III

– Пойдем-ка, голубка, – говорит ей старая пани, – я хочу, чтоб ты себе в услужение девушку выбрала.

И повела ее к нам. А мы от дверей да в угол, да кучкой там и столпились.

– Это ваша панночка, – говорит нам пани. – Целуйте ее в ручку.

Панночка не то посмотрела на нас, не то нет и протянула нам Два пальчика. Старуха всех нас показывает:

– Вот это Анна, это Марья, это Домаха.

– Боже мой! – даже вскрикнула панночка и встрепенулась вся, руками всплеснула. – Да сумеет ли какая из вас меня причесать, зашнуровать?

Сказала – да и стоит, и руки скрестила, и смотрит на нас. – А что, – говорит старуха, – сумеют, мое сердце; а не то – выучим.

– Как тебя зовут? – спрашивает вдруг меня панночка и, Не Дождавшись моего ответа, говорит пани: – Эта будет моя.

– Ну что ж! И ладно. Какую пожелаешь, мое сердце, пусть будет и эта. Смотри же, Устина, – говорит она мне, служи хорошо; панночка тебя жаловать будет.

– Ну, пойдемте, бабушка, довольно! – перебила ее панночка, а сама и поморщилась, и набок перегнулась, и глаза отчего-то зажмурила, и с места порывается, ну точно кот, когда ему пыхнут в усы из трубки.

– Да ведь надо же, голубка, их уму-разуму научать; у них ведь глупые головы. Я скажу ей что-нибудь одно, а ты другое – вот и выйдет из нее человек.

– Жаль, бабушка, что прежде их не учили, а теперь возись с ними! Напрасно вы какую-нибудь в город не отдали.

Так и разговаривают про нас! Словно нас и в комнате нет.

– Ой! Устечка, Устечка, – горюют девушки, – каково-то тебе будет? Вишь, она какая неласковая!

– А что, – говорю я девушкам, – гореваньем поле не перейдешь, да и от доли своей не уйдешь. Посмотрим, каково-то будет.

Я это сказала, а сама задумалась.

IV

Под вечер зовут меня:

– Иди к панночке, раздевать ее.

Я вошла к ней, а панночка стоит перед зеркалом и уже все с себя долой срывает.

– Где это ты шлялась? Раздевай меня скорее, скорее; я спать хочу.

Я ее раздеваю, а она все покрикивает на меня:

– Да скорее же, скорее!

Бросилась на кровать.

– Разувай! – говорит. – А умеешь ли ты волосы завивать? – спрашивает она меня.

– Нет, не умею.

– Боже мой, какое мое несчастье! Какая же она дура! Ну, пошла!

А девушки уже поджидают меня.

– Ну что, Устя, что, сестрица? Какова она голубка?

А я думаю, что им сказать.

– Дура я, – говорю девушкам, – не умею волос завивать.

V

На другой день ранехонько проснулась наша панночка, умылась, убралась, обежала весь двор, весь дом и в саду побывала.

– Дома я, – говорит, – дома! Нет мне теперь никакого запрету.

Целует старую пани да то и дело спрашивает:

– А скоро ли мы в гости поедем, бабушка? А когда же гости к нам приедут?

– Да дай же мне сперва тобой налюбоваться, моя рыбка, дай на тебя наглядеться!

– Да когда же я этого дождусь, бабушка? У меня только и было на уме, что вот я приеду домой, весело будет, людно, пиры да танцы… Бабушка, милая, голубушка!..

– Ну хорошо, хорошо, моя пташка; дай мне только немножко поприготовиться, а там уж я тотчас гостей просить буду.

Начались эти приготовления. Старуха сундуки выкатывает из амбара, бархаты, кисеи тонкие вынимает, кроит да примеривает на панночке. Панночка даже подпрыгивает, даже краснеет от радости. То к одному зеркалу подбежит, то в другое заглянет. Стакан воды возьмет, так и в воде собой любуется, какая она красивая. То заплетет косу, то расплетет, то лентами ее перевьет, то цветами уберется.

– Ах, бабушка! – вскрикнет, бывало. – Когда же я в атласное платье наряжусь?

– А когда обручишься, моя голубушка, – отвечает старуха. – Выдам я тебя за князя или за графа, за вельможного пана, за первого в свете богача.

А панночка и голову закинет, словно уже она самая великородная княгиня.

Только у них и разговору было, что про князей да про вельмож. Послушать их – так уж и к свадьбе все готово, и палаты каменные уже выстроены, и кони вороные запряжены. Чудеса, да и только! Толкуют они, толкуют, панночка вздохнет наконец:

– Что, бабушка, это только на словах, а до сих пор никто у нас не был!

– Да ты обожди немного: наедет их столько, что и не протолчешься.

VI

И взаправду нахлынули к нам гости, как на пожар. Одни со двора другие на двор. Нет нам ни сна ни отдыха; бегаем, услуживаем с утра до вечера. Иной раз такая их гурьба навалит, что Дивишься, бывало, каких между ними господ нет. И все это хохочет, танцует, ест, пьет. Народ все праздный, откормленный. Иная добродийка в дверь-то едва пролезет. А панычей-то сколько у нас перебывало! Так роем вокруг нашей панночки и вьются, словно шмели жужжат. Обворожила она их всех – кого словами, а кого бровями. Одного спрашивает о здоровье, да так ласково, а другому говорит, что ей без него скучно; третьего посадит возле себя, словно своего семьянина. А они, бедняки, так и тают все, одурели новее, с лица даже все спали. Каждый день наезжают к нам, друг друга опередить стараются, злобными глазами друг на друга посматривают. Она ли им всем по душе пришлась, не над чем ли другим им душу было отвести, только так муравейником они и кишат, так и лезут. Да и чем им себя в свете развеселить? Чем свой молодой век скрасить? Сладко поесть, напиться допьяна, одеться богато – чего им еще?

VII

Понемножку да понемножку панночка на свой лад все пере вернула – и жизнь и хозяйство.

– Полно вам, – говорит, – полно, бабушка, вязать! Разве у нас некому работать? Кто ни приедет, а вы всё за чулком торчите, словно служанка какая.

– Да скучно без работы, дитя мое, – ответит старуха.

– Возьмите книжку да почитайте.

– Что я буду читать? Да я уже плохо вижу.

– Ну так посидите, только, пожалуйста, не вяжите. Вы мне лучше глаз спицею выколите.

– Ну хорошо, хорошо, успокойся.

Перестанет старуха вязать и скучает. Нарядила ее панночка в чепчик с пестренькими ленточками и посадила на кресло посреди комнаты. Приедут гости, а она уж наготове, принимает их.

Старухе уже жизнь в тягость становится, а панночка утешается:

– Как хорошо, бабушка, у нас, как славно! Как все роскошно да пышно!

VIII

Нас, девушек, всех вышивать засадила. Сама нас учит да то и дело наведывается, шьем ли мы. Мы обедать пойдем, так и тут хмурится да дуется, что мы не работаем; а потом с каждым днем все больше серчать стала. Ужи браниться начала, а иной раз щипнет или толкнет слегка, да и покраснеет сама – стыдно ей станет. Но стыдилась она, только пока привыкла; а как привыкла да обжилась, так узнали мы, где на свете горе живет.

Приду, бывало, одевать ее – и уж какого-какого натерплюсь поруганья! Заплету ей косу – не так! Опять расплету – опять не так! Целое утро мы в этом и проводим. Она меня и щиплет, и тычет, и гребнем меня царапает, и булавкой меня колет, и водой обливает… Чего-чего она не выделывает над моей бедной головушкой!

Однажды у нас полковых из города ожидали. Двор подмели с вечера, дом убрали, словно для светлого праздника. Села панночка чесать волосы. Ах я бесталанная! Лучше бы мне горячих угольев набрать в руки, чем возиться с ее русой косой! И такая-то я и этакая, и прочь поди, и опять ступай сюда… И толкает она меня, и наскакивает на меня! Обмерла я со страха, а она кричит, бранится, топает ногами, а потом как заплачет вдруг… Я в дверь, а она за мною, в сад.

– Я тебя на куски разорву! Задушу тебя, змею!

Оглянулась я, а она такая страшная сделалась, что у меня и ноги подкосились. Как схватит она меня за шею обеими руками, а руки такие холодные, как змеи. Хочу вскрикнуть – дух мне захватило; так я и упала под яблоню; от холодной воды только очнулась. Смотрю, девушки около меня столпились, все белые-белые, как мел. Панночка на стуле раскинулась, плачет, а старуха над моей головой стоит и так меня бранит, такая лютая сама сделалась, что даже во рту у ней почернело.

– Что это ты наделала, дрянь ты этакая? Как ты смела панночку прогневить? Я тебя! – А панночку уговаривает: – Не плачь, не плачь, мой ангелочек; она не стоит слез твоих. Еще заболеешь, сохрани бог. Вот и ручки у тебя совсем холодные. Полно же, полно! Зачем тебе самой их наказывать? Жалуйся мне, когда тебе в чем-нибудь не угодят. А тебе, негодная, – опять напустилась она на меня, – будет ужо, погоди!

Я уж и не знаю, как я еще от другой беды избавилась, что меня не били. Должно быть, оттого, что уж очень я слаба была.

Пани только пинка мне дала, да тотчас и велела девушкам перенести меня в хату.

Девушки подняли меня и понесли, а в хате все так и начали около меня убиваться:

– Устинка, серденько! горькая участь твоя!.. Матерь божия! За что это над нами такое несчастье?

IX

Всю весну меня теплым молоком поили, пока я Немножко оправилась.

Лежу, бывало, одна; все на панщине, лежу да все думаю: «Такая молоденькая – и такая немилосердная; господи!..»

В хате холодок и тишина. Стены белые, немые. Я одна с своей душой. Ветерок зашелестит и приклонит мне в окно пахучую сирень. В полдень солнечный луч горячий перебросит через хату ясную полосу – точно жаром меня обсыплет. Душно мне, томит меня дремота, а сна нет. И этак я все одна-одинехонька со своими мыслями, как жить на свете. Радуюсь, бывало, боже! Как радуюсь, когда зашумит садик, померкнет свет и застучит об землю Дождь!.. Вдруг, слышу, топот за дверьми… хохот и говор… в хату ко мне целый рой детей так и всыплется, веселые все, румяные; ласкают меня, отряхивают на меня дождевые капли с себя; взбираются на окно в нетерпении, когда-то дождь утихнет; поют, вскрикивают:

Зійди, зійди, сонечко,
На попове полечко,
На бабине зіллячко,
На наше подвір'ячко!

Солнышко только что выглянет из-за тучи – они так и прыснут вон из хаты; а мне еще долго-долго чудится то в одном углу хохот, то в другом, точно кто в серебряные колокольчики позванивает.

Ввечеру, уже в сумерки, возвращаются с панщины усталые люди. Все измучены и солнечным зноем и тяжелым трудом; все молчат, разве иной тяжело вздохнет или запоет потихоньку, да так печально!

Иногда которая-нибудь из девушек забежит ко мне из дому.

– Устино, голубко!

– А что там у вас делается, сестрица? – спрошу я ее.

– Хоть и не спрашивай, Устино, беда! Ой, матушки, как бы еще там меня не хватились! Ох, Устя, бедные наши головки!

– А обо мне ничего не слышно?

– Как бы не так!.. Зачем, говорят, к своему делу не идет? Чего она нежится, словно пани с Баса́ни, – вот что говорят, коли хочешь знать… Ой, замешкалась я! Будь здорова, Устинка!