2

– …Ты кто? Ты давно здесь? Ты слышишь меня? Не стесняйся, чувствуй себя как дома. Я Муред Френшис.

– Дай тебе Бог счастья! Муред Френшис, что прожила рядом со мной всю мою жизнь. Я Катрина. Катрина Падинь. Ты помнишь меня или здесь теряют память о прежней жизни? Я-то еще ничего не забыла, ни чуточки…

– Да и не забудешь. Жизнь здесь такая же, Катрина, что была в оылд кантри^[8], просто ничего, кроме могилы, где лежим, не видим, и из гроба нам не выбраться. Живых тоже не слышишь, и никак не узнать, что с ними происходит. Помимо того, что расскажут новопреставленные покойники. Но мы с тобой снова соседи, Катрина. Давно ты здесь? Я не слыхала, как ты пришла…

– Не знаю, то ли я умерла в День святого Патрика, то ли днем позже, Муред. Слишком я умаялась. И сколько я здесь, не знаю тоже. Пожалуй, не очень долго. А тебя уже довольно давно похоронили, Муред, ты права. Четыре года минет на эту Пасху. Я как раз разбрасывала для Патрика чуток навоза на Глубоком поле, и тут подбегает ко мне маленькая дочка Томашина и говорит: “Муред Френшис при смерти”. Тогда, хочешь верь, хочешь нет, Кать Меньшая была уже в дверях, а я только до гумна добежала! Ты только что отошла. Я сама закрыла тебе глаза, Муред, вот этими большими пальцами. Мы с Кать Меньшой обрядили тебя, покойницу. И когда обрядили, то все сказали, что смотрелась ты прелестно. Ни у кого не было поводов ворчать. Каждый, кто тебя видел, говорил, какая прекрасная из тебя покойница получилась. Перышко к перышку. Ты лежала вся такая чистая и опрятная, словно тебя на доске отутюжили…

… Я не так долго и протянула, Муред. Почки у меня болели уже давно, закупорились. Страшная боль в них началась пять или шесть недель назад. Вдобавок ко всему я еще и простуду подхватила. Боль пошла выше, в желудок, а оттуда еще дальше, в грудь. Я и продержалась-то всего неделю. Но возраст у меня не такой большой, Муред, – всего семьдесят один. Только жизнь моя всегда была трудная. Один Бог знает, какая она была тяжелая, и все знаки ее на мне видны. Если уж прикладывало, то прикладывало крепко. Никакой воли против этого у меня уже не осталось…

Можно и так сказать, Муред. Эта грязнуха с Паршивого Поля мне ни чуточки не помогала. Что за порча напала на моего Патрика, что в один прекрасный день он взял да на ней женился?.. Благослови тебя Бог, Муред, сердце мое, ты и половины всего этого не знаешь, потому что я никогда и словом не обмолвилась. Три долгих месяца прошло, а она палец о палец не ударила… Еще один дитенок. Она едва выкарабкалась. Думаю, следующий ее доконает. Там целый выводок ребятишек, и умом-то все одинаковые, – кроме, разве, старшенькой, Майринь, но она-то в школе каждый день. А я-то сама все хлопотала: то их помыть, то удержать, чтобы не лезли в огонь, то сготовить что-нибудь поесть, – из кожи вон лезла…

… Что правда, то правда, Муред. Нет у Патрика никакого хозяйства с тех пор, как я ушла. И не будет – с такой-то бестолочью. Надо же, и хозяйство-то содержать не по силам ей. Что ж это за женщина, если она через день в постели… Ой, и не говори, сестрица!.. Жалко-то как и Патрика, и ребятишек…

Я ведь все же приготовила, Муред: саван, накидку со скапулярием и все прочее… Клянусь спасением души, Муред, что вокруг меня было восемь свечей в доме Божием, истинный крест… Лучший гроб у Тайга для меня купили. Обошелся он почти в пятнадцать фунтов, вот что я скажу… И не две на нем пластины, а целых три, и можно подумать, будто каждая – большое зеркало в гостиной у священника, ну вот каждая…

Патрик сказал, что он поставит надо мной крест из Островного мрамора, точно такой же, как над Пядаром Трактирщиком, а на кресте надпись по-ирландски: “Катрина, супруга Шона О’Лиданя”… Он сам так сказал, ни словом не совру. Ты не думай, что я его уговаривала, – я бы его и просить побоялась, Муред… И еще он сказал, что устроит лужайку вокруг могилы, вроде той, круглой, как у Джуан Лавочницы, и посадит на ней цветы – чтоб я еще помнила, как они, проклятые, называются, – как те, что были на черном платье у Учительши, когда Старый Учитель помер… “Уж это-то мы не забудем для тебя сделать, – сказал Патрик, – после трудов твоих тяжких на нас всю жизнь”…

Но ты скажи мне, Муред, что же у меня за участок?.. Клянусь спасением души, ты права, это Участок За Пятнадцать Шиллингов… Вот, Муред, теперь в глубине души ты и сама понимаешь, что я не ждала, будто меня похоронят на участке ценою в фунт. Если б они меня там похоронили, тут уж никуда не денешься, но вот насчет того, чтобы самой просить…

Нель, да?.. Господи, да я ее чуть вперед себя в землю не загнала. Проживи я только чуточку подольше, так бы и сделала… С ее сыном Пядаром случилось несчастье, это сильно ее потрясло. Грузовик его сбил недалеко от Пляжа год или полтора тому назад, бедро ему раздавило в кашу. В госпитале даже не знали, выживет он или помрет…

О, да ты об этом уже слышала, Муред… Бедняга полгода пластом пролежал, сестрица… Ну и ни черта путного он уже не делал с тех пор, как вернулся домой, а все ковылял по округе на костылях. Все уж думали, что он совсем пропащий…

От детей ему никакой подмоги, Муред, кроме, пожалуй, от старшего. Только он такая сволочь… А с чего бы ему быть другим. В деда пошел, в тезку своего, Бриана Старшего, гнусного мерзавца. Не говоря уже про его бабулечку Нель. У Нель семья ни одной весны в поле толком не работала за последние два года, что уж тут говорить… Это увечье сильно на них сказалось – и на Нель, и на Мэг, дочери Бриана Старшего. Так ей и надо, лахудре. У нас в этом году урожай картошки в три раза больше, чем у нее…

О! Да Бог с тобой, Муред Френшис! Дорога ему, надо полагать, узковата да коротковата показалась, чтобы убраться у грузовика с пути… Сына Нель вытолкали в шею, Муред. Его Честь говорит: “Да я тебе помойного ведра не присужу”… Хоть и вызвал он шофера грузовика на заседание, только судья вовсе не позволил сыну Нель рта раскрыть. Вскоре его отправили в Дублин, в Верховный суд, только и это ему мало помогло… Манус Законник сказал мне, что Нель с семьей не получат и ломаного гроша. “А с чего бы, – говорит он. – Не на той стороне дороги”… Твоя правда, Муред. Вытрясет Закон из Нель последнюю денежку. Так ей и надо. Будет знать, как бесперечь прохаживаться мимо нашего дома и распевать при этом “Душа моя Элеонора”^[9]…

Джек, бедняжка, тоже неважно себя чувствует, Муред. Конечно, Нель-то никогда о нем не заботилась, да и дочка Бриана Старшего тоже, с тех пор как пришла к ним в дом. Разве Нель мне не родная сестра, кому и знать, как не мне? Она никогда не уделяла бедному Джеку ни малейшего внимания, ничуточки. Роднее себя для нее никогда никого не было. Ей всегда было плевать на всех, кроме себя… Истинную правду тебе говорю: очень тяжкая у Джека жизнь из-за этой гадины… Томас Внутрях все такой же, каким ты его помнишь… Вечно сидит в своей лачуге. Но в один прекрасный день она ему рухнет на голову… Ну правда, разве мой Патрик не предлагал пойти настелить ему немного соломы на кровлю? “Вот еще, Патрик, – говорю. – Что тебе унижаться и ходить стелить солому? Пусть Нель сама перекроет ему крышу, если ей так угодно. Вот пойдет она ему солому стелить, так и мы тоже отправимся…”

“Да с тех пор как у Пядара изувечена нога, Нель нет дела ни до людей, ни до их бед”, – сказал Патрик.

“До себя зато каждому есть дело, – говорю я. – Чтоб крыть соломой собственную крышу. А мне нет никакого дела до этого старого хрыча Томаса Внутряха”.

“Но ведь дом на него обвалится”, – говорит он.

“Так тому и быть, – говорю. – У Нель полно дел и без того, чтобы носиться с этим Томасом Внутряхом. Подумай, Патрик, красавец мой, – говорю, – Томас Внутрях-то, он же как есть крыса с тонущего корабля. Он же к нам домой побежит, как только у него крыша от дождя протечет”…

Нора Шонинь, да?.. Я бы удивилась, кабы здесь проведала о ней что-то новое. Я и так знаю гораздо больше, чем нужно, – и о ней самой, и о любом из ее рода-племени, Муред… Слушает Учителя каждый божий день… Бедный Старый Учитель… Старый Учитель читает Норе Шонинь! Норе Шонинь! Божечки. Совсем Старый Учитель себя уважать перестал, если читает Норе Шонинь… Ну разумеется. У нее же в голове ни слова ученья не осталось. Да и откуда ему взяться-то у женщины, которая в жизни ни разу не переступала порога школы, кроме как в день голосования… Клянусь душой, мир совсем чудной стал, если Учитель ведет беседы с Норой Шонинь… Что говоришь, Муред? Что он ею очень доволен? Да он не знает, кто она такая, Муред… Проживи ее дочь с ним в одном доме шестнадцать лет, как со мной, уж он бы знал, кто она такая. Ну уж я ему расскажу… И про моряка, и про все прочее…

 
– …“У сына Шона дочь была, здоровая, как мужик”.
 

– …Пятью восемь – сорок; пятью девять – сорок пять; пятью десять… не помню, Учитель.

 
– …“Пошел на ярмарку с утра искать себе жену”.
 

– …У меня было двадцать, и я пошел с туза червей. Взял короля у твоего партнера. Мрухинь покрыл валетом, но у меня была девятка, а вот партнеру моему играть было нечем.

– У меня была королева, и я отбивался.

– Мрухинь собирался пойти с пятерки пик и побил бы твою девятку. Разве нет, Мрухинь?

– А потом дом разнесло миной^[10]…

– Но игра все равно была наша.

– Не знаю, что там ваше. А вот если б не мина…

– …Спаси нас, Господи, на веки вечные.

– …Кобылка с белым пятном на лбу. Вот уж была хороша.

– …Ни слова не могу расслышать, Муред. О, Сыне Бога Милосердного! “Кобылка с белым пятном”. Да чтоб вы сами пятнами покрылись, если не прекратите о ней говорить…

– Я сражался за Ирландскую Республику…

– Да кто ж тебя просил…

– …А он меня зарезал…

– …Ну и ладно, жаль только, что язык не отрезал. Чтоб вы облезли оба налысо! Они меня сводят с ума с тех самых пор, как я попала на кладбище. Ох, Муред! Вот бы найти нам укромный уголок! Наверху-то, если тебе не нравится компания, ты волен оставить ее и пойти куда угодно. Но – увы и ах – никогда не покинут мертвые своего места в грязи кладбищенской.

3

… И меня похоронили на Участке За Пятнадцать Шиллингов. После всех моих предупреждений. Да Нель небось до ушей ухмыляется! Себе-то уж точно теперь приметила Участок За Фунт. Ничуть не удивлюсь, если это она подговорила Патрика положить меня в могилу За Пятнадцать Шиллингов вместо той, что За Фунт. Она и близко не подходила к нашему дому, пока знала, что я жива. Ноги ее не было на нашем пороге с тех пор, как я вышла замуж… Если только она не прокралась без моего ведома, когда я была при смерти…

Но Патрик простофиля, поддался на ее уговоры, а Патрикова жена с ней заодно. “Видит Бог, дорогая Нель, твоя правда. Участок За Пятнадцать Шиллингов кому хочешь сгодится. Мы ж не лорды какие…” Участок За Пятнадцать Шиллингов кому хочешь сгодится. Так она скажет. Господи, да что ей еще сказать? Дочь Норы Шонинь. Еще доберусь до нее. Она обязательно окажется здесь после следующих же родов. Доберусь я до нее, как Бог свят. Но еще я поквитаюсь с ее матерью. С самой Норой Шонинь поквитаюсь, пока суд да дело.

Нора Шонинь. С Паршивого Поля. С Паршивого Поля, где лужи. Мы вечно слышали, что там уток доят. Ишь ты какая любознательная! Учится у Старого Учителя. Право слово, самое время начинать, самое время! Да с ней ни один школьный учитель нигде на белом свете не стал бы говорить, кроме как на погосте. Да и этот не станет, если только узнает, кто она…

Ее дочь спровадила меня сюда на двадцать лет раньше срока. Полгода я мучилась, приглядывая за ее паршивыми ребятишками. Когда у ней дите – она болеет, когда нет – тоже болеет. Еще один сведет ее в могилу, сведет как пить дать. Бедняжке Патрику лучше было бы обойтись без нее. Но ведь он такой сын, упертый.

“Мне не останется ничего другого, мама, – говорил он. – Кроме как уехать в Америку и к чертовой бабушке бросить это место, раз у тебя к ней душа не лежит”…

Это было в тот раз, когда Баб приехала домой с Америки. Уж она и по-хорошему и по-плохому просила, чтоб он женился на Мэг, дочери Бриана Старшего. Так уж ее заботила эта никчемная уродина, дочь Бриана.

“Она так хорошо заботилась обо мне в Америке, – говорила Баб, – когда я занедужила тяжко – вдали от всех своих родичей. Мэг девушка славная, сметливая, и у нее есть кое-какие свои сбережения, кроме того, что я за ней дам. Я к тебе, Катрина, привязана больше, чем к любой другой сестре, и предпочла бы оставить деньги в твоем доме, чем у кого-то еще из близких. Мне было бы в радость видеть, как твой сын Патрик встает на ноги”.

“Теперь тяни свой жребий, Патрик, – сказала она. – Выбор за тобой. Я тороплюсь обратно в Америку, но не уеду, пока не увижу, что Мэг, дочь Бриана, здесь устроена, раз уж там у нее жизнь не складывается. Женись на ней, Патрик. Возьми в жены дочь Бриана Старшего, и я вас в нужде не оставлю. У меня есть больше, чем я успею потратить. Девушка уже просватана сыном Нель. Нель недавно сама со мной о ней говорила. И Мэг выйдет замуж за ее сына, если ты на ней не женишься, Патрик. Или так, или женись по своему выбору, но если женишься…”

“Да я скорее пойду милостыню просить, – сказал Патрик. – Не женюсь я ни на ком из тех, кто дышит воздухом на этой земле, кроме дочери Шониня с Паршивого Поля…”

Женился.

Мне самой пришлось надевать на нее рубашку. У нее не было даже денег на свадьбу, о приданом я даже не упоминаю. Приданое от сборища грязных босых оборванцев! Приданое с Паршивого Поля, где лужи и где уток доят… Он на ней женился, и она с тех самых пор при нем неотступно, как смертная тень. Ей ни свинью, ни теленка, ни курицу, ни гуся вырастить не по силенкам, ни даже тех самых уток, о которых ей все известно с Паршивого Поля. Дом у нее грязный. Дети у нее грязные. И трудиться она не умеет ни в поле, ни на берегу^[11]