Почему в какой-нибудь день я по охватившей меня счастливой дрожи понимал, что не зря вышел из дому и повстречаюсь с герцогиней, когда видел издали, что ко мне приближается под сиреневой шляпкой кроткое и гладкое лицо, чье очарование симметрично распределено вокруг двух синих глаз, а линия носа словно расплывается? Почему я испытывал такое же волнение, так же притворялся равнодушным, так же рассеянно отводил взгляд, как накануне, когда на боковой улице возникали под шапочкой цвета морской волны видимые в профиль нос, похожий на птичий клюв, и румяная щека, перечеркнутая пронзительным глазом, словно у какой-нибудь египетской богини? А однажды это оказалась не женщина с птичьим клювом, а точь-в-точь настоящая птица: платье герцогини скрывалось под мехами, и даже шапочка была меховая, так что платья было совсем не видно и казалось, что сама она от природы покрыта шерсткой, как какой-нибудь гриф, обросший толстыми, густыми, взъерошенными и мягкими перьями, напоминающими мех. Посреди всего этого природного оперения виднелась маленькая головка, а на ней изгибался клювик и таращились пронзительные синие глаза навыкате. В такой-то день я часами ходил взад и вперед по улице, не замечая герцогини, как вдруг в глубине лавочки, торгующей молоком, притаившейся в этом аристократически-простонародном квартале между двумя особняками, мне виделось размытое и незнакомое лицо элегантной дамы, рассматривавшей творожные сырки, и прежде чем я успевал ее рассмотреть, меня, словно молния, которую замечаешь прежде чем охватишь всю картину целиком, настигал взгляд герцогини; в другой раз, так ее и не встретив, я слышал, как бьет полдень, и, понимая, что ждать больше не имеет смысла, понуро брел к дому; приуныв, я невидящим взглядом провожал какую-то карету, как вдруг понимал, что дама в карете, чьи бледные, безвольные или, наоборот, напряженные и полные жизни черты под круглой шляпой, увенчанной высокой эгреткой, складываются в лицо незнакомки, которую я, казалось, не узнавал, кивнула не кому-нибудь, а мне, и что эта дама не кто иная, как герцогиня Германтская, причем она со мной поздоровалась, а я ей даже не ответил. А иногда я сталкивался с ней у входа в дом, перед ложей швейцара, чьи испытующие взгляды были мне ненавистны; он рассыпался перед ней в приветствиях, а заодно, по-видимому, ябедничал. И вся прислуга Германтов с трепетом следила за их диалогом, прячась за шторами, хотя ничего не могла расслышать, а в результате кто-нибудь из слуг, на которого сплетник-швейцар «донес», лишался выходного. Передо мной являлись одно за другим разные лица герцогини Германтской, занимавшие то большее, то меньшее пространство в общем ее облике, но любовь моя не была прикована к какой-то одной части ее плоти или наряда, сменявших друг друга день ото дня; она могла почти полностью преображать их и обновлять, но волнение мое оставалось неизменным, потому что я видел: и новая пелеринка, и незнакомая щека принадлежат все той же герцогине Германтской. Я любил ту невидимку, что приводила все это в движение; меня печалила ее враждебность, меня завораживало ее приближение, мне хотелось проникнуть в ее жизнь и разогнать ее друзей. Все равно, с голубым перышком или с алым румянцем, – все, что она делала, оставалось для меня важнее всего.

Сам бы я наверно не догадался, что надоедаю герцогине этими ежедневными встречами, но я косвенным образом понял это по замкнутому, неодобрительному и жалостливому выражению на лице Франсуазы, помогавшей мне одеваться для утренних прогулок. Как только я просил, чтобы она принесла мой костюм, в ее изможденных, усохших чертах явственно проступал дух противоречия. Я даже не пытался завоевать доверие Франсуазы: я чувствовал, что это невозможно. Каким-то образом, я никогда не мог понять каким, она всегда знала наперед обо всех неприятностях, которые могли произойти с родителями и со мной. Возможно, в этом не было ничего сверхъестественного, просто информация поступала к ней особыми, лишь ей доступными путями; так дикие племена узнают новости за несколько дней до того, как почта доставит их европейцам-колонистам, но получили они их не с помощью телепатии, а благодаря огням на холмах, которые зажигают туземцы. Так, что касается моих прогулок, может быть, слуги герцогини Германтской слышали, как она жалуется, что ей надоело вечно на меня натыкаться, и пересказали это Франсуазе. В сущности, если бы родители приставили ко мне другую прислугу вместо Франсуазы, я бы на этом ничего не выиграл. В каком-то смысле во Франсуазе было меньше от служанки, чем во всех остальных. Она и чувствовала по-другому, бывала то доброй и милосердной, то жестокой и высокомерной, хитрой, но ограниченной, кожа у нее была белая, а руки красные: она была настоящей деревенской барышней, чьи родители сперва «жили припеваючи», а потом разорились и пришлось их дочке поступить в услужение. Ее присутствие в нашем доме было все равно что деревенский воздух и жизненный уклад на ферме пятидесятилетней давности, которые перенеслись к нам как-то вспять, словно загородная жизнь к путешественнику. Как витрина в провинциальном музее, украшенная своеобразными изделиями, какие кое-где доныне шьют и отделывают по краям тесьмой крестьянки, наша парижская квартира украшалась речами Франсуазы, которые были подсказаны ей чутьем к преданию, вынесенному из родных мест, и опирались на древнейшие правила. Она умела, будто цветной ниткой, наметить словами и вишни, и птиц своего детства, и кровать, на которой умерла ее матушка, – эта кровать стояла у нее перед глазами. Но несмотря на все это, как только она переехала в Париж и поступила к нам на службу, она стала разделять идеи и произвольные суждения слуг с других этажей (впрочем, на ее месте это делал бы кто угодно) и вознаграждала себя за почтение, которое обязана была к нам питать, пересказывая нам, какие дерзости говорит своей хозяйке кухарка с пятого этажа, причем с таким удовольствием, что мы впервые начинали испытывать что-то вроде солидарности с несносной соседкой с пятого этажа и, пожалуй, впервые чувствовали, что мы все-таки господа. Наверное, эти перемены в характере Франсуазы были неизбежны. Иное существованье столь выбивается из общепринятых норм, что неизбежно порождает какие-нибудь пороки: это относится к жизни короля в Версале, окруженного придворными, или к не менее странной жизни фараона, или дожа, или королевских придворных, чья жизнь еще причудливее королевской. Существованье слуг отличается еще более чудовищной странностью, и мы не замечаем этого только по привычке. Но даже если бы я отказался от Франсуазы, я был обречен постоянно иметь дело с одной и той же прислугой и терпеть от нее мелкие несообразности. Позже место Франсуазы занимали самые разные люди, но все они уже обладали общими недостатками, присущими слугам, да еще и рядом со мной быстро обрастали новыми. Каждый выпад предполагает определенный ответный удар; вот так, чтобы шероховатости моего характера не задевали их, они вырабатывали в своем собственном характере углубление, точно соответствующее торчащему выступу в моем, зато там, где у меня оказывался прорыв в обороне, они выдвигали свою позицию вперед. Сам я не сознавал своих слабых мест, как не сознавал и бросков вперед, которые были возможны именно потому, что противная сторона в этом месте сдавала позиции. Но по мере того, как мои слуги портились, они открывали мне глаза на мои слабости. По тем недостаткам, которыми они неизменно обрастали, я узнавал собственные недостатки, врожденные и неизменные; их характеры служили мне чем-то вроде негатива моего собственного. Когда-то мы с мамой очень потешались над г-жой Сазра, говорившей о слугах: «это племя, эта порода». Но должен сказать, что я потому и не собирался менять Франсуазу на кого-нибудь другого, что другой все равно неизбежно принадлежал бы к племени слуг вообще и к породе моих слуг в частности.

Возвращаясь к Франсуазе, ни разу в жизни не пришлось мне испытать унижение без того, чтобы заранее не прочесть на лице Франсуазы заготовленного впрок сочувствия; а если ее жалость бесила меня и я пытался, наоборот, напустить на себя победительный вид, мое притворство неуклонно разбивалось о ее почтительное недоверие и сознание собственной непогрешимости. Она всегда знала правду, хотя и помалкивала о ней, а только делала губами такое движение, будто дожевывает кусок. Она помалкивала, во всяком случае долгое время я так думал, потому что в те времена еще воображал, что правду передают с помощью слов. Слова, которые я слышал, надежно внедряли свое незыблемое значение в мой чуткий мозг, и я даже мысли не допускал, что кто-нибудь может мне сказать, что он меня любит, а на самом деле он меня не любит, и в этом я не уступал той же Франсуазе, которая без малейшего сомнения читала в газете, что один священник или просто какой-то господин в ответ на требование, отправленное по почте, пришлет нам бесплатно лекарство от всех болезней или совет, как в сто раз умножить наш доход. (Зато когда наш врач давал ей простейшую мазь от насморка, она, столь бесчувственная к самым ужасным страданиям, стенала, что ей пришлось втянуть в себя страшную гадость, уверяла, что у нее изнутри весь нос горит и что никаких нет сил терпеть.) Но Франсуаза первая показала мне на примере (хотя я понял это лишь много времени спустя, когда получил новые и мучительные тому доказательства, как будет видно из последних томов этой книги, причем получил их от существа, которое было мне намного дороже), что правда узнается не из того, что нам говорят, и, быть может, чтобы ее узнать, не нужно ждать слов и даже не нужно, в сущности, их понимать: правда проявляется в мельчайших внешних признаках, а то и в каких-то невидимых глазу явлениях, которые в мире характеров подобны атмосферным изменениям в мире природы. Я бы, пожалуй, мог об этом догадаться, ведь мне и самому в то время часто доводилось произносить слова, в которых не было ни капли правды, о чем невольно свидетельствовало множество моих движений и поступков (и Франсуаза прекрасно умела их истолковать); я бы, пожалуй, мог об этом догадаться, но ведь я тогда и сам не знал, что время от времени лгу и мошенничаю. Причем ложь и мошенничество рождались у меня, как у всех прочих, мгновенно и непроизвольно, чтобы защитить нечто для меня важное и нужное, поэтому мой ум, устремленный к высокому идеалу, не мешал моему характеру творить исподтишка эти срочные и жалкие делишки и не удостаивал их внимания. Когда вечерами Франсуаза ласково спрашивала разрешения посидеть у меня в комнате, ее лицо казалось мне прозрачным, я видел ее искренность и доброту. Но Жюпьен, не гнушавшийся сплетнями, о чем я тогда не подозревал, передавал мне позже, что она говорила, будто я полное ничтожество, негодяй и всегда рад ей напакостить. Эти слова Жюпьена сразу же развернули перед моими глазами новый снимок с наших с Франсуазой отношений, выполненный в незнакомых мне тонах, совсем непохожий на тот, ясный и четкий, которым я так часто любовался и на котором Франсуаза меня обожала и не упускала случая похвалить; и я понял, что не только мир физических явлений выглядит по-разному, смотря по тому, как мы его видим, но, вероятно, любая реальность отличается от того, что мы, как нам представляется, наблюдаем непосредственно: деревья, солнце и небо оказались бы совсем не такими, как мы их видим, если бы у тех, кто на них смотрит, глаза были устроены по-другому или если бы эти существа воспринимали все не глазами, а другими органами, которые представляли бы им деревья, небо и солнце не зрительными образами, а как-нибудь иначе. Как бы то ни было, благодаря Жюпьену передо мной разверзся просвет, сквозь который я увидел реальный мир, и это меня потрясло. А ведь речь шла всего-навсего о Франсуазе, о которой я не так уж беспокоился. Но разве и во всех отношениях между людьми не то же самое? И до какого отчаяния я могу дойти, если то же происходит и в любви? Но этот секрет ждал меня в будущем. Сейчас речь шла еще только о Франсуазе. Искренне ли она верила в то, что говорила Жюпьену? Или просто хотела поссорить меня с Жюпьеном, может быть, для того, чтобы дочку Жюпьена не взяли на ее место? Так или иначе, я понял, что невозможно прямо и непосредственно убедиться в том, что Франсуаза меня любит или терпеть не может. И она первая заронила во мне мысль о том, что человек не предстает нам в ясном и неизменном виде, как я считал раньше, со всеми его достоинствами, недостатками, планами, намерениями по отношению к нам (как сад со всеми его клумбами, когда мы смотрим на него сквозь ограду); человек – это тень, в которую мы не в силах проникнуть, которую невозможно изучить непосредственно; мы создаем себе на его счет разные верования с помощью его слов и даже поступков, но и те и другие дают нам неполные, да к тому же и противоречивые сведения; это тень, сквозь которую, как мы воображаем, поочередно и все так же правдоподобно сверкает то ненависть, то любовь.

Я в самом деле любил герцогиню Германтскую. Величайшим счастьем, о котором я мог молить Бога, было бы для меня, чтобы он обрушил на нее все мыслимые бедствия, чтобы она лишилась крова, чтобы все от нее отвернулись и чтобы она, разоренная, обесчещенная, утратившая все привилегии, разделявшие нас с ней, пришла ко мне просить убежища. Я воображал, как это будет. Подчас вечерами из-за каких-нибудь перепадов в погоде или в моем здоровье перед моим мысленным взором разворачивался забытый свиток, на котором были записаны впечатления из прошлого, но вместо того чтобы воспользоваться рождавшимися во мне новыми силами, вместо того чтобы с их помощью расшифровать собственные мысли, обычно от меня ускользавшие, вместо того чтобы взяться наконец за дело, я принимался говорить вслух сам с собой, возбужденно думал о чем-то внешнем, и все это выливалось в ненужные речи и движения, в сущий приключенческий роман, бесплодный, фальшивый, где впавшая в нищету герцогиня молила меня о помощи, а я по воле обстоятельств был уже, наоборот, богатым и могущественным. Так я часами выдумывал обстоятельства, произносил фразы, которые скажу герцогине, принимая ее под своим кровом, и все оставалось по-прежнему; увы, в реальной жизни моя избранница соединяла в себе, пожалуй, все мыслимые преимущества, а потому я никак не мог надеяться, что сумею ее чем-нибудь пленить; она была богата, как первые богачи, да к тому же еще и знатна, не говоря уж о ее женском обаянии, благодаря которому она была законодательницей мод и царила надо всеми.

Я чувствовал: ей не нравится, что я каждое утро попадаюсь ей навстречу, но даже если бы у меня хватило духу два-три дня удержаться и, жертвуя собой, остаться дома, она, скорее всего, не заметила бы моего отсутствия или приписала его какой-нибудь помехе, от меня не зависящей. А я на самом деле никак не мог перестать попадаться у нее на пути, разве что исхитриться и подстроить самому себе какое-нибудь препятствие, несовместимое с выходом из дому, ведь сильнее страха ей не угодить была во мне непрестанная потребность встречаться с ней, на миг завладеть ее вниманием, не пропустить ее приветственного кивка. Мне бы следовало на некоторое время уехать, но духу не хватало. Иногда я об этом подумывал. Тогда я говорил Франсуазе собрать мои чемоданы, а потом сразу просил их распаковать. Но нас всех искушает бес передразнивания, да к тому же мы боимся прослыть старомодными, а потому отметаем самые надежные и естественные формы самовыражения; и вот, заимствуя словцо из лексикона племянницы, Франсуаза говорила, что я псих. Она этого не любила, обычно она говорила, что я «в сомнениях», потому что, когда ей не приходила охота соперничать с молодежью, она предпочитала язык Сен-Симона^[26]. Правда, еще меньше она любила, когда я разговаривал как хозяин. Она знала, что такое поведение мне не свойственно и не подобает; она выражала это по-своему: «не к лицу вам командовать». У меня достало бы духу уехать из дому только ради того, чтобы приблизиться к герцогине Германтской. И в этом не было ничего невозможного. В самом деле, каждое утро я болтался по улице, одинокий, униженный, удрученный тем, что ни одна мысль, которой я хотел с ней поделиться, никогда до нее не дойдет, и эти прогулки могли продолжаться до бесконечности, нисколько не помогая мне достичь цели, – а ведь я бы мог приблизиться к герцогине Германтской, если бы уехал за много лье от нее к каким-нибудь ее знакомым, весьма взыскательным в выборе друзей, но ко мне относившимся благожелательно, и эти люди могли бы упомянуть ей обо мне и пусть не добиться от нее всего, к чему я стремился, но хотя бы рассказать ей о моих желаниях; пускай бы я вместе с этими людьми просто подумал, не смогут ли они передать ей то-то и то-то, и благодаря им мои одинокие, немые мечты приняли бы новый облик, вылились в слова, поступки – и это бы стало уже шагом вперед, почти исполнением желания. Я беспрестанно грезил о том, как она, воплощение «Германтов», живет своей таинственной жизнью, мечтал проникнуть в эту жизнь, пускай не напрямую, а пользуясь как рычагом каким-нибудь общим знакомым, кому не заказан путь в особняк герцогини и на ее вечера, кто имеет право подолгу беседовать с ней; может быть, обратиться к ней издали было бы полезней, чем каждое утро предаваться созерцанию?

Мне казалось, что я ничем не заслужил ни дружбы Сен-Лу, ни его восхищения, и мне они были безразличны. Внезапно я их оценил: мне захотелось, чтобы он поделился ими с герцогиней Германтской, я готов был его об этом попросить. Влюбленный жаждет поведать любимой женщине обо всех своих скромных преимуществах, – обычно так поступают люди обездоленные и надоедливые. Этим обожателям мучительно сознавать, что их преимущества ей неизвестны, и они утешаются мыслью, что она, наверно, подозревает за ними какие-нибудь неведомые достоинства именно потому, что сами они никогда не попадаются ей на глаза.

Сен-Лу уже давно не приезжал в Париж, не то из-за службы, как он сам говорил, удерживавшей его на месте, не то, скорее, от горя, которое причиняла ему любимая женщина: он уже дважды был на грани разрыва с ней. Он много раз говорил, как было бы хорошо, если бы я приехал к нему в гарнизон, название которого так меня обрадовало на другой день после его отъезда из Бальбека, когда я прочел это название на конверте первого же письма, присланного другом. Гарнизон располагался ближе к Бальбеку, чем можно было подумать судя по пейзажу, в котором не чувствовалось никакой близости к морю; это был один из тех аристократических и военных городков, окруженных просторными полями, где в ясные дни часто стоит вдали какая-то прерывающаяся звонкая дымка; и как тополя высятся изогнутым занавесом, отмечающим излучины невидимой реки, так эта дымка отмечает перемещения полка во время маневров; и сама атмосфера улиц, проспектов, площадей этого городка со временем вобрала в себя непрестанное военно-музыкальное мерцание, так что самый грубый грохот телеги или трамвая постепенно переходил в чуть слышные сигналы горна, бесконечно отдающиеся в ушах, оглушенных тишиной. Городок был так близко от Парижа, что я мог приехать скорым поездом, вернуться домой, увидеть маму, бабушку и лечь спать в собственной постели. К тому времени как я это понял, я был измучен болезненным желанием, и мне не хватило духу решить, что я не возвращаюсь немедленно в Париж и остаюсь здесь; но ни на что другое мне тоже не хватило духу, и я не остановил слугу, который уже понес мой чемодан к фиакру, и сам пошел за ним с пустотой в душе, как положено путешественнику, присматривающему за багажом и не думающему ни о какой бабушке, которая его ждет, и сел как ни в чем не бывало в экипаж, будто знал, чего хочу (хотя на самом деле я вообще уже не думал, чего хочу), и дал кучеру адрес кавалерийской части. Я рассчитывал, что Сен-Лу переночует в эту ночь со мной в гостинице, чтобы мне было не так тоскливо при первом соприкосновении с незнакомым городом. Часовой пошел его искать, а я ждал у дверей казармы, большого здания, похожего на корабль, содрогавшийся от гулкого ноябрьского ветра, откуда то и дело, поскольку было уже шесть часов вечера, выходили на улицу по двое люди, враскачку, словно причалили ненадолго в каком-то экзотическом порту.

Появился Сен-Лу, весь подвижный, как на шарнирах; перед ним порхал его монокль; я не назвался часовому: мне хотелось насладиться радостным удивлением друга.

Внезапно он меня заметил и, покраснев до ушей, воскликнул:

– Нет, какая досада! Я только что заступил на дежурство и всю неделю не выйду за пределы казармы!