ГЛАВА IV

Ладно, три или четыре месяца быстро пролетели, ищи-свищи, и теперь была уже зима. Я все это время проучился в этой проклятой школе и уже мог понемногу разбирать слова, в общем, немного подучился читать и писать, и к тому вызубрил наизусть таблицу умножения так, что шестью семь – тридцать пять отскакивало от меня, как горох от стенки. Я думаю, что даже если бы я буду жить вечно и при этом ходить в школу, всё равно в мою голову больше ничего не влезет!. Во всяком случае, с математикой я до сих пор особенно не дружу. Честно говоря, начала я люто ненавидел эту чёртову школу, но потихоньку пообвыкся и стал приноравливаться к ней. Всякий раз, когда мне особенно сильно надоедала эта ахинея, я давал дёру с уроков, и следующий день получал от учителя хорошую взбучку, что очень, надо признать, меня бодрило. Поэтому чем дольше я ходил в школу, тем легче это было для меня. Я скоро привык к примочкам вдовы, и они уже не раздражали меня, как раньше. Живя в большом доме, для меня тяжелей всего было привыкнуть спать в кровати. Нет уж, это не для меня! Лучше положить голову на плаху, чем спать в кровати! Это спаньё в кровати давалось мне очень тяжело, и до белых мух я иногда бегал в лес, чтобы хорошо поспать, и это было для меня истинным отдохновением. Старое житьё я бы не променял бы на такое ни за что на свете, но когда я стал привыкать к новой житухе, она мне тоже потихоньку стала даже нравится. Вдова сказала, что я медленно, но уверенно «делаю очень большие успехи». Она сказала, что ей больше не стыдно за меня. В общем, она считала, что я «делаю очень большие шаги и скоро стану настоящим человеком». Лучшей училки, чем вдова, как оказалось, было не сыскать! Оказывается, она только тем и занималась, что краснела за меня! Однажды утром мне за завтраком довелось опрокинуть солонку на скатерть. Только я стал горстью сгребать в кучу рассыпанную соль, чтобы бросить её через плечо на удачу, как мисс Уотсон опередила меня и стала истово крестить воздух направо и налево, как будто за спиной у меня сам горящий чёрт суетился. Я молчу. Тут она говорит мне, вежливо так, ласково, как будто убить меня на месте хочет: «Убери свои кривые клешни, Гекльберри! Какой беспорядок ты здесь навёл!» Вдова сделала всё, что смогла, сказала доброе слово для меня, но это уже не могло предотвратить беду. Я это хорошо понимал тогда. Как говорил мне один знакомый ниггер – «Пришла беда, а ну, отворяй ворота!» Беды в одиночку не ходят, это уж закон такой! Сначала, после завтрака, я почувствовал какое-то беспокойство и дрожь в ногах, и стал раскидывать мозгами, откуда оно может свалиться на меня, и что это будет такое? Говорят, есть уйма способов обмануть неудачу, но эти были из рук вон плохие, так что я в тот момент не пытался ничего сделать, а просто в большом унынии и тоске шлялся по городу и плевался по сторонам.

Я спустился в сад по кривым ступенькам и в конце его перелез через высокий забор. На земле лежал свежий снег, такой чистый, что на него блевануть хотелось, и я увидел на нём чьи-то пьяные следы. Они шли от карьера, потоптались возле забора, а затем обогнули сад. Было смешно, что они не вошли внутрь сада, а топтались снаружи, как обычно топчется бродяга, когда ему отлить захотелось. Но тогда я не мог этого понять. Это было очень любопытно. Я собирался проследитьза ними, и тут наклонился, чтобы лучше рассмотреть. Сначала я ничего не заметил, но в следующий раз кое-что рассмотрел. Я ведь совсем не такой дурак, как многие обо мне думают! В левом ботинке на каблуке, был крест, сделанный большими гвоздями, чтобы, видать, понадёжней предостеречься от козней дьявола.

Я встал на секунду и свернул с холма. Я время от времени посматривал через плечо, но никого не видел. Я хотел попасть к судье Тэтчеру так быстро, как только мог. Он сказал:

– Мой мальчик, – сказал он, – почему ты бежал так, что аж запыхался? За тобой кто-то гнался? Ты пришёл по делу? За процентами?

– Нет, сэр, – говорю, – А что, для меня что-то есть?

– О, да, за полгода в эту ночь поступило более ста пятидесяти долларов. Приличное состояние для тебя! Вот что я тебе скажу! Тебе лучше позволить мне вложить деньги вместе с твоими старыми шестью тысячами, потому что, если ты возьмёшь их, ты их спустишь разом! И даже не заметишь, как!

– Нет, сэр, – говорю, – я не люблю тратить деньги! Мне вообще ничего не нужно – ни шести тысяч, ни цента, вообще ничего! В общем… Я хочу, чтобы вы вложили их! Я хочу отдать их вам – все, какие есть!

Казалось, он был удивлен. Казалось, он ничего не понял. Он тогда говорит:

– Что ты имеешь в виду, малыш?

Я говорю:

– Не спрашивайте меня об этом, пожалуйста! Прошу вас! Вы возьмёте их – или нет? Вам они нужны, не так ли?

Он говорит:

– Что ж, я очень озадачен! В чём дело, малыш?

– Пожалуйста, возьмите их все, – говорю я, – и не спрашивайте меня ни о чем, чтобы мне не пришлось врать вам!

Некоторое время он внимательно смотрел на меня, как будто муху изучал свкозь увеличительное стекло, а затем говорит:

– Ого-о! Кажется, я вижу! Хитрец-мудрец! Вы, сударь, похоже, хотите ссудить мне весь свой капитал – а не подарить его! Так ведь? Если так – это верная идея! Затея, что надо!

Затем он что-то написал на бумаге, перечитал всё и говорит:

– Так… Ты видишь, здесь написано «за вознаграждение». Это означает, что я купил его у вас и заплатил вам за это! Вот вам доллар! Теперь, сударь, подпишите вот это!

Я подписал бумагу и тут же ушёл.

Ниггер мисс Уотсон, Джим, имел волосяной шар размером с кулак, который он вынул из воловьего желудка, и теперь всем гадал на нём. Джим уверял всех, что внутри шара живёт дух, и он всё обо всех знает. Поэтому я пошел к нему той же ночью и сказал, что здесь был мой покойный отец, и я видел его следы на снегу. Единственное, что я хотел знать, жив ли он, и что он собирается делать? Джим достал свой волосатый шар, и что-то зашептал над ним, а затем поднял его к самому потолку и бросил его на пол. Он шмякнулся почти как камень, и откатился только на какой-то дюйм. Джим попробовал еще раз, а затем в третий, и всё повторилось то же самое. Чушь какая-то! Что это за мяч, который даже отскочить толком не в состоянии? Джим встал на колени, приложил ухо к шару и прислушался. Но всё было бесполезно, Джим сказал, что шар отказывается говорить. Он сказал, что иногда шар отказывается говорить без денег. Я сказал ему, что у меня есть старая пятнистая фальшивая четверть доллара, которая не годится, потому что медь немного просвечивает через серебро, и она никуда не годится, но даже если бы латунь не просвечивал, всё равно, грош ей была цена, потому что она была такой скользкой, как будто её мазали салом, сразу видно, что это лажа полная, а не монета.. (Я, само собой, не стал ничего говорить про доллар, который получил от судьи, о таких вещах в такой компании лучше не говорить!) Я сказал, что это были дерьмовые деньги, но, возможно, волосяной шар милостиво примет их, потому что, возможно, не поймёт разницы. Джим, как собака, понюхал монету, лизнул её, куснул, потер в пальцах, и сказал, что он попытается сделать так, чтобы волосяной шар подверил, что она настоящая. Он сказал, что надо разрезать сырую картофелину и оставить монету в ней на всю ночь, а на следующее утро не будет видно никакой латуни, и она больше не будет жирной, и поэтому любой в городе возьмёт её за милую душу, а уж о шаре вообще разговора нет! Ну, раньше я знал, что картофелина может натворить такие чудеса, только забыл об этом!

Джим положил четвертак под волосатый шар, снова опустился и прислушался. На этот раз он сказал, что шар на тот раз не собирается хорохориться и перескажет всю мою судьбу, если я этого захочу. Я говорю, продолжай. Итак, волосатый шар стал беседовать с Джимом, и Джим сообщил мне эту благую весть. Он говорит:

– Йо-оле-отец не знает, что ему сделать. Он мечется, уйти ему или остаться! Ему некуда податься! Не беспокойтесь, пусть он сам решит, что ему делать! Двое ангелов летают вокруг него. Один из них белый, блестящий, другой – черный, как сажа. Белый зовёт его к благому, а черный всё поганит и грязнит. Неясно пока, кто кого одолеет.. Но с тобой всё в порядке. У тебя в жизни будет много неприятностей, но и много такой радости, что ты ошадеешь. Иной раз тебя будут обижать, иногда ты будешь болеть, так что едва дух не испустишь, но всё вырулит к хорошему.. На твоём пути тебе встретятся две красотки. Одна блондинка, другая – брюнетка. Одна богатая, как Крез, другая – бедная, как церковная крыса. Ты сначала женишься на бедной, а потом на богатой. Ты должен держаться подальше от воды, а то не дай бог что-нибудь случится, потому что тебе на роду написано в конце твоих дней кончить жизнь на виселице.

Неплохое предначертание!

Когда я зажег свою свечу и поднялся в свою комнату той ночью, там сидел мой ненаглядный папаша собственной персоной!

ГЛАВА V

Я притворил за собой дверь. Затем я обернулся, и вот, нате вам, он. Тут он молча уставился на меня мутными глазами. Я все время его боялся, он так раньше лупил меня, что мало не покажется, как сидорову козу! Я подумал, что сейчас точно испугаюсь, но через минуту, вижу, что ошибся, после первого потрясения, как вы могли бы сказать, когда мое дыхание спёрлось в груди от неожиданности, я как-то сразу пришёл в себя, и вижу, всё, я его не боюсь. Ему было всего под пятьдесят, и выглядел он так же. Его волосы были длинные и спутанные, и свисали жирными космами, как какие-то коричневые водоросли, только его глаза сияли, как бешеные звёзды в ночи между чёрными деревьями. Чёрные густые бакенбарды свисали вместе с клочьями седины. Лицо его было почти совсем не видно за густой шевелюрой, и было совсем бледным, но не просто бледным, а белым, болезненно белым, как будто это было не лицо человека, а брюхо какой-то мерзкой гадины, рыбы или лягвы. Что касается его одежды – это были просто гнилые тряпки, вот и всё. Голая лодыжка лежала на колене, сапог на ноге был разодран в пух и прах, и оттуда в разные стороны торчали два грязных пальца, которыми он время от времени шевелил. Его шляпа лежала на полу – старая черная с провалившимся верхом, как крышка ржавой кастрюли без дна. Я стоял, глядя на него, он пристально зыркал на меня, слегка подавшись вперёд на колченогом стуле. Я поставил свечу на пол. Я заметил, что окно было открыто, понятно, он залез в комнату с крыши сарая. Он продолжал пристально смотреть на меня. Потом он и говорит:

– Ну, ты и вырядился – франт, нечего сказать! Вы думаете, милостивый государь, что вы такая большая шишка из королевского дворца, не так ли?

– Может быть так, а может, и нет! – нашёлся ответить я.

– Ну, ты не очень-то дерзи мне, щенок! – говорит тут он, – С тех пор, как я тут не появлялся, похоже, наглости у тебя прибыло, немерено просто, я разберусь с тобой, щенок, дай только время! Уже ты, видать, наверх пошёл, сказывали, можешь уже читать и писать. Думаешь, так лучше? Лучше, лумаешь? По боку тебе отец родной, думаешь, он никто теперь? Я выбью из тебя эту дурь! Кто тебе вбил в голову такую ахинею, эй? Что молчишь, бревно? Кто тебя подучил, а ну, говори?

– Вдова! Она сказала мне!

– Ха! О, как! Вдова?! И кто сказал вдове, что она может совать свой длинный мерзкий нос в чужие дела?

– Никто ей никогда ничего такого не говорил!

– Хорошо, я научу её, как вмешиваться! Она у меня попляшет! Сиди здесь – и забудь про эту дурацкую школу, слышишь? Я научу этих жалких людишек, этих грязных подонков, как надо воспитывать маленького мальчика, чтобы он не смеялся над своим отцом и думал, что он лучше, чем он! Ты ещё поймёшь, какой я учитель – лучше и не надо! Не дай бог увижу, что ты околачиваешься у этой дурацкой школы, слышишь? Твоя мать не умела ни читать, ни писать до самой смерти. И я не могу, а вот ты надулся как индюк! Я этого не могу допустить, как твой отец! Я тебе не позволю этого, слышишь? Ну-ка, плут, давай, читай, хочу послушать, как ты читаешь эту дребедень!

Я взял книгу и начал читать что-то о генерале Вашингтоне и о тех войнах. Когда я прочитал примерно с полминуты, он выбил у меня книгу из рук страшным ударом и хрястнул кулаком по столу. Тут он и говорит озверелым голосом:

– Вот так! Читать ты можешь! Сначала я думал, что ты инее всё врёшь! Но ты не очень-то задавайся, модник эдакий, я тебя отучу от вредных привычек и этих излишеств! У меня не забалуешь! Я тебя умник, буду держать в ежовых рукавицах, и если поймаю тебя в этой школе, тогда, щенок, пеняй на себя! Шкуру сдеру, но воспитаю! А такой сын мне не нужен!

Он схватил маленькую синюю книжку с картинкой, на которой был мальчик с коровой и сказал:

– Что это такое?

– Это то, что мне задали на уроке!

Он разорвал книжонку и говорит:

– Я задам тебе кое-что получше – я задам тебе бычьих плетей!

С минуту он что-то бормотал и рычал про себя, а потом говорит:

– Нет, никто не поверит в такое! Какого изнеженного денди я произвёл на свет! А все думают, что у меня сын, как сын! Кровать тут у него, и крахмальное бельё, зеркало, хмырь, обзавёлся, кусок ковра на полу – а его родной отец спит рядом со свиньями на кожевенном заводе и у судьбы кусок сухого хлеба вымаливает! Нет! О таком сыне можно только мечтать! Ха-ха! Бьюсь об заклад, я выбью из тебя эту дурь! Я тебя просто размажу! Какая важная фря, говорят, ты разбогател? Эй? И каким же образом, позвольте полюбопытствовать?

– Они всё врут! Вот как!

– Послушай, сынок, сам пошевели мозгами, как ты говоришь со мной? Я терплю, как паинька, сижу тут, уже сам не рад, как я терплю, и мне терпеть больше в лом. Я в городе всего два дня, и я не слышу ничего, кроме россказней про твоё несусветное богатство, которое тебе на голову с неба свалилось. Я слышал об этом ещё на реке. Вот поэтому я и пришёл. Завтра ты мне отдай все денежки – мне они не помешают!

– У меня нет денег!

– Сынок, что с тобой? Лгать мне? Судья Тэтчер получил их от тебя! Не так ли? Давай, шевелись! Не зли меня понапрасну! Мне нужны деньги!

– У меня нет никаких денег, истинно говорю вам! – что было сил клялся я, – Спросите у судьи Тэтчера – он скажет вам то же самое!

– Отлично! Я спрошу его, он у меня заговорит! Я узнаю правду-матку! Скажи-ка теперь, сынок, а что у тебя в кармане? Давай-ка сюда всё!

– У меня ничего нет, только один доллар, и я хочу, чтобы…

– Мне плевать, что ты там хочешь, быстренько раскошеливайся!

Я вывернул карманы.

Он взял монету и укусил, чтобы убедиться, что она не фальшивая, а потом сказал, что сейчас идёт в город пить виски, потому что у него якобы с утра не было во рту и маковой росинки. Когда он спрыгнул на сарай, то снова всунул свою голову в окно и стал поливать меня руганью за то, что я такой – сякой немытый модник и пытаюсь быть лучше его, и когда я уже хотел вздохнуть свободно, думая, что на сей раз наконец не увижу его, полагая, что он ушел, он вернулся и снова всунул голову в отверстие, и снова сказал мне всякие гадости о моей школе и предупредил, что подстережёт меня в ней и наваляет мне, как следует. На следующий день он был пьян в стельку, и в таком виде подкатил к судье Тэтчеру, и там тоже поносил его всячески, а ещё попытался заставить его отказаться от денег, но у него на сей раз ничего не выгорело, и тогда он поклялся всеми святыми, что заставит судью отдать мои деньги по суду. Судья и вдова подали в суд, чтобы суд лишил моего отца отцовства и позволил одному из них быть моим опекуном, но там был новый судья, которого только что назначили, и он не знал моего старикана, поэтому он сказал, что суды не должны вмешиваться и разделять семьи, и последнее дело отлучать ребёнка от его родного отца. Поэтому судья Тэтчер и вдова бросили эту затею.

Эта победа так окрылила моего мерзкого старика, что он стал выкипать. Он вышел на улицу и стал орать во всю глотку, что отделает меня так, что на мне не будет живого места и я весь стану синим или даже чёрным, если через пять минут не добуду для него денег. Я одолжил три доллара у судьи Тэтчер, и папуля взял их и тут же напился, пошел шататься по городу, ругался, горланил что ни попадя, стращал всех чугунной сковородой до ночи, и его быстренько сцапали в тюрьму. То, что его посадили на цугундер немного привело его в чувство, хотя на следующий день его доставили в суд и снова посадили в тюрьму на неделю. Но там он заявил, что решением суда удовлетворен полностью, и добавил, что теперь он босс над своим чадом, и отделает его под орех. Когда его выпустили из тюряги, новый судья сказал, что собирается сделать из моего папаши человека и займётся его воспитанием. В итоге, судья отвел моего отца в свой дом, одел его там с иголочки в новую одёжу, и посадил завтракать за свой стол, как человека, а потом приютил обедать и даже ужинать за одним столом со своей семьёй, в общем, почти облизал его с ног до головы. После ужина сулья стал беседовать с папашей о благе воздержания и о всяких таких высоких вещах, пока старик не расчувствовался и не пустил пьяную слезу, после чего заверил, что он был дураком и профукал свою жизнь ни за понюх табака, но теперь он собирался начать типа с чистого листа, как младенец, чтобы снова стать человеком, которого никто не стыдится, и он надеялся, что судья, как человек благородных кровей, поможет ему в этом благом деле, и не будет смотреть на него сверху вниз, как на изгоя общества и ублюдка. Судья сказал, что готов обнять его за такие золотые слова, и при этом заплакал от умиления, тут и его жена тоже разрыдалась. Разыграв такую немудрёную интермедию, мой папуля сказал, что он был человеком, которого раньше превратно поняли разные плохие, тупые люди, и судья сказал, что он этому поверил всем сердцем. Старик сказал, что злодеи лишили его сочувствия и любви, а судья согласился с этим, после чего они зарыдали уже в два голоса. Утром старик поднялся и, протянув судье руку, сказал: