А потом я подстригла Ленку. У меня-то всегда была челка и короткая стрижка, которую мама называла красивым словом «каре». Но на самом деле я ходила, будто облизанная – тонкие волосы прилипали к голове или стояли дыбом, когда я снимала шапку. Челка липла ко лбу, который мама находила слишком широким для девочки. Она считала, что крупный лоб дозволительно иметь мальчику (это свидетельствует о его высоком интеллекте), а для девочки лоб – недостаток. Впрочем, низкий лоб мама тоже считала иметь неприличным. Я сидела в парикмахерской, где мне ровняли челку, а мама в этот момент обсуждала с парикмахершей дозволенные размеры лба. Та кивала и спорить не собиралась. Еще я с детства ненавижу слово «выправится», мол, «вырастет, может, выправится». Так всегда говорили про меня. Я считалась не очень привлекательной девочкой, даже совсем непривлекательной, но оставалась слабая надежда на то, что я «выправлюсь» с возрастом. Куда я должна выправляться и когда наступит этот возраст, я не знала.

Когда я снимала шапку в раздевалке детского сада, все девочки смеялись и показывали на меня пальцем. Они называли меня «одуван». Но прозвище не приклеилось, хотя я бы только обрадовалась. Лучше уж «одуван». Но мой одуван быстро опадал, и я ходила с прилизанными волосенками и жалкой челочкой – две волосины в три ряда. Почему с прилизанными? Спросите об этом мою маму. Она считала, что мыть голову нужно не чаще одного раза в десять дней. Кто-то ей сказал, что волосы от редкого мытья станут крепче. Но уже к четвертому дню мои волосенки становились жирными, будто их смазали подсолнечным маслом. На самом деле не подсолнечным, а репейным, которое мама втирала мне в голову, добиваясь усиленного роста волос. И каждый день я выслушивала замечания от воспитательницы Елены Ивановны, которая пыталась для приличия сделать мне хвостик, перетянув волосы аптечной резинкой.

– Скажи маме, чтобы она тебе голову помыла, – говорила Елена Ивановна.

– Скажу, – кивала я.

– Что, ты опять с грязной головой? – возмущалась воспитательница на следующий день.

Не могла же я признаться Елене Ивановне, что уж лучше я буду ходить с грязной головой, чем лысой. Мама, наслушавшись советов, раздумывала о том, чтобы побрить меня наголо, и тогда мои волосенки превратятся в роскошную гриву.

Почему я решила отрезать волосы Ленке Синицыной? Потому что она обзывала меня «тифозной». Из-за вечно грязных и сальных волос, из-за короткой стрижки. Я просто хотела, чтобы она перестала обзываться и задаваться. У нее была длинная коса, и Елена Ивановна, расчесывая Ленку, всегда говорила остальным девочкам – вот, смотрите, в чем настоящая женская красота. В такой косе. Поэтому Леночка очень красивая. И все мальчики будут у ее ног. Разве это Ленкина заслуга? Разве она что-то сделала для того, чтобы у нее выросла такая коса? Просто ей повезло, а мне нет.

Во время тихого часа я откромсала ей прядь надо лбом. Куда дотянулась, там и откромсала. Ленка ничего не заметила. Зато заметила Елена Ивановна, когда стала причесывать девочек после дневного сна.

– Леночка, откуда? Утром же не было! – ахнула в ужасе воспитательница.

Ленка побежала в туалет, где висело зеркало, и тут же начала плакать, будто ей не волосы отстригли, а палец отрезали. Никто не видел, что именно я отстригла Ленке волосы, но она сразу же подумала на меня. Потому что я терпеть ее не могла и никогда не спала в тихий час. Вот тогда у нее и вырвалось: «Ретуза». Это прозвище приклеилось. Я осталась Ретузой. Даже Елена Ивановна меня так называла.

Как же Ленка тогда плакала над своими волосами! Просто надрывалась. И Елена Ивановна плакала. И все остальные девочки из чувства солидарности терли руками глаза, чтобы Елена Ивановна увидела, что они тоже переживают и умеют «сострадать». Даже я заплакала, но только для виду. Чтобы на меня не подумали. И от радости – Елена Ивановна не поверила, что это я. Потому что для нее я была никем. Странной девочкой «по прописке», с виду нормальной, тихой.

Вот тоже удивительно: мы все делали напоказ – плакали, улыбались, смеялись, читали, клеили аппликации, танцевали и пели. Мы ничего не делали в удовольствие, в радость. Почему-то положительные эмоции из нас выжигали каленым железом. Если мы пели на уроке музыки, то только для того, чтобы выступить перед родителями. Если клеили или лепили, то исключительно для конкурса поделок. Рисовали – по заданной теме. Танцевали – тоже для того, чтобы показать танец на утреннике. Отчитаться. Не для себя. Для родителей, заведующей и прочих взрослых. Удовольствие, полученное от занятия, считалось ненормальным.

«Полечку» все начинали учить в младшей группе, и к старшей мы могли станцевать ее ночью, если разбудить. Песни заучивались до автоматизма, и к старшей группе мы пели вполне слаженно. Оценок нашим стараниям насчитывалось всего две: «стыдно показывать» и «не стыдно показывать». В старшей группе мы все делали как солдаты на плацу. И ненавидели каждую строчку стиха, каждый куплет песни. Костюмы для постановок принадлежали предыдущим поколениям детсадовцев, и они оказывались или нещадно малы во всех местах, или настолько велики, что висели мешками. Ни разу ни один костюм не оказался впору. Никому. И это считалось нормальным. Любые отклонения от нормы приводили в ужас воспитательницу и музыкального работника – Флору Лориковну. Хотя нет. Только Елена Ивановна пребывала в ужасе. А Флора только делала вид.

Флору Лориковну любили все. Она была другая, не такая, как взрослые вокруг. Больше похожа на нас, детей. Пугалась, если громко хлопала дверь. Аплодировала, если мы хорошо спели. Даже иногда подпрыгивала от радости на крутящемся стуле возле пианино. Она разрешала нам сесть на этот стул и покрутиться. Никогда не ругалась, даже если мы бегали и не слушались. А еще у нее был фокус. Она подзывала кого-нибудь из расшалившихся детей и показывала на клавишу на пианино, которую нужно нажать. Ребенок нажимал, а Флора Лориковна подыгрывала, и получалась настоящая музыка. Будто не одна она играет, а вместе с ребенком. Она играла нам колыбельные и даже пела на незнакомом языке. Нет, конечно, мы все учили «Крылатые качели» и «У дороги чибис». Главная задача – выучить слова и спеть громко. Но иногда Флора Лориковна просто играла нам, если мы сидели тихо и слушали. А мы сидели и слушали, потому что она играла очень красиво и здорово.

Мне нравилось называть ее по имени-отчеству. Я всегда старалась почаще обращаться к ней, чтобы еще раз произнести эти звуки, казавшиеся мне не менее волшебными, чем музыка. Такое имя – Флора. Единственное и неповторимое. Невероятно прекрасное. Ни у кого такого нет. Как же я хотела, чтобы меня тоже звали именем, которого нет ни у кого на всем свете!

– Почему у вас такое имя? – спросила я однажды.

– Не знаю, папа придумал. Мама хотела назвать меня Асмик. Означает «жасмин». А папа сказал, что я должна быть не одним цветком, а богиней всех цветов, и назвал Флорой. Была такая римская богиня, – рассмеялась Флора Лориковна.

– А вашего папу звали Лорик? – спросила я, хотя знала, что неприлично задавать такие вопросы взрослым.

– Да, – Флора Лориковна не рассердилась, – так и звали.

– А что значит это имя? – не унималась я.

– Ну, вообще-то перепел. Птичка такая. Так еще моя прабабушка моего отца назвала. Но потом, тогда ведь другое время было, тяжелое, сказали, что папу назвали по новым порядкам. И каждая буква означает слово – Ленин, Октябрьская революция, индустриализация, коллективизация.

Я хлопала глазами, поскольку ничего не понимала.

– Перепел. Имя переводится – перепел, – рассмеялась Флора Лориковна.

– А вас не дразнили в детстве за имя?

– Нет, зачем дразнить за имя? – удивилась она.

Флора Лориковна даже плакала, как плачут только дети. От обиды и несправедливости. От счастья и переизбытка чувств. Или просто так. Потому что дождь льет или, наоборот, солнце светит.

У нас была девочка в группе, еще в средней, потом она ушла – Катя Антонова. И был у нее такой красоты голос, что Флора Лориковна, когда ее услышала, заплакала. Катя призналась, что ее бабушка – оперная певица и часто поет с ней детские песни. Естественно и совершенно справедливо, Флора Лориковна назначила Катю солисткой. Она пела так, что даже мы – хор – старались по мере сил и способностей хоть немножко соответствовать ее исполнению. Флора Лориковна сияла от счастья и повторяла, что это будет лучшее выступление на утреннике. На генеральную репетицию пришли заведующая, Елена Ивановна и воспитательница другой группы. На утреннике должен был присутствовать шеф садика – его требовалось порадовать выступлением, а за это он бы отремонтировал и покрасил садику веранды.

Катя пела прекрасно – ее удивительный голос звенел, как весенний ручеек. Она пела легко, радостно и с явным удовольствием. Мы тоже запевали куплет как никогда прежде. Кто не мог – молчали и просто открывали рот. Кто мог – дотягивали ноты, правильно дышали и следили за руками Флоры Лориковны, которая дирижировала. Мы все хотели спеть так, чтобы Кате понравилось. И Флоре Лориковне тоже. Дети ведь все чувствуют. И когда они видят и слышат удивительное, из ряда вон выходящее, реагируют. Взрослые отреагировали по-другому.

Заведующая сидела с каменным лицом. Елена Ивановна тоже. Только воспитательница соседней группы, совсем молоденькая, улыбалась и хлопала нам.

– Вы что, не понимаете? – одернула ее заведующая.

– Чудесно! Такая девочка! – воскликнула воспитательница.

– Пусть дома поет, – прошипела заведующая.

– Но почему? – Воспитательница не понимала.

– По кочану и по капусте, – рявкнула заведующая, – одна выделилась, потом вторая, третья. И что? Это непедагогично. Не все дети талантливы, а наша задача – не развивать их способности, а подготовить к жизни. К общественной жизни, в социуме. Школа, институт, пэтэу, наконец. Не все станут профессорами. Так что и нечего. Разве вы не проходили основы педагогической этики в институте? Странно.

– Девочка просто пела. – Воспитательница чуть не плакала, но все еще отстаивала свое мнение.

– Да, сейчас она просто пела. Но уже чувствует собственную исключительность. А что потом? Вдруг она перестанет петь? Потеряет голос? Или найдется девочка, которая будет петь лучше? И что тогда? А я вам скажу – что! Мы будем виноваты в том, что девочка этого не переживет. Как она станет жить без своего исключительного дара? Так вот, наша задача, как воспитателей, как специалистов по дошкольному образованию, – заложить в ребенка основы. Основные требования. Исключительность пусть в других садах развивают. Не в нашем. Есть сады для детей с отклонениями, есть – для так называемых талантов. Очень часто, кстати, эти дети оказываются в одном месте. Так что давайте воспитаем здорового ребенка, прежде всего психически. Дети поют хором, громко – вот пусть и она поет в общем хоре.

– Это неправильно, – шмыгнула носом воспитательница.

– А это не вам решать, – рявкнула заведующая. – Вы сколько работаете?

– Третий год.

– Маловато опыта, маловато. Взрослейте, деточка! Иначе с таким подходом мы с вами не сработаемся.

– Флора Лориковна! – кинулась к музыкальному работнику молоденькая воспитательница, чтобы найти защиту и поддержку.

– Флора Лориковна, зайдите ко мне в кабинет! – велела заведующая и вышла из зала.

– Зачем? – ахнула Флора Лориковна.

– Затем, – ответила Елена Ивановна и хмыкнула, – ну вы-то, дорогая, опытный человек. Вам же объяснили, что в зале будет сидеть шеф. И концерт, считайте, для него.

– Так я как лучше хотела! Чтобы человеку приятно было.

– Ему будет приятно, если его дорогая внучка будет стоять в первом ряду и петь громче всех. А где она у вас стоит?

– Где? – спросила Флора Лориковна.

– Вот именно, что нигде. Вы ее даже в хор не взяли.

– Кого не взяла? Я всех взяла!

– А Наташа Смирнова у вас где? Что-то не вижу. Даже в заднем ряду не вижу. И заведующая не увидела, поэтому вас и вызвала.

– Так девочка не хочет петь, – попыталась оправдаться Флора Лориковна. – Совсем не хочет. А если поет, то пусть лучше не хочет, чем так петь.

– Вот в этом и заключается ваша задача как музыкального работника – научить, заставить.

– Как можно заставить петь? – Флора Лориковна уже чуть не плакала.

– Можно. Вам же нужен новый инструмент?

– Очень нужен.

– Так пусть Наташа Смирнова споет, и будет у вас новое пианино! Но сначала краска на веранды. Что вы, ей-богу, как маленькая! Давно в профессии. Прекрасный специалист. Уважаемый работник образования.

Флора Лориковна кивнула и пошла в кабинет заведующей, где, видимо, тоже услышала про новый инструмент, краску на веранды в обмен на столь ничтожно малое – пусть Наташа Смирнова стоит в первом ряду и поет. И ее дедушка-шеф обрадуется.

На утреннике мы все пели «У дороги чибис». Никто не солировал, но в первом ряду стояла Наташа Смирнова, которая гудела, как труба. Ее дедушка очень обрадовался и перешептывался с заведующей, сидевшей рядом. Катя в утреннике не участвовала и больше в садик не ходила. От веранды вскоре запахло свежей краской. А в музыкальном классе появился новый инструмент. Сияющая «Лирика» вместо старой «Зари». Флора Лориковна плакала как ребенок и долго не могла подойти к столь вожделенному новому инструменту. Она до последнего продолжала играть на «Заре», пока пианино не унесли в подсобку по приказу заведующей. И мы все понимали, почему плакала наша учительница музыки. Она предала Катю и ее голос. Даже нас предала. Но мы жалели Флору Лориковну – она ведь не сама, ее заставили.

Я отвлеклась от рассказа о Ленке Синицыной. Она еще долго ходила с отстриженной прядью. Прямо надо лбом. Я надеялась продлить удовольствие, глядя на ее торчащий чубчик, но не получилось. Родители накупили ей кучу красивых заколок, которыми Елена Ивановна закалывала Ленке челку. Все девочки мечтали о таких заколках, и я в том числе. Волосы у Ленки отросли быстро. Заколки остались для красоты. А я осталась Ретузой. Навсегда. Даже сейчас, когда я встречаю Ленку, она здоровается: «Привет, Ретуза!» Все-таки надо было ей побольше тогда откромсать, а не одну прядь.

Я считалась обычной девочкой. Настолько обычной, что обычнее не придумаешь. Ничего выдающегося ни во внешности, ни в характере во мне не обнаруживалось. Девочка как девочка – блекленькая, тихонькая, средненькая. Нет, не мышка, не моль бледная – даже до этого я недотягивала. Серая масса. Такая, что не заметишь, если пропадет или вдруг снова появится. Елена Ивановна не сразу замечала мое отсутствие на прогулке. Я могла остаться в группе и не выйти со всеми детьми. Задерживалась в раздевалке, копаясь в вещах, и возвращалась в группу. Остальные дети гуляли на веранде, а я сидела за столом, стоявшим под подоконником, и смотрела на всех сверху – наша группа находилась на втором этаже. Иногда садилась на подоконник, надеясь, что воспитательница заметит меня в окне. Но нет. Она считала детей по головам, и моя голова ей была не нужна. Когда они возвращались с прогулки, Елена Ивановна опять всех пересчитывала, вместе со мной, и у нее все сходилось.

Только сторожиха меня замечала. Еще со средней группы. А может, и с младшей, но я помню ее со средней. Я приходила в садик первой, уходила последней. Она называла меня Риткой-Маргариткой. И говорила, что маргаритка – это цветок. Очень красивый. Сторожиху звали тетей Розой, хотя на розу она совсем не походила. Скорее, на чертополох. Седая и косматая, как Баба-яга. Все дети ее боялись, а я нет. И никто не знал, как ее зовут – сторожиха и сторожиха. Когда я сказала, что ее имя – Роза, мне никто не поверил. Тетя Роза иногда наливала мне чаю из термоса и угощала сушками с маком. Особенно зимой, когда я примерзала попой к качелям, на которых сидела в ожидании мамы. Тетя Роза выходила, наливала чай – очень крепкий и очень сладкий – и давала мне сушки. Если бы не ее чай, я бы, наверное, насмерть на качелях замерзла. Иногда она давала мне свои варежки – погреться. Варежки были здоровенными, из какой-то шерсти. Про себя я называла эти варежки «лохматыми». Мама, разглядывая мою куцую шубейку из «чебурашки», искусственного меха, удивлялась – откуда на ней волосы? Но варежки тети Розы были в сто раз теплее «чебурашки». Кстати, это тетя Роза так сказала и долго цокала языком – как можно ребенка в «чебурашку» одеть в такой мороз? Ни платка шерстяного, ни рейтуз. Да как же так? Мне тут же становилось еще холоднее. Рейтузы у меня, конечно, имелись, но после того, как ко мне приклеилась кличка, я старалась их не носить.

– Красивое имя у тебя! – говорила сторожиха. – У меня тоже красивое. Значит, жизнь будет счастливой.

Я смотрела на тетю Розу и не видела ничего счастливого. Сторожем в детском саду работает. Да я бы ни за что в жизни не пошла работать в детский сад! Тоже мне великое счастье, скорее горе горькое. Для себя я счастья тоже не ожидала. Видела картинку с цветком маргаритки – маленькие цветочки с торчащими лепестками. Ничего красивого, на мой вкус. Даже чертополох выигрывал в оригинальности. А маргаритка – маленький блекленький цветочек, который прекрасно осознает свое место в цветочной иерархии и не стремится вырваться в первые ряды, став главным украшением клумбы в саду. Да и зачем пытаться? Когда там есть розы и георгины. Ленка вон всегда с георгинами – здоровенными, белыми – на все праздники приходила. Астры и те понаглее, понахрапистее. Мама могла назвать меня Астрой. Хоть какая-то претензия в названии.

Сидя в одиночестве в группе, пока остальные дети играли на веранде, я гадала, что бы случилось, если бы меня назвали, например, Леной. Или Светой? Или Наташей? Была бы моя жизнь другой? Может, меня бы не забывали в группе? Может, я смогла бы стать любимицей Елены Ивановны? Может, мне и шкафчик бы другой достался, а не с грибом? У Ленки Синицыной – с зайчиком. У Светки Ивановой – с бабочкой. А у меня с грибом. Как у Димы Ковалева, только у Димы – два грибочка, лисички, а у меня – всего один, то ли бледная поганка, то ли сыроежка. Я часто представляла себя Ленкой Синицыной и Светкой Ивановой. Ленка была не только любимицей Елены Ивановны, но и внучкой брата заведующей. Поэтому и находилась на особом положении. Что такое «особое положение», я узнала уже в средней группе. Светка находилась на вдвойне особом положении. Во-первых, ее маму тоже воспитывала заведующая, когда еще была обычной воспитательницей. Во-вторых, Светкина мама потом удачно вышла замуж за такого большого начальника, что могла носить заведующей подарки и продуктовые заказы. Светка говорила, что ее маму заведующая очень любила и считала одной из лучших своих воспитанниц. А еще имелась бабушка, с которой никто не решался спорить, даже Светкин папа, потому что бабушка могла устроить такой скандал, что никому бы не поздоровилось. Но бабушка дружила с заведующей, так что скандалы не устраивала, а сразу шла в кабинет на третий этаж.

Светку бабушка всегда забирала из садика после обеда и приводила после полдника на прогулку. А сама стояла за воротами и ждала, когда внучка нагуляется. Если кто-то отбирал у Светки игрушку или толкал ее, бабушка тут же кричала из-за забора, что сейчас она все расскажет заведующей. Со Светкой никто не играл. Но она прибилась к Ленке и стала для нее как тетя Роза для садика. Светка была крупной рослой девочкой, крупнее всех нас, но не слишком умной. Точнее, совсем неумной. Дефицитные продукты, которыми пичкали Светку, шли в рост и в попу, а не в мозг. Так что если Ленке требовалось кого-то толкнуть посильнее или отобрать что-нибудь, то на помощь всегда приходила Светка. Она уж могла шарахнуть так, что мало не покажется – улетишь под батарею. А если начнет отбирать карандаш, лучше сразу разжать пальцы, а то руку сломает. Ужинала Светка дома, а не в садике.