Она никогда не рассказывала об этом журналистам. На разворотах гламурных изданий Екатерина Лаврова всегда появлялась, сидя на просторной дачной веранде с фарфоровой чашкой ручной работы в руках или в своей московской квартире, возле изящного секретера, за туалетным столиком, перед зеркалом, у окна. Но никак не в домашних брюках с влажной тряпкой в руках. Хотя, наверное, ни один журналист не отказался бы от такого заманчивого кадра – воюющая с пылью кинодива.

Шура ввалилась в квартиру, как всегда что-то громко щебеча – растрепанная, с размазанной по щеке грязью, с роликами через плечо. Катя поморщилась даже – насколько крестница на нее не похожа!

– Опять на роликах? – принужденно улыбнулась она. – Экстремальная молодежь?

Шура со стуком скинула тяжелые ботинки на огромной рифленой платформе (Кате казалось, что каждый из этих шедевров обувной промышленности весит не меньше пяти килограммов, ботинки выглядели угрожающе, точно два черных утюга) и прямо босиком прошлепала на кухню, волоча за собой свой рабочий саквояжик. Катя краем глаза отметила, что у девушки дырявые носки.

– Ну что, Екатерина Павловна, садитесь. Будем вас разукрашивать.

– А руки ты не хотела бы предварительно помыть? – Катя осторожно провела ладошкой по своей холеной гладкой щеке. – Не с манекеном ведь работаешь.

– Ну извините.

Совершенно не обидевшись, Шура несколько мгновений подержала пальчики под тоненькой струей прохладной воды, а потом небрежно вытерла руки о не первой свежести штаны. Катя вздохнула – переделать крестницу сложнее, чем научить собаку считать в уме. Конечно, Шура была талантливой девушкой и гримером от Бога, но, если бы не решающий родственный фактор, Катя ни за что не подпустила бы ее и на полметра к своему лицу.

А Шура тем временем грохнула на стол жесткий серебристый раскладной чемоданчик с миллионом отделений и кармашков – такой есть у каждого профессионального стилиста. Когда-то ей пришлось отдать за этот чемоданчик триста долларов. Жаль денег до слез. Но ничего не поделаешь: клиентам важен внешний антураж, никто не пригласит на работу гримера, если у него нет помады «Кристиан Диор», щипчиков для завивки ресниц и прочих милых мелочей, каким бы талантливым он ни был.

Катя вздохнула. Как можно было додуматься поставить грязный чемодан на белоснежную скатерть?! Надо не забыть запихнуть ее в стиральную машину, когда Шурочка уйдет. И сказать Галине, чтобы она обязательно вымыла пол.

Шура распахнула чемодан – над столом поднялось густое сладкое облако пудры.

Катя села на высокий табурет, запрокинула лицо и прикрыла глаза.

– Ну что, сегодня, как обычно, красимся или все-таки чуть-чуть поярче?

– Как обычно, разумеется. – Катя скрыла нахлынувшее раздражение за вежливой улыбкой. – Я же не на улицу Красных фонарей собираюсь.

– А всего лишь на презентацию собственной книги мемуаров! – Шура рассмеялась. – Какая же вы старомодная, Екатерина Павловна! Вы же будете главной персоной вечера, отчего же хоть раз в жизни не выглядеть поярче?

– Шур, ты делай, как я тебя прошу, – деликатно одернула ее Катя.

И Шурочка тотчас же замолчала, – видимо, поняла, что слегка перегнула палку. Да, знаменитая Катя Лаврова была ее крестной, но это вовсе не значило, что между ними могут быть какие-то близкие отношения. Шура чувствовала, что Катя ее просто терпит. Да и Катя понимала, что крестница от нее не в восторге.

– Я золотистый тон на скулы положу, – комментировала Шура, – и крылья носа замажу, чтобы он тоньше казался. А глаза сделаем фиолетовыми. Сейчас это модно, и вам должно пойти.

– Фиолетовыми?! – ужаснулась звезда. – Да ни за что! Немного бежевых теней, чтобы подчеркнуть глубину взгляда. Этого будет вполне достаточно.

Шура раздраженно возвела глаза к безупречно белому потолку – так, разумеется, чтобы Катя этого не заметила. У этой Лавровой было такое красивое лицо, но такой отвратительный характер!

– Ну тогда я хотя бы стрелки на веках сделаю, – мрачно заметила она, но Катя мягко отвела ее руку с кисточкой:

– Никаких стрелок, дорогая. Я не собираюсь играть Клеопатру.

Через полчаса макияж был закончен. Катя посмотрела в зеркало и удовлетворенно улыбнулась. Вообще-то в ее лице ничего особенно не изменилось. Она выглядела так, как и час назад, – словно только что поднялась с кровати. Разве что стала смотреться немного моложе и свежее, но только искушенный профессионал догадался бы, что дело здесь в умело наложенном макияже.

– Спасибо, Шурочка! – Катя поцеловала воздух возле неумытой щеки крестницы. – Я очень довольна. Можешь это передать своему папе.

– Передам, – без особого энтузиазма пообещала Шура.

Она продолжала сидеть за столом, словно выжидая чего-то и не думая складывать обратно в саквояж свои бутылочки и баночки.

– Может быть, кофе? – предложила Катя.

– Нет. Не хочу. – Шура осталась неподвижной.

Катя догадалась и потянулась за кошельком.

– У тебя опять деньги кончились. Сколько тебе нужно?

– Нет, деньги у меня как раз есть, – бодро соврала Шура.

– Что же тогда? – Катя украдкой посмотрела на часики. До презентации оставались считаные часы. Она бы предпочла побыть в одиночестве – спокойно в последний раз примерить выбранный костюм и повторить вступительную речь, которую специально для нее написал один известный специалист по пиару.

– Я хотела с вами поговорить… – замялась Шура.

– Вот как? О чем же?

– Я прочитала в журнале «Театральное обозрение», что режиссер, у которого вы играете, Владимир Качук, собирается менять декорации к спектаклю…

– И что? – удивилась Катя.

– У меня есть несколько проектов… Какими могли бы быть эти декорации. Я сама нарисовала, – Шура застенчиво улыбнулась. – Может быть, вы могли бы рассказать ему обо мне?

– Шурочка, но это же смешно. Он даже говорить с тобой не будет.

Шура как будто даже стала меньше ростом.

– Почему?

– Потому что Качук – профессионал, – поучительно заметила Катя. – И он станет общаться только с профессионалами. А у тебя даже диплома нет.

– Какая разница? Зачем диплом, если есть талант! – горячо возразила Шура. – Неужели он не может даже взглянуть на мои работы?!

– Нет, – мягко сказала Катя. – Знаешь, он сегодня будет на презентации. Ты, конечно, можешь к нему подойти. Но предупреждаю, он бывает грубым и весьма не сдержанным на язык.

Шурочкино лицо просветлело.

– А я все равно подойду. Уверена, что у меня получится! В конце концов, он постесняется проигнорировать меня в присутствии стольких людей.

Катя усмехнулась: «Постесняется? Да он получит удовольствие!» Но говорить этого вслух не стала. Зачем обижать девчонку? И так она все время говорит, что Катя только и делает, что ее воспитывает. А ведь девушка-то уже взрослая, Санечкина ровесница. И в воспитателях она едва ли нуждается.

– Ладно, Шура. Если честно, сейчас я не в состоянии поддерживать беседу. Могу думать только об одном.

До Шуры наконец дошло, что она засиделась, – она вскочила с места, словно вспомнила о неотложных делах, и принялась запихивать косметику в чемодан: румяна, пудра, помады – все вперемешку летело в разинутую саквояжную пасть. И только когда на столе не осталось ничего, Шура спросила:

– О чем же? Я имею в виду ваши мысли.

Катя мечтательно улыбнулась:

– Конечно, о моей книге. Я волнуюсь, не заклеймит ли меня общественность.

«…Я не красавица, нет, не красавица. У меня узковатое лицо, чересчур смуглое. Длинный нос с аристократической горбинкой (а на самом деле в детстве мне сломали его футбольным мячом). Тонкие бледные губы – сколько раз гримеры говорили мне: «Екатерина Павловна, такие губы невозможно «рисовать», сколько раз советовали мне обратиться к хирургу! Даже в семидесятые, когда никто в Союзе особенно и не знал о возможностях пластической хирургии, многие недовольные собою богатые женщины ложились под скальпель. Признаюсь, однажды и я отправилась в кремлевскую клинику на консультацию. Улыбчивый седой доктор нежно держал в ладонях мое лицо, словно оно было сделано из китайского фарфора. Честно говоря, я надеялась, что он начнет отговаривать меня, говорить, что я и так красивая, что не стоит так рисковать. Но доктор с милой улыбкой подтвердил: да, эти тонкие губы меня портят, да, с новыми губами я буду выглядеть красивее и свежее. Мне назначили день операции – как сейчас помню, на двенадцатое декабря. То есть предполагалось, что Новый год я встречу уже с новыми губами – сочными и пухлыми.

В ночь перед операцией мне приснился странный сон. Мне снилась моя квартирка в Южном Измайлове, крошечная ванная с желтоватыми разводами на потолке и кафелем в голубых узорах. Я, как обычно, стояла перед зеркалом. Я была сильно накрашена – кажется, это был грим в египетском стиле (кто из нас, актрис, не мечтал сыграть Клеопатру!) – длинные черные стрелки на верхних веках, четко прорисованная линия губ.

Двумя пальцами, как обычно, я взялась за самые кончики длиннющих пластмассовых ресниц и осторожно отклеила их от век. Влажной салфеткой стерла с губ кроваво-алый блеск, слегка помассировала подушечками пальцев воспаленные веки. А потом… поддела наманикюренным хищно-бордовым ногтем кончик губ и оторвала их от лица!

Это было странное ощущение – нет, я не почувствовала боли, я словно осторожно отдирала пластырь, которым был заклеен мой рот. Но самое удивительное, мое движение было машинальным – так, словно я каждый вечер после работы отклеивала собственный рот перед зеркалом ванной!

И я поверила в этот сон, я сбежала буквально из-под ножа, хотя уже успела заплатить за операцию немалые деньги. Я сбежала из больницы прямо в пижаме, я бежала до самого перекрестка – так быстро, как будто удивленный хирург собирался меня догонять, и успокоилась только в такси.

Я всегда знала, что я не красавица. Но всегда мечтала ею казаться.

Когда мне было тринадцать лет, я впервые надела туфли на каблуках. Туфли были отчаянно-зелеными и принадлежали моей старшей сестре. Тонконогая, загорелая, с пышной косой через плечо, я гордо выхаживала по окрестным дворам, размашисто повиливая тем, чего Бог к тому времени мне явно недодал. Я была на каблуках!!! И это было счастье. Я и теперь помню тот день лучше, чем вчерашний. Сине-золотое лето, раскаленный асфальт в трещинках, молодость, зеленые туфли…

У меня всегда было мало красивой одежды. Нет, мы не бедствовали. Мама работала секретарем в типографии и получала двести рублей, папа-военный зарабатывал триста пятьдесят – и это было очень неплохо. Однако всю юность я донашивала вещи за старшей сестрой – наверное, это удел всех младших детей в семье.

Чего я только не придумывала, чтобы казаться богемной и стильной! Десятиклассницей я сама сделала себе бусы из бутылочных пробок (пробки надо было аккуратно обточить ножом и выкрасить перламутровым лаком для ногтей). Выглядело оригинально. Бусы эти я носила с длинным льняным сарафаном (который, кстати, мама сшила из старой кухонной занавески). Это был замечательный, универсальный сарафан! Зимой я надевала под него папину белую рубаху с подшитыми рукавами, летом носила на голое тело.

Вообще у меня было много перешитых мужских вещей. Старый дедушкин клетчатый пиджак с неровными замшевыми заплатами на локтях превратился в стильную укороченную курточку, а в папины бархатные брюки от свадебного костюма я вставила широкие клинья – и получились наимоднейшие клеша!

Трагедия молодости – у меня никогда не было джинсов. В семидесятые все с ума сходили по «джинсе». Избранные счастливчики расхаживали в фирменных, американских. Остальные завистливо вздыхали им вслед и покупали в туалете ГУМа убогие польские подделки. У меня не было даже польских.

– Джинсы – это неженственно, – категорично говорила мама, и отец был с нею полностью согласен.

– Но почему, почему, почему?! – чуть не плакала я. – Все носят джинсы, в нашем классе уже у четверых они есть!! Только я выгляжу, как доярка из колхоза!

– Как тебе не стыдно? – Мамины глаза опасно темнели. – Только две недели назад сестра отдала тебе свое самое нарядное кружевное платье!

И мне ничего не оставалось, как плакать от бессилия и злости, запершись в туалете, и клятвенно обещать самой себе, что на свою самую первую зарплату, какой бы она ни была, я куплю себе джинсы. Даже если мне придется после этого месяц голодать!

Между прочим, страсть к «джинсе» не прошла у меня до сих пор. Мне сорок пять лет. Я снялась в двадцати четырех картинах. Одна из них, «Солнечный удар», в позапрошлом году номинировалась на «Золотую пальмовую ветвь» как лучший иностранный фильм года. И вот на торжественное открытие Каннского кинофестиваля я нарядилась в пышное бальное платье, сшитое из… джинсовых обрезков! Это был нонсенс, шок! «Джинса» в Каннах! На самой престижной тусовке года! Ведь Каннский кинофестиваль – это еще и праздник моды. Кинозвезды не жалеют ни фантазии, ни средств – лишь бы запомниться, выделиться и шокировать окружающих.

Кто меня знал во Франции? Кто я такая для их взыскательных папарацци? Им подавай Джулию Робертс топлес на пляже или, на худой конец, Памелу Андерсон в компании неизвестного красавца. А я? Разве моя фотография на первой полосе парижского бульварного листка могла кого-нибудь заинтересовать или удивить? Разве кому-нибудь интересно было узнать мельчайшие подробности из моего интимного и сокровенного?

Тем не менее, когда я выбралась из лимузина, взятого напрокат, толпа остолбенела. Журналисты опомнились первыми – они оживились, зашептались, настроили камеры. Отталкивая друг друга, засуетились фотографы. И на следующее утро я обнаружила свои фотографии почти на всех первых полосах таблоидов. «Русская звезда шокирует каннскую публику!» – примерно такими заголовками пестрела местная пресса.

Да, я люблю одежду. Все эти бесчисленные платья, кофточки и модные сумки представляются мне не глупой оболочкой, ничего не значащей скорлупой, а неким символом стабильности и самостоятельности…

А свою первую стипендию я потратила, как и собиралась, именно на одежду. Правда, купить вожделенные джинсы мне тогда так и не удалось. В туалете ГУМа меня перехватил небритый мужчина с клеенчатой сумкой, который скорее походил на спившегося интеллигента, чем на спекулянта.

– Девушка, у меня есть вещь, сшитая именно для вас, – обратился он ко мне.

– Джинсы? – с надеждой спросила я.

– Нет. – Он распахнул передо мной свою сумку, но я даже не заглянула внутрь.

– Извините. Я хочу приобрести джинсы, – гордо ответила я, словно покупка именно джинсов поднимала меня на совершенно иной социальный уровень.

– И все-таки вы посмотрите, – он намертво вцепился в мой рукав, – посмотрите, а потом уж будете отказываться. – И, видимо для большей убедительности, добавил: – Американский. Фирма.

Терпеть не могу навязчивость. Никогда не найду оправдание фамильярности. И все-таки я посмотрела – может быть, из вежливости, а может быть, мне просто хотелось, чтобы он поскорее от меня отвязался. Продавец развернул передо мной какие-то белые тряпки. Я взяла их в руки… и пропала.

Это был пиджак – белоснежный, атласный, приталенный. Он был глубоко декольтирован и застегивался на одну-единственную пуговицу где-то в районе пупка.

Это был пиджак королевы, кинозвезды! Казалось, он был частью совершенно иной жизни – жизни, в которой маленькими глоточками смакуют дорогое шампанское, сидя возле мраморного бассейна, в которой каждый вечер посещают умопомрачительные рауты, в которой танцуют вальс с послами и принцами, в которой… Короче, той жизни, о которой я и мечтать не могла.

– Сколько? – прошептала я.

– Двести.

Его слова прозвучали как приговор. Я по-прежнему прижимала пиджак к груди, я ничего не ответила притихшему торговцу – видимо, он обо всем догадался сам. Понял все по моему лицу.

– Сколько у вас есть? – вздохнув, спросил он.

– Мало, – честно призналась я, возвращая ему эту волшебную вещь. Я старалась не смотреть на белую роскошь атласа, на кремовую пуговицу, на аккуратно скроенный воротник. Настроение упало, словно столбик термометра в дождливый день. Мне даже расхотелось покупать джинсы, о которых я мечтала так долго.

– Сколько? – не отставал он.

– Семьдесят.

Он испытующе посмотрел мне в глаза, видимо желая убедиться, правду ли я говорю. И – о чудо! – вернул мне пиджак:

– Не хочу продавать такую вещь кому попало. Я сразу понял, что она достанется именно вам. Забирайте.

Зачем он это сделал? Зачем? Зачем?! При желании он мог продать этот пиджак и за двести пятьдесят. Любая женщина была бы счастлива носить такую вешь, любая выглядела бы в нем королевой.

К чему я это рассказываю? Ах да, этот самый пиджак сыграл в моей жизни практически роковую роль.

Вот как все было.

В конце семидесятых считалось модным появляться в Доме кино. Нет, не на шумных презентациях, не на закрытых показах, попасть на которые было, честное слово, сложнее, чем слетать на Луну. Достаточно было изредка посещать местный буфет, чтобы тебя считали человеком богемным и вхожим в высшее общество.

Нам, студенткам, проникнуть туда было почти невозможно. Стоило приоткрыть хоть на сантиметр заветную дверь, как на твоем пути, словно легендарный Цербер, вырастала громкоголосая вахтерша. Мы знали всех вахтерш в лицо. Мы их ненавидели.

Но дядя моей подруги Верки работал на «Мосфильме». Это был апатичный, полуспившийся интеллигент; что он делал в кино – одному Богу известно, но по документам, кажется, числился ассистентом звукорежиссера. Он-то (заметьте, не из чистого альтруизма, а за пятерку) и проводил нас мимо грозных охранниц.