Когда я хотела что-то сделать или предпринять, узнать или разобраться, я задавала себя этот вопрос: «А зачем?» И в ста процентах случаев оказывалось, что незачем. Но потом, уже став взрослой, я поняла – это не равнодушие, а инстинкт самосохранения. Защитная реакция психики. Чтобы не сойти с ума и не слететь с катушек. Жить так, чтобы считаться хотя бы человеком «в пределах нормы». О, это еще одно мое любимое выражение из детства. «Развитие в пределах нормы». И как было важно попасть в эти пределы, которые не пойми кто придумал и ввел. Стасик тоже был «в пределах нормы». Как уж ему это удавалось, не знаю. Он-то явно был далеко за пределами этой дебильной нормы. Как и все нормы для детей, вместе взятые.

Ребенок не может быть в норме. Никогда. Ребенок живет и развивается вне всяких норм. И только тогда он вырастет хотя бы немного нормальным в отличие от своих придурочных родителей. Интересно, а нормальные родители в природе вообще существуют? Или это так положено – растить детей, но не любить их? Моя мама меня точно не любила. Она обо мне заботилась. Мама Стасика тоже его не любила, но ни за что бы в этом не призналась даже самой себе. И, конечно, тоже заботилась о сыне, потому что так полагалось. Даже Светку с Ленкой родители не любили. Они дочек растили и делали все что положено и даже больше. Все родители переживают только об одном – чтобы ребенок себя не покалечил, не заболел, не устроил истерику. Потому что тогда за него будет стыдно или неловко. Тогда он доставит дополнительные хлопоты и неприятности. Чему нас учили? Сидеть тихо, не бегать, не орать, не драться, играть в подвижные игры осторожно. Не лезть, не залезать, не трогать, не двигаться. Образцово-показательный ребенок тот, который сидит молча и ровно на стуле и лепит из пластилина. Даже не вырезает аппликации, потому что это тоже может привести к проблемам – не дай бог в глаз ножницами ткнет. Знаете, у нас проводили в детском саду открытые уроки – приходили с проверкой разные взрослые, и мы что-то лепили, читали стихи, пели песни и маршировали строем. Мне до одури хотелось посадить на наше место хоть одного взрослого. Оставить его в группе на целый день под приглядом Елены Ивановны. И чтобы он на собственной шкуре узнал или вспомнил, каково это – быть ребенком в детском саду. Делать то, что не хочешь, но что положено по расписанию. Есть то, что ненавидишь, но согласно нормам санэпидстанции и допустимому количеству калорий для данной возрастной категории. Умирать от унижения, когда Елена Ивановна на тебя орет и обзывает. Сдерживать слезы, когда она тебя расчесывает после тихого часа. Ходить в туалет при всех, потому что детям противопоказаны двери с защелками. Да и элементарное уединение запрещено. Нельзя во время прогулки уходить за веранду, нельзя прятаться в деревьях и кустах. Нельзя даже просто сидеть и смотреть на облака – это признак ненормальности и повод для перевода в сад для дебилов. Созерцать, любоваться, думать, рассуждать – под строгим запретом. Или отправляйся в сад для дебилов. Там это все позволительно. Но назад дороги нет. Сад для дебилов прямиков ведет в «лесную школу». Клеймо остается на всю жизнь. Даже если ребенок хотя бы неделю походит на пятидневку, он уже никогда не сможет стать прежним. Я это знаю по собственному опыту. Никто никогда из детей, уходивших из нашего сада, не возвращался. Кроме меня.