Отзывы на книги автора «Марсель Пруст»

Слаб человек (ибо) слишком силён он в восприятии красоты.. разной..
Есть красоты естественные и искусственные.. Искусственные (красоты) хороши до тех пор, пока не становятся они или слишком пафосными или (и) слишком навязчивыми.. Пруст, по мне - именно такой, слишком искусственно-старательный, протяженно-пафосный, нескромно скромничающий, типа, аристократ в республиканской среде (Европа вообще в этом традиционно смешна со своими клоунскими королевско-аристократическими домами, не обладающими никакими реальными властными полномочиями, но, тем не менее напыщенно церемониально-спектакулярно пасущимися в "светских хрониках" и т.д.) ..
Самый часто вырывающийся мой комментарий при чтении творения сего был конечно же из серии: -Ути-пути!
-"Сколько раз случалось мне год спустя, в Париже, в мае месяце покупать ветку яблони и проводить целую ночь в созерцании её цветов.." -то есть ради бога, хочешь сидеть как дебил в "в созерцании её цветов" целую ночь, сиди, но зачем же яблони-то калечить, созерцай хотя бы в окно что ли)
А вообще мелькало (у меня несколько раз при чтении): - Пруста, кажется вполне можно рассматривать как и такого некоего "подготовителя" Джойса.. - по своей нудно-повествовательной тягучей форме репрезентации (пустоты)..

У женщин будет Гоморра, а у мужчин – Содом. Ну а грустить об этом - что толку в том? Юный Марсель совсем повзрослел и теперь видит светское общество не только с изнанки, но и в более изощренных ракурсах. Раскрывая щекотливую тему нетрадиционных отношений, Пруст ни на секунду не изменяет себе: те же пространные пассажи, то же нагромождение метафор, в которых можно потеряться, и те же внезапно выскакивающие изящные и лаконичные образы или фразы. Так, рассказывая о дипломатическом корпусе, в котором было рекордное количество, гм... личностей с альтернативной ориентацией, Пруст употребляет совершенно уморительные выражения вроде "тлетворная пальма первенства". Ну как, как после такой красоты его можно считать занудным писателем?! Занудные писатели не отправляют заносчивых аристократов увиваться за сладенькими официантами. Занудные писатели не препарируют своих героев с потрясающей остротой и безжалостностью.
Главная загадка для меня - почему Марсель ревновал свою Альбертину-Мольбертину к другим девушкам? Ну ведь казалось бы - девичьи шалости, все дела, а его прямо от одной мысли об этом трясло. Коль скоро он себя и ее так изводил непрекращающейся ревностью, то дальнейшие туманные намеки на то, что дальше все будет плохо и мучительно, превращаются из упражнений в предугадывании в тривиальный факт.

И напоследок хочется вновь поделиться одним из запомнившихся фрагментов.

Финальная ремарка о невзрачном и пошлом маркизе, главу венчающая

Тогда и маркиз де Говожо больше уже не смеялся, и его расторопный зрачок исчезал, а так как мы на несколько минут отвыкали от его совершенно белого глаза, то теперь этот глаз придавал краснощекому нормандцу нечто безжизненное, потустороннее, как будто маркизу только что сделали операцию или словно его глаз там, за моноклем, молит Бога о даровании мученического венца.

Слаб человек (ибо) слишком силён он в восприятии красоты.. разной..
Есть красоты естественные и искусственные.. Искусственные (красоты) хороши до тех пор, пока не становятся они или слишком пафосными или (и) слишком навязчивыми.. Пруст, по мне - именно такой, слишком искусственно-старательный, протяженно-пафосный, нескромно скромничающий, типа, аристократ в республиканской среде (Европа вообще в этом традиционно смешна со своими клоунскими королевско-аристократическими домами, не обладающими никакими реальными властными полномочиями, но, тем не менее напыщенно церемониально-спектакулярно пасущимися в "светских хрониках" и т.д.) ..
Самый часто вырывающийся мой комментарий при чтении творения сего был конечно же из серии: -Ути-пути!
-"Сколько раз случалось мне год спустя, в Париже, в мае месяце покупать ветку яблони и проводить целую ночь в созерцании её цветов.." -то есть ради бога, хочешь сидеть как дебил в "в созерцании её цветов" целую ночь, сиди, но зачем же яблони-то калечить, созерцай хотя бы в окно что ли)
А вообще мелькало (у меня несколько раз при чтении): - Пруста, кажется вполне можно рассматривать как и такого некоего "подготовителя" Джойса.. - по своей нудно-повествовательной тягучей форме репрезентации (пустоты)..

Завершающий роман цикла, он же связующий прочными нитями все сюжетные и смысловые линии многотомного романа-реки.

Если в предыдущих шести частях эпопеи Пруст выступал то в роли рассказчика, то в роли персонажа, в последнем добавилась ещё одна ипостась - автор. И именно он в романе раскрывает нам саму суть творчества: как не поддаться лености, праздности, не стать рабом чувств, как отсекать все самое ненужное и абстрагироваться от светского общества и общественного мнения. В каждом из нас существует Произведение и оно постоянно пишется, дополняется, исправляется, корректируется временем. Порой нужен всего лишь толчок, как для автора пироженое-мадленка, чтобы соединить прошлое и настоящее, чтобы ожили Комбре и Бальбек. Но хватит ли нам времени, которое не щадит никого? Вот и автор в романе приступил к своему главному творению жизни лишь на пороге смерти.

Впечатление для писателя то же самое, что для ученого — эксперимент, с той лишь разницей, что у ученого работа разума стоит на первом месте, а у писателя на втором. А то, что нам не нужно расшифровывать, не нужно прояснять нашим собственным старанием, что было уже ясно и до нас, это просто не наше. Наше лишь то, что мы сами извлекаем из мрака, в который погружены, и то, чего не знают другие.

Для Пруста это впечатления детства и юности, которые отпечатало в памяти Время. Из этого автор заключает, что «мы не свободны перед произведением искусства, мы творим его отнюдь не по собственной воле, но, поскольку оно уже ранее, до всего, до замысла, существует в нас и является объективной, но скрытой реальностью, мы должны открыть его как закон природы.»

Все персонажи прошли путь развития во Времени. И именно Время стало ещё одним из главных героев романа. Но по Прусту оно становится Обретенным лишь, когда безвозвратно Утрачено.

К пятому роману Пруст стал словно родной. Те же герои, те же пышные гармоничные фразы в великолепном переводе Франковского, та же Belle Époque до боли знакомая по романам начала прошлого века, автобиографическом произведении Хэма или относительно новым фильма Вуди Аллена и Клода Миллера. И словно в пандан рассуждениям главного героя:

«Если бы не так поздно, милая, — говорил я ей, — я бы это вам показал у всех писателей, которых вы читаете, пока я сплю, я бы вам показал у них такое же однообразие, как и у Вентейля. Его типичными фразами, которые вы начинаете различать не хуже меня, милая Альбертина, как в сонате, так и в септете и в других произведениях, являются, например у Барбе д'Орвильи, некая скрытая реальность, выдаваемая каким-нибудь вещественным признаком, физиологическая краснота Порченой, Эме де Спанс, Клотты, Кармазиновой Занавески, старинные обычаи, старинные нравы, старинные слова, редкие старинные профессии, за которыми таится Прошлое, устная история, сочиняемая захолустными пастухами, благородные нормандские города, пахнущие Англией и миловидные как шотландские селения, причина несчастий, против которых ничего нельзя поделать, Веллини, Пастух, одно и то же ощущение тревоги в том или ином отрывке, идет ли речь о жене, ищущей своего мужа в «Старой любовнице», или о муже в «Порченой», объезжающем пустошь, и о самой Порченой, выходящей от мессы. Роль таких типичных фраз Вентейля исполняет далее геометрия каменотеса в романах Томаса Гарди».

Пруст сам повторяется. Интриги маленького диктаторского клана Вердюренов, словно переродившиеся со времен Шарля Свана и Одетты де Креси. Любовные линии Мореля и Шарлюса, Марселя и Альбертины. Но как мы видим герой не Сван. Он сам установил авторитарный режим в отношениях к свой пассии и неминуемо привел их к краху. Альбертина, конечно, легкомысленна и сильно напоминает Одетту, но затворничество, навязанное Марселем, ограничение свободы, приведшее впоследствии к охлаждению героя, по сути зло. Для ревнивого и эгоистичного героя его пассия всего лишь игрушка, кукла (как в пьесе Ибсена), светившаяся красками, пока была не укрощена, и, вмиг потухшая, когда повиновалась.

Пожалуй, один из лучших романов цикла.

К пятому роману Пруст стал словно родной. Те же герои, те же пышные гармоничные фразы в великолепном переводе Франковского, та же Belle Époque до боли знакомая по романам начала прошлого века, автобиографическом произведении Хэма или относительно новым фильма Вуди Аллена и Клода Миллера. И словно в пандан рассуждениям главного героя:

«Если бы не так поздно, милая, — говорил я ей, — я бы это вам показал у всех писателей, которых вы читаете, пока я сплю, я бы вам показал у них такое же однообразие, как и у Вентейля. Его типичными фразами, которые вы начинаете различать не хуже меня, милая Альбертина, как в сонате, так и в септете и в других произведениях, являются, например у Барбе д'Орвильи, некая скрытая реальность, выдаваемая каким-нибудь вещественным признаком, физиологическая краснота Порченой, Эме де Спанс, Клотты, Кармазиновой Занавески, старинные обычаи, старинные нравы, старинные слова, редкие старинные профессии, за которыми таится Прошлое, устная история, сочиняемая захолустными пастухами, благородные нормандские города, пахнущие Англией и миловидные как шотландские селения, причина несчастий, против которых ничего нельзя поделать, Веллини, Пастух, одно и то же ощущение тревоги в том или ином отрывке, идет ли речь о жене, ищущей своего мужа в «Старой любовнице», или о муже в «Порченой», объезжающем пустошь, и о самой Порченой, выходящей от мессы. Роль таких типичных фраз Вентейля исполняет далее геометрия каменотеса в романах Томаса Гарди».

Пруст сам повторяется. Интриги маленького диктаторского клана Вердюренов, словно переродившиеся со времен Шарля Свана и Одетты де Креси. Любовные линии Мореля и Шарлюса, Марселя и Альбертины. Но как мы видим герой не Сван. Он сам установил авторитарный режим в отношениях к свой пассии и неминуемо привел их к краху. Альбертина, конечно, легкомысленна и сильно напоминает Одетту, но затворничество, навязанное Марселем, ограничение свободы, приведшее впоследствии к охлаждению героя, по сути зло. Для ревнивого и эгоистичного героя его пассия всего лишь игрушка, кукла (как в пьесе Ибсена), светившаяся красками, пока была не укрощена, и, вмиг потухшая, когда повиновалась.

Пожалуй, один из лучших романов цикла.

Рецензия написана в рамках игры "Несказанные речи"

"Пленница" была первой моей книжкой Пруста, я ничего не знала тогда о нем, даже не знала о том, что это одна книга из цикла "В поисках утраченного времени", пятая. И как же это было волшебно вот так наивно без каких-либо предварительных мнений открыть для себя Пруста, открыть эпоху. Это было чистое, ничем не замутненное изумление, наслаждение фразой, ловля ускользающих смыслов. Так не бывает, подумала я.

Эта струящаяся проза в замечательном переводе А.А.Франковского не нуждалась ни в каком смысле, она была самоценна, это были миры мысли, парящей над сюжетом. А сюжет томил своей неразрешаемостью. Пленница, запеленутая в покрывала любви и томящаяся в них, вечно стремящаяся ускользнуть, драгоценная игрушка, чей переливающийся блеск тускнеет от падающей на нее тени удушающей ревности. Герой (автор), глядящий на нее, казалось бы, всегда из темного угла комнаты, мучающийся страстью и бессильный удержать свое сокровище. Грусть, восхищение совершенством и осознание хрупкости этого совершенства - вот грани этого медленного и пронзительного романа. Журчание ручья, текущего в никуда, неуловимая мелодия, прозвучавшая лишь раз и навсегда растаявшая, неспособность удержать то, что находится у тебя в руках. Красота и тщета. Ловля ветра.

Потом я читала всю серию, и приближение к "Пленнице" волновало. Все книги Пруста хороши, но эта стала любимой. Мне кажется, что в "Пленнице" он достиг своей вершины, это кульминация, а два последующих романа - затухание. Нет, не таланта, но напряжения. "Пленница" вся насыщена электричеством, это предгрозовая атмосфера, в которой разрешается все, сталкивается надежда, бессилие, томление достигает предела и... Неподвижность, застывшее действие, страх, тишина. Гроза разражается в "Беглянке", но "Пленница" - это сконцентрированное предчувствие. По-моему, второе прочтение добавило мне тревожности восприятия, возможно из-за долгой прелюдии.

Конечно, Пруста трудно рекомендовать каждому, не все способны выдержать эти предложения, растягивающиеся на страницы, эти бесконечные круги и зависание над одной точкой, это почти полное отсутствие сюжета. Для кого-то это может стать и пыткой, и, наверное, для многих, но все равно находятся мазохисты, готовые истязать себя семью томами, потому что пытка эта сладкая.

Помню, с каким сожалением я заканчивала читать эту, седьмую книгу из серии "В поисках утраченного времени". На протяжении нескольких месяцев я вообще читала только Пруста, жила им, видела мир сквозь призму его книг. Он для меня не просто писатель, который когда-то жил и когда-то что-то написал. Он стал для меня настоящим другом, единственным в своём роде. До него мне ни разу не удавалось подружиться с автором книги, а после него невозможно было начать читать что-то иное. После Пруста всё казалось куцым, убогим, слишком простым... Я довольно долгое время "отходила", не могла написать ни рецензию, ни отзыв, не могла говорить об этом.
Пруст - гениальный художник. Он, пожалуй, в первую очередь именно художник, а потом уже писатель, философ, психолог и т.д. Бесконечно жаль, что я не знаю французского языка и не могу прочитать его в оригинале, потому что переводчик в данном случае особенно остро ощущается не как посредник и помощник, а как досадная преграда, которая заслоняет от тебя совершенство
Эпоха Пруста закончилась (или только началась?..) для меня. Дальше - эпоха его осмысления. Дальше - Мамардашвили и его "Топология". Дальше - учиться читать ещё осознаннее, ещё глубже: в книгах, в мире, в себе.
Произведения Пруста - это произведения художника о художнике для художников (в широком смысле этого слова). Иначе их просто не осилить и не понять.

«Красный и круглый шар солнца закатывался в кривом зеркале, столь ненавистном мне когда-то, и, подобно греческому огню, поджигал море на всех стёклах моих книжных шкафов», – о, эти осенние закаты! Осень являет собой время, когда воспоминания нет-нет да всколыхнут тихую гладь повседневности, и тёплые сентябрьские дни, когда окрашенные в златые и багряные оттенки листья тихо шуршат о чём-то своём, превосходно подходят для того, чтобы исполнить ежегодный ритуал: взять в руки очередной прустовский том, где то ли автор, то ли его герой, то ли сам читатель тщится разобраться в том, что же это такое – воспоминания, как к ним вернуться, можно ли это сделать, стоит ли... Аромат боярышника, вкус мадленки, рокот волн – Рассказчик вновь утопал в думах о былом, и эти метания, к сожалению, оставляли след на его настоящем, сказываясь тем самым и на будущем. Легко сказать – отпусти прошлое и живи сегодняшним днём, но как это сделать, когда пережитое оставило такой едкий след на душе, что от него невозможно избавиться? Спустя год герой вновь оказался в Бальбеке, где в последний раз он был вместе с бабушкой, ныне уже покойной, и впервые за всё это время он в полной мере осознал: её больше нет. Она никогда уже не сыграет на рояле, никогда не скроется за ширмой, никогда не полюбуется своим любимым морем, и в этом злосчастном “никогда” было слишком много горя. Только в этом ли было дело?.. Вот Рассказчик вновь вышел к яблоням, которыми они любовались когда-то с бабушкой, но если в прошлый раз они радовали лишь изумрудной листвой, то ныне были украшены волшебным белоснежным цветом, и красота эта, которую подчёркивали скачущие по веткам бойкие синицы, очаровала героя и вместе с тем лишь усугубила его скорбь, ведь его любимая, обожаемая бабушка никогда уже не увидит сие великолепие. Но опять же, в бабушке ли было дело? А может, Рассказчик опять утонул в воспоминаниях, которые со временем стали то ли бледнее, то ли лживее? «С расстройствами памяти связаны и перебои чувства».

Рассказчик этого не понимал. Смотря на горюющую мать, он отошёл от своей скорби, но любовные метания, на которых он сконцентрировался, лишь углубили страдания по тому, чего уже нельзя было вернуть. Жильберта, по которой он когда-то страдал, отныне стала для него “покойницей”, что же касается Альбертины, то и её он не любил, как ни пытался временами убедить самого себя в обратном. «И вот, хотя она, может быть, и не изменилась, там, где мы, руководствуясь чужим описанием или собственной памятью, ожидали встретить фею Вивиану, оказывается лишь Кот в сапогах», – эта цитата говорит о нём всё. Время шло, он становился старше, но вот это вот его отношение к женщинам не претерпело никаких изменений, он приписывал им какие-то сказочные качества, а когда при общении понимал, что это всё были лишь его выдумки, тут же терял к ним интерес (о том, что сам он ни у кого особого интереса не вызывал, я промолчу). Он был близок к тому, чтобы записать в список разочаровавших его “покойниц” и Альбертину, но тут пробудилось оно: прошлое. Наблюдая за окружающими и зорко всё подмечая, герой при этом не понимал, что невольно повторяет путь Свана и Одетты, Шарлюса и Мореля. Не испытывая любви к девушке, он, заподозрив, что она не так уж к нему привязана и имеет другие привязанности, воспылал страстной ревностью – и это стало началом конца. Он начал бессовестно лгать и всячески ею манипулировать, он пытался привязать её к себе подарками и жалобами, и он сам при этом не осознавал, насколько же был в эти моменты похож на тех, кого когда-то жалел и высмеивал, наивно считая, что уж с ним-то подобное никогда не произойдёт. Что ж, произошло. «...стараясь успокоить детское горе, вырвать которое из моего сердца мне в те времена казалось невозможным», – всё это было отголосками того самого вечера, когда мама, несмотря на все его слёзные просьбы, так к нему и не пришла. Так и бывает: какие-то на первый взгляд незначительные события оставляют рану, которая способна преследовать человека всю жизнь.

И если в себе Рассказчик разобраться не мог, то наблюдения за другими людьми были блистательными. «Во всяком случае, они не какие-нибудь снобы, можно поручиться», – и, конечно же, они все были снобами. Побывав на столичном приёме, где герцоги Германтские напомнили, какие же они изумительные во всех отношениях люди (это было слишком душно, во всех смыслах этого слова), Рассказчик погрузился в атмосферу провинциальных вечеров четы Вердюрен, и право, вернуться в общество этих людей... да, это было тяжело. В этом кругу не было симпатии и участия, там царили одни лишь насмешки и уколы, и то, как там обращались с тем же несчастным Саньетом, ранило душу. «...они напоминали толпу людоедов, в которых вид раны, нанесённый другому, пробудил жажду крови, ибо инстинкт подражания и отсутствие храбрости управляет ими», – подметил герой, и... ничего не сделал, он продолжал молча наблюдать за издевательствами над бедным человеком, ибо боялся оказаться на месте жертвы. И вот в этой очаровательной атмосфере всеобщей ненависти то и дело поднималась тема “порока”, но серьёзно, как можно говорить об этом, если все эти люди, смеющиеся над “ненормальными”, изменяли своим жёнам и мужьям, а некоторые и вовсе мечтали о том, чтобы, например, изнасиловать какую-нибудь девушку и бросить её, или же грезили о девочке, которая по вине родителей была вынуждена пребывать в публичном доме; то есть вот это – не порок, а то, что люди встречаются с кем-то по обоюдному согласию, порок? Ведущие праздный образ жизни, не имеющие своего собственного мнения, гоняющиеся за иллюзиями, – все эти люди вызывали одно лишь стойкое отвращение, ибо вот что настоящий порок – быть такими и при этом сметь нападать на тех, кто по их мнению живёт “неправильно”. А что вообще это их загадочное “правильно”? Измываться над людьми, которые никому не вредят и просто живут как хотят? Списывать тех, кто не вписывается в общество? Вообще не считать таких за людей? Не думаю, что хочу знать ответ.

А герой, хотел ли он этого? Рассказчик как никогда противоречил самому себе, чем вызывал скорее жалость, нежели досаду. С гордостью заверяя, что ему всё равно на классовые различия, он тем не менее вращался лишь в определённых кругах, восхищаясь генеалогией и высмеивая при этом “простых” людей, которые – ужас какой! – неправильно выговаривали фамилии знатных людей или только и умели что снимать и надевать фуражку (тот грум хотя бы что-то умел, в отличии от нашего лентяя, о чём он, увы, и не думал). И ведь не скажешь, что герой был глуп или груб, нет, в целом он был неплохим человеком, ему бы закатом любоваться, наслаждаться шумом дождя, отдыхать с чашкой горячего кофе... и избавиться от зависимости от чужого мнения, какая вообще разница кто там что думает о книге, которая тебе понравилась, музыке, которая тебя вдохновила, картине, которая вызвала у тебя чувства, у всех свои вкусы, и если кто-то целенаправленно пытается унизить твои предпочтения и выставить тебя дураком, проблема кроется в нём, а никак не в тебе. Что и говорить, то был невыносимый праздник лицемерия, и на этот раз пробираться сквозь эти возмутительные сцены было тяжко, ибо раньше их скрашивало воспевание окружающего, чего теперь стало в разы меньше (единственное, что запомнилось – это любующиеся закатным морем меланхоличные коровы, это было поэтично). Ощутимо, что этот том уже не так проработан как предыдущие, и отделаться от печали, что дальше будет только хуже, невозможно, но жаловаться на это бессмысленно, ибо время, что с него возьмёшь, ничего уже не вернёшь, не исправишь... «Моей судьбой было стремиться в погоню за призраками, за существами, добрая доля которых существовала лишь в моём воображении», – в мечтах нет ничего плохого, пока они не переплетаются с прошлым и не перестраивают настоящее, из этого не может выйти ничего хорошего. Пришёл ли к этому герой, понял ли он это, сделал ли выводы? Сомневаюсь. И, думается, из-за этого стремления к несуществующему пострадает не только он...

Рецензия написана в рамках игры "Несказанные речи"

"Пленница" была первой моей книжкой Пруста, я ничего не знала тогда о нем, даже не знала о том, что это одна книга из цикла "В поисках утраченного времени", пятая. И как же это было волшебно вот так наивно без каких-либо предварительных мнений открыть для себя Пруста, открыть эпоху. Это было чистое, ничем не замутненное изумление, наслаждение фразой, ловля ускользающих смыслов. Так не бывает, подумала я.

Эта струящаяся проза в замечательном переводе А.А.Франковского не нуждалась ни в каком смысле, она была самоценна, это были миры мысли, парящей над сюжетом. А сюжет томил своей неразрешаемостью. Пленница, запеленутая в покрывала любви и томящаяся в них, вечно стремящаяся ускользнуть, драгоценная игрушка, чей переливающийся блеск тускнеет от падающей на нее тени удушающей ревности. Герой (автор), глядящий на нее, казалось бы, всегда из темного угла комнаты, мучающийся страстью и бессильный удержать свое сокровище. Грусть, восхищение совершенством и осознание хрупкости этого совершенства - вот грани этого медленного и пронзительного романа. Журчание ручья, текущего в никуда, неуловимая мелодия, прозвучавшая лишь раз и навсегда растаявшая, неспособность удержать то, что находится у тебя в руках. Красота и тщета. Ловля ветра.

Потом я читала всю серию, и приближение к "Пленнице" волновало. Все книги Пруста хороши, но эта стала любимой. Мне кажется, что в "Пленнице" он достиг своей вершины, это кульминация, а два последующих романа - затухание. Нет, не таланта, но напряжения. "Пленница" вся насыщена электричеством, это предгрозовая атмосфера, в которой разрешается все, сталкивается надежда, бессилие, томление достигает предела и... Неподвижность, застывшее действие, страх, тишина. Гроза разражается в "Беглянке", но "Пленница" - это сконцентрированное предчувствие. По-моему, второе прочтение добавило мне тревожности восприятия, возможно из-за долгой прелюдии.

Конечно, Пруста трудно рекомендовать каждому, не все способны выдержать эти предложения, растягивающиеся на страницы, эти бесконечные круги и зависание над одной точкой, это почти полное отсутствие сюжета. Для кого-то это может стать и пыткой, и, наверное, для многих, но все равно находятся мазохисты, готовые истязать себя семью томами, потому что пытка эта сладкая.