Данька сбежал. Она была на кухне и думала, что он играет. А когда зашла, чтобы позвать ужинать, сына в комнате не было. Лариса рванула дверь шкафа – сумка на месте, вещи тоже на месте.

– Даня, Даня, – позвала она, надеясь, что сын просто спрятался. Но сердце колотилось. Она лихорадочно думала – нет, на балкон не мог пойти, она же была на кухне. Значит, ушел.

Лариса выскочила из квартиры и побежала сразу на лестницу. Никого. Вернулась, вызвала лифт. Работает. Не застрял.

Даня далеко не ушел – до консьержки. Она увидела его не сразу. После того как обежала вокруг дома. И только тогда догадалась вернуться и спросить – не видела ли консьержка ее сына?

Он сидел в каморке на продавленном диване перед старым телевизором. На коленях держал тарелку с тушеной капустой с колбасой. И уписывал за обе щеки. Было с первого взгляда видно – ребенок доволен.

– Да здесь он, здесь, – говорила консьержка, – а я думала, вы ушли куда-то. А этот стоял внизу. Я его отругала – почему один спустился? Вот, накормила – он сказал, что есть хочет.

– Спасибо вам большое, – сказала Лариса. – Данечка, пойдем домой.

– Да пусть доест, – сказала консьержка.

– Я сейчас вернусь за ним…

Лариса поднялась в квартиру, нашла коробку конфет и спустилась.

– Это вам к чаю, – сказала она консьержке.

– Да не надо, спасибо, если что, приводите, пригляжу. Хороший он мальчик. – Консьержка потрепала его по голове.

– Даня, пойдем, – велела Лариса.

– Я еще не доел, – ответил он, медленно зачерпывая ложкой капусту и так же медленно поднося ко рту.

– Давай, давай, лопай скорее, – сказала консьержка, видя, что Лариса нахмурилась, – дома-то лучше. Чего тут-то? Ой, это всегда так у детей, – повернулась она к Ларисе, – в гостях и щи вкуснее, и кровать мягче.

– А можно я тут останусь? – спросил Данька.

– Да ты что? – всплеснула руками женщина. – А где ж ты спать будешь?

– Здесь, – показал он на диванчик.

– A я где?

Данька оглядел комнату. Негде.

– Ты посмотри, мама твоя сейчас заплачет. – Консьержка за разговорами успела забрать у него тарелку и впихнуть в руку пряник. – Как же она без тебя жить будет? Ей же плохо будет.

– Не будет, – буркнул Даня.

– Э-э-э, мой дорогой, ой как будет. У меня сыночек умер, царство ему небесное, так вот я с тех пор и не живу. – Консьержка села на диван и приобняла Даню. Тот грыз пряник. Лариса стояла в дверях, из-за чего ей приходилось здороваться со всеми входящими в дом соседями. Она хотела поскорее увести Даню, но так, чтобы обошлось без скандала. А как это сделать – не знала.

– А он давно умер? – спросил у консьержки Данька.

– Давно, милый, давно. Я ж уже старенькая. А никого у меня нет – ни внучат, ни невестки. Одна я осталась. Знаешь, как плохо одной?

– Тогда я с тобой буду, и ты будешь не одна.

– А мама твоя? Одна, значит, останется? Нет, так нельзя. Ты с мамой на всю жизнь связан. Куда ты – туда и она.

Данька замолчал. Задумался.

– А почему он умер? – спросил мальчик.

– Болел он, бедненький. И ничего сделать нельзя было.

– А если ты не живешь, то почему ты здесь? Со мной разговариваешь? Я же тебя вижу, значит, ты не привидение.

Консьержка засмеялась. Лариса пыталась вспомнить, как ее зовут. Она и не знала ее имени. «Здрасьте, здрасьте» все эти годы…

– Я только с виду живу, – сказала женщина, – а внутри умерла. Даже плакать уже не могу – все глаза выплакала. А так хочется.

«Странное объяснение», – подумала Лариса. Данька кивнул, как будто все понял.

– А мама плачет, – сказал Даня.

– Так ты подойди, пожалей ее. А то ведь все слезы кончатся.

– И что будет?

– Больно ей будет. Горе придет, протянет руку и сердце сожмет сильно-сильно. И не отпустит, хоть кричи. Иди домой и маму пожалей. Горе испугается и уйдет. Оно любви боится.

Консьержка подтолкнула его к Ларисе. Та стояла, онемев. Что значит – любит, не любит? Она о нем заботится – это тоже любовь. Она волнуется – это тоже любовь. Она думает о его будущем – и это любовь. Лариса считала, что проблемы из-за того, что у нее с Даней нет той пресловутой связи, которая не перерезается вместе с пуповиной. И откуда бы она взялась, с другой-то стороны?

Она щелкнула выключатель чайника и набрала номер телефона.

– Да, – ответил Илья.

– Он мне хамит, ничего не хочет делать, – сказала Лариса.

– Отстань от него, – сказал Илья Ларисе.

– Что значит – отстань?

Илья вздохнул. Лариса слышала звуковой фон – голоса, смех. Женский голос и детский смех. Когда она разговаривала с ним по телефону, всегда слышала в трубке детский смех. А у нее фоном шли ор и истерика. Она почувствовала, что начинает срываться.

– Что значит – отстань?! – закричала она в трубку. – Тебе что, наплевать, что с ним будет? Он становится все хуже. Я уже не знаю, чего от него ждать. Сегодня ушел из дома. А завтра что будет?

Они оба молчали. Потому что он знал, что скажет она, а она знала, что он ответит. Не в первый раз.

– Ладно, пока, – сказала Лариса и положила трубку. Илья перезвонил.

– Хочешь, я с ним поговорю? – предложил он.

– Без толку.

– Без толку, – согласился он.

– Я делаю все, что могу.

– Я знаю.

– Он меня ни во что не ставит.

– Угу.

– Что мне делать?

– Не знаю.

– Ладно, пока, – сказала она.

– Пока, – быстро попрощался он.

Она налила чай и случайно опрокинула чашку. Обожглась. Села, взяла сигарету. Зажигалка куда-то пропала. Спичек тоже нет. Всегда так. Лариса пошла в комнату, порылась в сумке, нашла зажигалку, села и, наконец, закурила. Теперь она не понимала, на кого больше злится – на сына или на Илью. Все довольны, всем хорошо, кроме нее. Лариса знала, что особенно ее раздражает. Илья даже не пытается скрыть, что она позвонила не вовремя. Он не хочет ее слышать. Она – напоминание о прошлой жизни. Не самое счастливое напоминание.

Все было как вчера. Лариса давно привыкла к этому ощущению – просыпаешься – Новый год, засыпаешь – Восьмое марта. Время летит. Нет, она не разглядывала в зеркале первые морщинки. Просто однажды в зеркале увидела свои глаза. А потом посмотрела на полку в ванной – в ряд стояли тюбики с кремами для глаз. Лариса ощущала время по глазам. Раньше глаза были молодые. А сейчас – сейчас их нужно открыть. Разгладить кремом отеки, замазать синеву. Она искала фотографию для какой-то бестолковой анкеты и заглянула в фотоальбомы. Раньше глаза смеялись. Они были, как бы это сказать, ясные, что ли. А на фото с Данькой – взгляд настороженный, обеспокоенный, напряженный. И глаза, нет, даже не умные, а пережившие. С такой тоской вокруг радужки. Лариса каждое утро пыталась кремами изменить взгляд. Странно, но у Даньки были такие же глаза – пережившие, хотя он маленький. Даже когда грудным был, смотрел не так, как все дети. Напряженно и тоскливо одновременно.

Чем старше становился сын, тем становилось хуже.

– Вы его боитесь, что ли? – спросила как-то у Ларисы врач.

– Нет, – обиделась Лариса.

– Вы взрослая – он ребенок, – сказала врач. – Вы должны принимать решения, а не он. Вы же мать, в конце концов.

Лариса кивнула.

Лариса боялась сына. Боялась его немотивированных криков, истерик. Боялась себя. Ей иногда хотелось побыть одной. День, два, неделю. Просто лежать и ничего не делать. Она боялась признаться себе, что устала от него. Что ждет, когда он станет взрослым и за ним не нужно будет ходить по пятам. Боялась своих желаний – сбагрить куда-нибудь Даньку хоть на время. И не спешить домой, не стоять у плиты, не держать себя в узде. Ей хотелось лежать на диване, смотреть телевизор и не двигаться. Ну может быть, только на кухню – сделать яичницу и лечь опять. Она уставала к концу дня до боли в суставах.

– Я устаю очень, – призналась она как-то Даше.

– И я устаю, – сказала Даша, – то приготовить, то постирать, то квартиру убрать. Вот если бы можно было только с Ритулей играть и гулять…

Лариса так ей и не сказала – она-то устает именно от Дани. Не от готовки, не от глажки. От того, что нужно быть с Даней. Играть, гулять, общаться. Она уставала даже от его голоса, от выражения его лица.

Лариса жила как в армии – до дембеля. Дембель – три года. Срок, когда можно будет отдать Даню в садик. А она не будет его видеть. С восьми до шести.

– Ой, я так боюсь Ритулю в сад отдавать, – сказала на очередной прогулке Даша, – так жалко.

– Почему? – не поняла Лариса.

– А вдруг ее там обидят? Или отругают. Или она плакать будет и меня звать. Я решила, что на полдня буду водить, а после обеда забирать.

Ларису волновало другое:

– Лишь бы не болели. А то, говорят, дети неделю ходят, неделю болеют и дома сидят.

– Нет, главное, чтобы нравилось. И чтобы воспитательница была добрая.

В три года Лариса отдала Даню в сад. Вообще-то садиков было два. Даня не задерживался в каждом дольше двух месяцев.

– Забирайте, – рано или поздно говорила очередная воспитательница. – Или отводите в частный детский сад. Я не собираюсь это терпеть за свою зарплату.

Даня с коллективом боролся, как мог. Лариса вела бесконечные разговоры с родительницами избитых и обиженных ее сыном детей. В первом садике она согласилась мыть туалет в группе, когда уволилась нянечка, и подсовывала воспитательнице в ящик стола то сотню, то две.

Во втором Лариса пошла к заведующей и предложила спонсорскую помощь. Заведующая оглядела Ларису с ног до головы и сказала, что нужд у детского сада – много. Начиная от ремонта веранды на улице, заканчивая стиральной машиной. Для стирки штор. И развела руками – мол, выбирайте.

– Стиральная машина, – выдохнула Лариса.

Заведующая назвала желаемую марку.

Марка стоила дорого.

– Илья, мне нужны деньги, – позвонила ему Лариса.

– На что? – спросил он.

– На стиральную машину. В детский сад. Заведующей.

– Ты не должна этого делать. Это не частный сад, а государственный, – завелся Илья. Он всегда был против необоснованных, а следовательно, пустых, с его точки зрения, трат.

– Там все дают. Кто-то вон будет ремонтировать веранду, – сказала Лариса.

– Я не собираюсь покупать стиральную машину какой-то бабе.

– Тогда Даньку оттуда исключат.

– Пусть попробуют. Я на них в суд подам. На каком основании?

– Даня неуправляем.

– Все дети плохо себя ведут. Что теперь, их в сад не брать?

– Ладно, я сама разберусь.

Она не хотела пересказывать Илье то, что ей говорят воспитательница и родительницы: ее сын неуправляем, агрессивен и психически неуравновешен. Его нужно лечить. Или держать дома.

Даня в саду подсматривал за девочками в туалете. Не так, как все мальчики, а с особым цинизмом. Говорил девочке, что, если та не снимет трусики, он ее в тихий час привяжет колготками к кровати и убьет. Девочка плакала от испуга и послушно снимала трусики.

Потом он принес чужую игрушку. Дорогую. Электронную.

– Чье это? – спросила Лариса.

– Мое, – ответил Даня.

– Не ври. Ты ее у кого-то отобрал?

– Нет. Нашел.

– Завтра же ее вернешь тому мальчику, у которого ты отнял игрушку.

– А как ты все узнаешь? – спросил он у нее.

– Про что? – не поняла Лариса.

– Про меня? Ну, что я отобрал у мальчика?

Надо было придумать про птичку, которая летает и следит за детишками, кто как себя ведет, и рассказывает мамам. Или про Деда Мороза, который тоже все знает и привозит послушным детям подарки на Новый год. Или еще что-нибудь придумать.

– Я вижу тебя насквозь, – процедила Лариса, – до печенок.

Даня испугался. Он подумал, что мама и вправду видит, что у него внутри. И может вынуть его, например, печень. И съесть. Печень ведь едят. В садике котлеты делают. Вонючие и невкусные.

Лариса поругалась с родительницами. В саду случился скандал – кто-то из родительниц узнал, что воспитательница специально открывает настежь окна в тихий час. Сама сидит в теплой кофте, а дети лежат в трусиках и маечках. Открывает, чтобы дети простудились и не ходили в сад. Меньше народа – меньше работы. Дети действительно болели все по очереди. Все, кроме Даньки. Родительницы собрались у ворот и решали, что делать с воспитательницей. Было решено написать коллективное письмо заведующей. Письмо написали и пустили по кругу – ставить подписи. Лариса подписывать отказалась.

– Почему вы не подписываете? – спросила мамаша, которая была инициатором коллективной жалобы.

– У вас нет доказательств.

– Дети болеют, какие еще доказательства нужны? – завелась мамаша. – Я сама заходила к ним в тихий час. Там холод собачий.

– Мой сын не болеет.

– А вы ждете, когда заболеет?

Мамаши стояли и смотрели на Ларису. Она развернулась и ушла. А какой смысл объяснять что-то этим клушам, похожим на Дашу по внутреннему бесхитростному устройству? Рассказывать им про только что купленную стиральную машину для заведующей, про засовывание денег в стол воспитательницы, про купленный ей же чайник в качестве моральной компенсации? Про то, наконец, что она впервые лежит на диване с восьми до шести и ни о чем не думает? Нет, думает, что, была бы пятидневка, сдала бы на пятидневку. А еще о том, что еще полежит вот так неделю и займется собой. Своей жизнью, а не жизнью сына.

Про то, наконец, что это может скоро закончиться, как уже заканчивалось. Ей дадут понять: или – или. Или она ремонтирует веранду, покупает ноутбук для сына заведующей, моет туалет – или забирает Даню из сада. Они не по прописке, а очередь расписана на годы вперед. Вон беременные записываются. А Ларисе пошли навстречу – взяли. А группы переполнены, персонала не хватает.

Лариса никак не могла понять, почему Даня так ненавидит детский сад. Она ведь ему несколько раз объясняла – если он будет плохо себя вести, то его выгонят.

– Ты будешь целыми днями со мной, – убеждала она сына, – я буду заставлять тебя заниматься, читать. А в саду весело, игрушек много, друзей.

Данька кивал, но делал все, чтобы вылететь из сада.

Он запер мальчика в подсобке на кухне, куда привел под предлогом показать новую машинку.

– А где Коля? – спросила воспитательница уже вечером, недосчитавшись ребенка.

– Его бабушка забрала, я сам видел, – сказал Даня.

– А, ну ладно.

Воспитательница не успела расслабиться – за Колей пришла мама.

– Где мой сын? – спросила женщина.

– Его бабушка забрала, – ответила воспитательница.

– Бабушка не могла его забрать. Она умерла три года назад.

Только через час, когда Коля так и не нашелся, воспитательница вспомнила, что про бабушку ей сказал Даня. Она позвонила Ларисе и потребовала срочно прийти с сыном в сад, объяснив, что пропал мальчик из группы и Даня видел его последним.

– Где он? – спросила Лариса, положив трубку. Она сразу все поняла.

Даня знал, что если мама говорит таким голосом, то будет бить ремнем. Долго и больно.

– На кухне. В темной комнате, – признался Даня в надежде, что бить не будут.

Лариса позвонила в садик и сказала, где надо искать. Колю нашли – голодного, заплаканного, перепуганного. Тот рассказал, что Даня хотел ему машинку показать и не показал. Воспитательница позвонила Ларисе и в не очень приличных выражениях посоветовала на территории сада больше не появляться. А мама Коли пообещала подать на Ларису в суд.

Сына Лариса в тот раз не била. Просто подошла к нему и спокойно сказала:

– Я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Ты для меня не существуешь.

– Это как?

– Просто. Ты – пустое место. Ты мне – никто.

Даня тогда взял фотоальбом и разорвал все свои фотографии. А потом разбил зеркало в шкафу. Он не плакал, не кричал. Орал. Она схватила его за руки, за рубашку и завела в ванную. Хотела умыть, успокоить. Но сын кусался и лягался. Она вышла, закрыла дверь в ванную с обратной стороны и выключила свет. Привалилась телом и держала.

– Мамочка, не надо, – кричал и бился с другой стороны Даня, – я больше так никогда не буду. Миленькая, мамулечка. Я тебя очень люблю.

– Я хочу, чтобы ты понял, что это значит – издеваться над людьми. Представь хоть на минуту, что было с тем мальчиком, которого ты запер.

– Мамочка, я все понял, я больше не буду, я не хочу, чтобы меня не было. Я же здесь. Я вот. Так не может быть, чтобы меня не было.

Лариса отпустила дверь. Данька вывалился к ней на руки. И в груди что-то шевельнулось – она сгребла его в охапку, посадила на колени и стала успокаивать. Данька прижимался, обнимал… А она его так и не поцеловала, хотя он тыкался носом ей в шею. Не смогла, и все. Гладила по голове, качала на руках, как маленького, но поцеловать не могла себя заставить.

* * *

– Так страшно бывает, – говорила Даша, – вот не вышла бы замуж, не было бы у меня Ритули, не знаю, что бы я делала. Правда?

– Правда, – кивала Лариса. Ей становилось страшно от другого. От ощущения, нет, стойкого убеждения, что сломала себе жизнь. Собственными руками. И никто по этим рукам больно не дал, чтобы так не делала. Никто не остановил.

Игорь был на пятнадцать лет ее старше. Она знала, что он женат и у него есть ребенок. О семье он вообще не говорил. Жена – Инна, сын – Илья. Исчерпывающая информация. Если звонила жена, он просто сообщал, что сегодня не приедет. Лариса думала, что это что-то значит. В том смысле, что семьи там уже никакой нет, а с ней, с Ларисой, – любовь и совместное будущее. Только потом, много лет спустя, она поняла – Игорю было все равно. И тут и там. Он хотел одного – чтобы его не трогали. Лариса не задавала вопросов и ничего не требовала. Она думала, что все должно решиться само собой. Жена не выдержит. В конце концов, это его дело.

Банальная история. Они вместе работали. Игорь начальником, Лариса – его помощницей. Это был не служебный роман, а служебный секс. Лариса не обольщалась. На работе все знали об их отношениях, но ей было наплевать. Да и Игорю тоже. Кого этим удивишь? Ну, сплетничали в столовой, в курилке…

– Ой, как же можно? Там же ребенок маленький, – говорила пожилая бухгалтерша.

– Да ладно, молодая еще, – отвечала вторая.

– А он-то хорош!

– Мужик, одно слово. Что с него взять?

– Да, ни стыда, ни совести…

– Их дело. Сами разберутся.

Лариса и сама была уверена, что это ненадолго и уж тем более не серьезно. Но как-то на глаза попался календарь, и она застыла – уже три года. Три года она живет с Игорем. Только с ним. И никого другого у нее нет. Да и с ним ничего нет, кроме недолгих, ни к чему не обязывающих, хоть и регулярных встреч. Лариса сидела, смотрела на календарь и думала: пора что-то менять.

– Игорь, мы уже три года встречаемся, – сказала вечером Лариса.