Цитаты из книг автора «Марьяна Романова»

– Нет. Мне нужно было посмотреть на вас. Убедиться, что я – лучше! – А вы уверены, что к людям вообще применимы слова «лучше» и «хуже»? – удивилась я. Красивая взрослая женщина, сидевшая напротив, мыслила категориями неоперившегося подростка. – Я уже ни в чем не уверена. Видите, какое на мне платье, – Оля слабо улыбнулась. – Разве уверенный человек будет так унижаться.

Я всегда завидовала тем, у кого на нервной почве аппетит пропадает. Не знаю, что должно случиться для того, чтобы я сама прекратила ощущать сосущую пустоту в желудке. Конец света, наверное. Я заказала бульон с перепелиными яйцами, «Цезарь» и медовый торт. Оля смотрела на меня так, словно я собираюсь отравиться мышьяком у всех на глазах.

Обычно вульгарность (то есть не она сама, а то, что принято считать ее внешними атрибутами, – всякие там блестящие ботинки, длиннющие красные ногти, блестки на веках, которыми некто посыпает себя с утра, люрекс, золотые зубы, громкий смех, привычка использовать ненормативную лексику в качестве слов-связок, а не самостоятельных конструкций, итп) воспринимается либо как свидетельство неглубокой личности, прячущейся за всей этой мишурой, либо как отчаянная попытка замаскировать свой ужас. Перед старостью, смертью, мужчинами, давно облысевшими и обветшавшими одноклассниками, которые миллион лет назад дразнили ее,

он много раз подходил к границе моего терпения, и вот, наконец, пересек точку невозврата.

ненавижу, когда в экран моего ноута пытаются заглянуть через плечо, – это неприятно почти на физическом уровне. И ванну я принимаю два с половиной часа. И хожу в медитационный клуб утром по воскресеньям. Все это такая малость, такой крошечный кусочек моего времени. Но большинству тех, с кем я пыталась делить жилье, это казалось недопустимой роскошью. Наглостью. Проявлением неуважения.

И вдруг я поймала его взгляд, который был больше похож на прикосновение, нежное и осторожное. Губы Олега кривила легкая улыбка, и он не просто сфокусировал взгляд на моем лице – он мною любовался. Мне стало трудно дышать, я поняла, что «как раньше» уже не будет, и он тоже понял, он придвинулся ближе, взял меня за руку, но я успела весело сказать: «А давай съедим еще и по тирамису!» до того, как он произнес: «Я люблю тебя».

У нас оказалось полно общих знакомых. Даже обнаружилось, что в начале девяностых мы находили уединение на одной и той же крыше на Чистопрудном бульваре. Помню, я любила прийти туда с картонкой и термосом, в котором в лучшем случае был подогретый кагор с мятой, а в худшем – какой-нибудь отвар шиповника. Мне нравилось сидеть там одной и смотреть на то, как медленно смеркается, как пустеют улицы.

Даже обнаружилось, что в начале девяностых мы находили уединение на одной и той же крыше на Чистопрудном бульваре. Помню, я любила прийти туда с картонкой и термосом, в котором в лучшем случае был подогретый кагор с мятой, а в худшем – какой-нибудь отвар шиповника.

захочется, чтобы жалость к обидчику была снисходительной. Породы – «зачем я буду обижаться на убогих». Нет, жалость должна быть состраданием, только так. Человек, который пытается намеренно обидеть другого, живет совсем не в том мире, в котором живет человек, способный пропустить мимо ушей слова и увидеть чужую рану. Ф

Нет, желание ткнуть палкой ближнего, предварительно попытавшись найти местечко, в котором кожица наиболее тонка, всегда растет из навоза, густого и ароматного. Мотив всегда на поверхности, он пахнет, а вокруг роятся мухи с бензиново переливающимися круглыми глазами. И когда вы увидите мотив, тогда и произойдет чудо. Вы вообще забудете о словах, которые вам были сказаны, вы увидите, что человек ранен, что гной его пролился на вас по случайности, его рана болит, и его можно только пожалеть. В этом месте желательно снова ухватить за рукав собственное эго, которому захо