А ведь ему уже приходилось видеть такие флаги… Было ему тогда всего семь лет. Многое исчезло, испарилось, улетучилось из его избирательной памяти. Многое другое, однако, он помнил, и помнил с такой фантастической точностью, как будто это происходило вчера. Был тогда такой-же сентябрь, как и в этом таинственном месте, но только то был сентябрь 18-го года, второго года Революции и первого года Гражданской. Мама, отчаявшись прокормиться и растеряв в войнах и революциях всех родных, повезла его из голодного Петрограда в сытный Казатин, где жил дед Панас, ее свекор. Дорогу он не запомнил, лишь осталось ощущение постоянного холода и боли в подведенном от недоедания животе. Уже потом, через многие годы, он восхищался героизмом матери, провезшей его в одиночку через многочисленные заслоны, границы и охваченные войной территории. Принял их дед неласково, но все же приютил в своем домике на окраине, в котором, кроме самого деда, жила свекровь – баба Катя, и незамужняя дочь стариков – горбатая и подслеповатая Ганна. Дед продолжал работать смазчиком на железной дороге, получал то зарплату, то паек от все время меняющихся властей, и поэтому семья не бедствовала. Да, он был неласков, но не жаден, поэтому они с матерью больше не голодали. Помогал им и обширный огород за домом, где росли, в основном, картофель и свекла, поэтому неудивительно, что его первые слова на украинском были "бульба" и "буряки". А уже через пару месяцев он свободно общался с соседскими мальчишками, выслушивая ехидные замечания насчет "кацапского говора". Потом, значительно позже, вернувшись в Петроград, он долго не мог избавиться от фрикативного "Г" и выслушивал по этому поводу такие же ехидные замечания.

Через пару месяцев, когда Сева уже свободно говорил по-украински, а мама устроилась уборщицей в несуразное здание казатинского вокзала, они наконец стали своими в семье деда Панаса. Он помнил, как поздней осенью, в ноябре, маме попал в ногу осколок от неизвестно кем выпущенного шального снаряда. В тот день дед, по-прежнему ворча, привел в хату доктора, молодого житомирского еврея, бежавшего с семьей от погромов. Всеволод очень хорошо помнил мамину закушенную губу и помнил сосредоточенное, напряженное лицо доктора, с носа которого постоянно сваливалось пенсне. А вот крови он не помнил совсем, хотя крови, наверное, было много. Мама вскоре начала вставать, долго хромала и все рвалась помогать бабушке по хозяйству. Та сначала отмахивалась, а потом как-то раз устало опустилась на табуретку и тихо сказала:

– Давай-ка, дочка, лучше вместе поплачем об Андрюшеньке!

Андреем звали его отца, погибшего в Галиции в самом начале войны. Вскоре мать вернулась на работу и дед как-то сразу изменился, стал добрее, оттаяв наконец после смерти сына. Теперь старый Панас уже не звал его "эй, ты, хлопец", а называл Севкой или даже Всеволодом. Иногда он торжественно именовал его "Андреичем" и тогда по его грубоватому лицу пробегала осторожная улыбка. А в декабре в город вошли петлюровцы.

Через неделю, когда молва об еврейских погромах начала медленно расползаться по городу, в хате деда собралась очень странная компания. Маленький Севка в тот вечер прятался за грубкой, все видел и слышал, но почти ничего не понял. Смысл услышанного стал ему ясен лишь спустя многие годы, когда деда уже не было на этом свете. А тогда дед сидел на лавке, прямой, неулыбчивый и, не мигая, смотрел на сотника.

– Не дай боже, уважаемые, козаки узнают об этом моем визите – говорил сотник – Надеюсь, вы понимаете, чем я рискую?

– Не иначе, как вам вспорют живот ржавым клинком и намотают кишки на шею? – усмехнулся Рувим – Разве не так ваши гайдамаки поступают с еврейскими женщинами? Зато вам не разобьют голову о камень, как еврейскому младенцу. Тоже хорошо.

Рувим говорил с сильным еврейским акцентом, забавно смягчая шипящие в окончаниях. Казалось, этим он смягчает смысл своих страшных слов.

– Это отдельные эксцессы и я их не одобряю! – отрезал сотник.

– Эксцессы, говоришь? – переспросил Панас – Мой Ондрий тоже знал всякие умные слова, но его убили австрияки. А я вот умных слов не знаю, так по мне это зверства, а никакие не твои эксцессы.

– Дело ваше. Только знайте: защитить вас я не смогу. Поэтому уходите и уходите как можно скорей.

– Нам уже некуда идти – это очень тихо сказал житомирский доктор, тот самый, что лечил маму.

– Тогда вы умрете – пожал плечами сотник.

– Не мы одни! – резко произнес Рувим – У нас тоже есть оружие. Немного, но есть.

Рувим был сапожником и жил через две хаты от деда Панаса, как раз там, где начиналась и шла вниз в балку, еврейская слобода. В теплые дни он работал во дворе за плотно сбитым небольшим столом под сливой и Севка любил смотреть на это. Его восхищало умение Рувима загонять тонкие маленькие гвоздики в сапожную подошву одним точным и резким ударом. Сейчас сапожник точно так-же вбивал резкие слова – одним беспощадным ударом. Мягкие окончания слов тоже куда-то пропали.

– Вы, что, собираетесь оказать сопротивление? – в голосе сотника послышалось искреннее удивление – Это же просто глупо. Вам не выстоять против закаленных бойцов, к тому же прекрасно вооруженных.

– Возможно – сказал доктор – И даже наверняка. Но и у вас будут потери. Интересно, что на это скажут козаки?

– Вот если бы среди нас был один-другой Ротшильд, так может оно того бы и стоило – голос Рувима снова стал мягким, даже вкрадчивым – Но где же я возьму вам здесь Ротшильда? Таки может не стоит умирать за дырки в моих карманах?

На это сотник только неопределенно пожал плечами.

– Не думаю – мягко сказал доктор – что ваши гайдамаки настолько ненавидят какого-нибудь еврейского старика, что готовы идти под пулю.

– Не будьте столь уверены – задумчиво произнес сотник – Если по-правде, то я и сам евреев не люблю.

– Но вспарывать животы не пойдете – голос доктора почему-то перестал быть мягким – Так ведь? Ведь не пойдете?

Он смотрел на сотника в упор и тот молчал, но не отводил взгляда.

– Вот что я вам скажу, пан сотник – доктор уже почти кричал, но это был спокойный полукрик уверенного в себе человека и не было в нем даже капли истерии – Именно в вас все зло! В таких, как вы! Которые сами не убивают, но не мешают убивать другим.

Сотник по-прежнему молчал, лишь по его скулам ходили желваки.

– Вы ведь образованный человек. Как минимум гимназию закончили – продолжил доктор значительно тише – Неужели вы не понимаете, что ничего путного нельзя построить на крови? И через годы и годы, когда вы уже не захотите никого больше убивать, вам припомнят эту кровь и все ваши благородные замыслы будут тщетны.

– Так мы ни до чего не договоримся – неуверенно пробормотал сотник.

– Мы уже договорились – дед Панас резко поднялся – Можете разломать пару еврейских лавок на вокзальной площади. И моли бога, если, конечно, ты в него веруешь, чтобы твои козаки на этом и угомонились.

Сотник тоже поднялся, надел, не застегивая, свою шинель с тремя звездами на синих петлицах и, не попрощавшись, вышел из хаты.

– Как ты думаешь, Панас, они придут? – спросил Рувим.

– Думаю, что не решатся – задумчиво ответил дед – Но вы, на всякий случай, приготовьте свой пулемет.

Петлюровцы разграбили и разрушили не две, а все еврейские лавки на вокзальной площади. Но в слободу они не спустились и погрома в Казатине не было.

…А теперь к их автомобилю приближались эти трое с такими же желто-синими нашивками на рукавах. У третьего, того, что в кителе, на его малиновом берете виднелся и до боли знакомый трезубец. Час от часу не легче! Кто же это? Тут он разглядел погоны на плечах третьего. Неужели белогвардейцы и петлюровцы опять сражаются вместе, как в 19-м? И все же, это лучше чем малиновые околыши. Теперь он вспомнил те давние слова Клауса.

– Этот двигатель, Сева, работает в нарушение всех законов природы – говорил Райхенбах – Боюсь только, что и законы природы не останутся в долгу. Особенно я опасаюсь нарушения времени. Ты, наверное, не представляешь, насколько опасно шутить со временем. Я тоже не представляю…

Дома Клаус учился в чешской гимназии и местным языком владел свободно. Поэтому русским он тоже овладел быстро и через два года после своего бегства изъяснялся легко, даже изысканно. Все же его немецкий акцент никуда не делся, он иногда коверкал слова и понять его порой было непросто. Поэтому в тот раз Всеволод подумал, что судетец просто неудачно пошутил. Больше Клаус не возвращался к тому разговору, наверное и сам сомневался в том, что озвучил. А вот сейчас его слова невольно припомнились вновь…

– Какой сейчас год? – тихо, надеюсь в душе, что его не услышат, спросил Всеволод.

Женщина, занятая спящим ребенком, не обратила внимания на дурацкий вопрос, водитель только крякнул, а парнишка на правом сиденье обернулся и посмотрел на него круглыми от изумления глазами.

– Ни хрена се… Ну, предположим, 18-й – осторожно сказал он.

Неужели установка Райхенбаха отправила его в прошлое и сейчас снова второй год Революции? Неужели снова голод, разруха и чересполосица разнообразных властей? Что-то не сходится. Не вписывается сюда удивительная машина, странная одежда женщины, непонятные слова и малиновый берет идущего им навстречу человека. Но эти мысли следовало отложить на потом, так как жовто-блакитная троица уже подходила к дверце водителя.

– День добрый! – приветливо произнес человек в берете – Кто такие?

– Откуда, куда, зачем?! – спросил солдат с карабином, посмотрев почему-то при этом на парня с ручным пулеметом, и они весело заржали, как будто было сказано нечто смешное.

– Беженцы мы – произнес водитель с заметным напряжением в голосе – Едем в Харьков, к родственникам. Вот мои документы.

И он протянул обладателю берета какую-то маленькую карточку с потрепанными краями. Тот небрежно взял ее двумя пальцами и посмотрел на просвет.

– Да на хрена нам твой документ. Ось кажи, будь ласка, котра година?

Эту странную фразу изрек пулеметчик и оба солдата снова согнулись в диком хохоте, хотя никто и не думал доставать из кармана часы.

– Сидай, хлопчику – ось бачимо що ні москаль!

После этих, казалось бы, бессмысленных слов, один из двоих вынужден был даже опереться на машину, чтобы не упасть от смеха. И все же было что-то неуловимо знакомое в этих дурацких фразах, но память снова подводила.

– Проезжайте – сказал человек в берете, мельком взглянув на пассажиров.

Он вернул водителю непонятную карточку, взял под козырек (никакого козырька у берета, разумеется, не было) и добавил:

– Счастливого пути!

Троица вернулась к баррикаде и двое в касках оттащили щиты, освобождая проход. Машина осторожно тронулась с места и медленно миновала штабеля каких-то ящиков, неестественно длинный броневик, высоко сидящий на множестве огромных колес и маленькую пушку с очень длинным стволом. Несколько солдат без касок, сидящих на здоровенном бревне, ели из открытых консервных банок, используя почему-то маленькие вилки, вместо привычных Всеволоду деревянных ложек. Автомобиль увеличил ход и вскоре застава осталась далеко позади. И только тогда он вспомнил, где уже слышал и про "который час" и про "садись, парень". Это был старый, замшелый анекдот про петлюровцев и китайца, только вместо "москаля" там фигурировал "жид".

– Две тысячи восемнадцатый – шепнул паренек, снова перегнувшись с правого сиденья – 17-е сентября 2018-го года.

– Спасибо – так-же тихо отозвался Всеволод.

Женщина посмотрела на него с ленивым удивлением. А ему вдруг стало тепло и спокойно и куда-то исчезло нечеловеческое напряжение последних дней и часов. Стало легче, потому что наконец-то появилась какая-то ясность, хотя, если быть объективным, настоящей ясностью здесь и не пахло. Неясно было все, буквально все, от того, кто все эти люди и что происходит вокруг, до того, как ему добыть документы, еду и одежду. Но объективным быть не хотелось и он непроизвольно заулыбался во весь рот. Так вот он оказывается каков, пресловутый побочный эффект двигателя Райхенбаха. Что же он делает со временем, этот безынерционный двигатель? Мотор удивительного автомобиля тихо гудел, убаюкивая, и он начал вспоминать…

– Пуск завтра утром, сразу после завтрака. Полетит Севка – голос Клима был спокоен, как всегда, как будто речь шла о чем-то обыденном.

Никто не возражал, только все разом посмотрели на Всеволода. Если бы дело шло о технических деталях, чертежах, расчетах и тому подобных материях, то Климу могли бы возразить и даже поспорить с ним, вплоть до криков и взаимных оскорблений. Но, когда речь шла о делах бытовых, Звягинцев пользовался абсолютным и непререкаемым авторитетом, подобно пахану на зоне. Всеволод и Феликс на собственном опыте познали лагеря и, скрепя сердце, признавали преимущества диктатуры над демократией в экстремальных обстоятельствах. В отличие от них, Зяма попал в шарагу прямиком из своего университета, потому что кто-то из заключенных неосторожно отозвался с излишним восторгом о способностях доцента Зиновия Залкинда, по прозвищу ЗеЗе. После этого Зяме быстро сляпали дело по обвинению не то в троцкизме, не то в еще каком-то "-изме", и закатали в "моторную" шарагу. Сам Зяма, как ни странно, считал, что ему повезло и здесь он будет в большей безопасности, чем на кафедре. К тому же, на членов семей местных сидельцев не распространялись поражения в правах и Зяме изредка разрешали встречаться с женой. Клаус также попал в шарагу минуя лесоповал. Произошло это вскоре после того, как одной темной ночью проводник-русин провел его через чехословацкую границу и тут-же сдал советским пограничникам. Клауса лишь недолго подержали в относительно комфортабельной тюрьме Ужгорода, дожидаясь приказа из Москвы, после чего перевели знаменитого судетского изобретателя в "моторную" контору.

Но и Зяма и Клаус тоже признавали авторитет Клима. Поэтому Райхенбах не спросил ни "почему?", ни "откуда ты знаешь?", а задал единственно правильный вопрос:

– Что случилось, Клим?

Звягинцев медлил, переводя взгляд с одного из них на другого и обратно. Они сидели в закутке лаборатории, за стеллажами и подслушать их здесь никак не могли.

– Дуремар сообщил, что пришла разнарядка на пятнадцать человек и Карабас уже подшил к ней список имен. В нем наш Сева.

Еще в незапамятные времена, некоторые, наиболее заметные чины НКВД получили у заключенных имена героев любимой детской книжки. Карабасом звали зампокадрам, старшего майора, мужчину совершенно бессердечного и, к сожалению, неподкупного. Некоторых прочих удалось прикормить. Проделывал это Клим с осторожностью эквилибриста, изощренностью прирожденного психолога и терпеливостью дрессировщика диких зверей. К каждому из объектов дрессуры он находил свой особый подход и помогал ему в этом Всеволод с его золотыми руками бывшего слесаря. Поэтому Ланецкому приходилось то вытачивать браслет из нержавейки причудливой формы, то паять безумную паровую кастрюлю по чертежам Клауса, то изготавливать еще что-то, столь же изощренное. Зяма, у которого вдруг прорезалась наследственная коммерческая жилка, утверждал, что дойди все эти поделки до воли и будучи экспортируемы на запад, они принесли бы стране бурные потоки иностранной валюты. Вот и старший лейтенант Дуремар (его фамилия была прочно забыта за ненадобностью) был давно и основательно прикормлен. Сегодня именно он сообщил Климу безрадостную весть.

Им исправно привозили центральные газеты и при желании можно было распознать то, что крылось за обтекаемыми формулировками. Было очевидно, что в стране полным ходом шла перманентная революция и, поэтому, врагам следовало злобствовать со все нарастающей силой. Цифры и факты на местах должны были соответствовать этой теории. А если факты не соответствовали, то тем хуже было для фактов, потому что оставались цифры и таящиеся за цифрами люди. Определенному проценту этих людей надлежало злобствовать и им, если они злобствовать не хотели, следовало объяснить их ошибку. Отвратительную логику карательной машины растолковал им, со свойственным ему цинизмом, Клаус, которому этот механизм был хорошо знаком еще по Третьему Рейху. Все это, впрочем, было очевидно для каждого в их маленькой группе. Только Зяма иногда пытался возражать, но делал это вяло и неубедительно, сам не веря в свои наивные аргументы.

Теперь же к ним пришла очередная разнарядка и это была даже не разнарядка на лесоповал, а прямой путь в расстрельные подвалы. Старший майор Карабас был неглуп и в его списки попадали те, кто представлял из себя наименьший интерес для его КБ. В последнем списке значился и он, Всеволод Ланецкий, хоть и конструктор высокой категории, но не известный ученый и не чета таким как Клаус, Клим, Феликс и Зяма. Они это тоже понимали и смотрели на него сейчас виноватыми глазами.

– Похоже, мне повезло – бодро сказал он, чтобы снять напряжение – Всегда мечтал стать пилотом!

Теперь Зяма смотрел на него с благодарностью, Феликс отвел глаза, а по лицу Клима, как всегда, ничего невозможно было прочесть. Клаус отвернулся и пошел к аппарату. Обсуждать больше было нечего…

Высоко в небе что-то грозно загудело и это отвлекло его от воспоминаний. Над перелеском с огромной скоростью прошли, даже не прошли, а пронеслись два аэроплана с неестественно загнутыми назад крыльями. Потом начал наваливаться грохот, навалился, вызывая зуд в глохнущих ушах, и стал уходить куда-то за горизонт, туда, куда исчезли странные машины.

– Что это? – тихо спросил он у повернувшегося к нему парня.

– "Сушки" – ответил тот, испытующе посмотрев на него.

Ясности это не прибавило. Удивительные "сушки" не имели пропеллеров и явно шли на реактивной тяге. Вот бы Серега порадовался, подумалось ему. И что-то еще было странным, изумляло. Не сразу он осознал, что звук отставал от грозных машин.

Они ехали уже почти час по такому же ровному европейскому асфальту. Сразу после заставы, на вопрос "Вам куда?", он осторожно ответил:

– Буду очень благодарен, если довезете до Харькова.

Водитель странно на него покосился (наверное, Всеволод произнес эту фразу как-то не так, как принято в 21-м веке) и только молча кивнул головой. Поездка прошла спокойно, вот только парнишка с переднего сиденья постоянно наклонялся к отцу и что-то ему шептал, непроизвольно поглядывая на Всеволода. По-видимому, разговор шел о нем, но слов было не разобрать, да и прислушиваться не хотелось. Лишь только пару раз явственно прозвучало незнакомое слово "попаданец". Водитель слушал его вначале невнимательно, качая головой не в такт словам сына. Потом он, видимо, заинтересовался, стал явно слушать внимательней. Один раз он оценивающе посмотрел на Всеволода, опасно держа руль двумя пальцами левой руки, и покрутил пальцем у виска снова глядя на сына, мол не сходи с ума.

Наконец, видимо на что-то решившись, парнишка повернулся к нему.

– Привет, я Антон – улыбнулся он – Можно просто, Тошка. Вы ведь Всеволод, да?

Самым разумным было улыбнуться и молча кивнуть. Так он и сделал.

– Виктор – сухо представился водитель.

– Как вам наш "Хендай"?

Тошка явно не слишком хорошо умел притворяться и было очевидно, что он задумал нечто хитрое, возможно и какую-то каверзу. Но сейчас Всеволод каким-то внутренним чутьем сообразил. что речь идет о марке автомобиля и храбро вступил в игру.

– Прекрасная машина – искренне сказал он – Что подвеска, что мотор. Карбюратор так просто идеально отрегулирован.

…И сразу понял, что ляпнул что-то не то, потому что Тошка пробормотал "Ага!" и торжествующе посмотрел на отца. Тот пожал плечами:

– Ну, не разбирается человек, и что? Мало ли кто никогда не слышал про инжекцию. Верно, мать?