Горький и евреи
Тема, поднятая в книге Марка Уральского, до сего дня относилась к разряду «запретных по умолчанию». В советское время, даже в годы перестройки, говорить о близком знакомстве Горького с евреями и его филосемитизме было невозможно. Горьковеды рассказывали о его дружбе с почитаемым в СССР Шолом-Алейхемом, порой упоминали вскользь имена Х. Бялика, О. Грузенберга, Зиновия Пешкова… и этим «еврейская тема» в творчестве Горького исчерпывалась. До сего дня копнуть вглубь, тем более поднять огромный пласт столь необычной для классического горьковедения информации, в России никто не отваживался. В этом отношении автор книги «Горький и евреи», несомненно, проявил смелость: он заявил тему, обозначил ее концептуальные направления и раскрыл их в художественно-документальном ключе. Переработав массу книг и архивных документов, Марк Уральский представил на суд читателя свой взгляд на проблему, оставив при этом открытым целый ряд вопросов. Например, не-проясненным остался вопрос о скудности еврейской темы в художественных произведениях Горького, – писателя, который столь много внимания уделил ей в своей публицистике. Горький всегда был на гребне волны протестного движения русской интеллигенции против любых несправедливых действий царского правительства, в том числе ее борьбы с антисемитизмом. Его приверженность заветам русской демократической оппозиции особенно четко проявилась в деле Бейлиса, когда вслед за своим учителем В. Г. Короленко он одним из первых выступил в печати против несправедливости обвинения евреев в ритуальном убийстве. Расстановка концептуальных акцентов автором в теме «Горький и евреи» достаточно полемична. Порой, например, он склонен преувеличивать значение «еврейского влияния» на процессы, протекавшие в русской литературе конца XIX – начала ХХ в. Однако нельзя не согласиться с его базовой позицией: юдофильские настроения в самых широких слоях интеллигенции России начала ХХ в. усиливали чувства личной симпатии к еврейству, которые Горький испытывал, по его признанию, на «биохимическом» уровне. Полагаю, что и в условиях нынешних реалий эта книга, написанная ярко, с большим эмоциональным подъемом, не оставит читателя равнодушным.
Горький считал евреев «дрожжами» человечества, эта нация олицетворяла для него вечные искания духа и активную движущую силу, что отвечало его рано сложившимся революционным взглядам на существующее в мире общественное устройство. По отношению к России Горький особо негативно воспринимал веками культивируемый образ русского человека как пассивного наблюдателя, смиренного страдальца. Как-то раз в разговоре с Л. Толстым он сказал, что «любит людей активных, которые желают противиться злу жизни всеми способами, даже и насилием».
– А насилие – главное зло! – воскликнул Лев Николаевич и, чтобы смягчить жесткость своего возражения, дружески взял Горького под руку. Однако же «Яснополянский отшельник» не переубедил Горького, как не смогли переубедить его в отношении ко многим сокровенным вопросам бытия ни о. Иоанн Кронштадтский, ни Ленин с Марксом. При всей своей революционности и оправдании насилия как средства борьбы с различными формами мирового зла (в т. ч. антисемитизмом), Горький всегда пытался оставаться если не «над схваткой», как его многолетний друг и собеседник Ромен Роллан, то соблюдая внутреннюю дистанцию, так как осознавал, что навязывание чужой воли губительно для индивидуальности писателя. «Не принимать в свою душу чужое, нахально сорящее» – было его кредо.
Конечно, считать Горького совершенно «свободным» от диктата внешних сил художником было бы неверно. Однако наделенный от природы любознательностью, умом и темпераментом борца, он в высшей степени был отзывчив к человеческой боли, расположен к состраданию. Открытое сердце писателя болело болями всего мира, в том числе и скорбями еврейского народа. Леонид Андреев очень метко назвал антисемитизм «горбом», который он, как каждый русский, ощущает на своей спине:
«Когда влез мне на спину “еврейский вопрос”? Я не знаю. Я родился с ним и под ним. Надо всем понять, что конец еврейских страданий – начало нашего самоуважения, без которого России не быть» (Из статьи «Первая ступень» в литературном сборнике «Щит», Москва. 1916). Для Горького «еврейский вопрос» стоял не только как моральная проблема: евреи были для него не интеллектуальной абстракцией, а народом, с которым он сошелся близко и задушевно. Еще юношей, во время своих скитаний по юго-востоку Российской империи, он подвизался в качестве наемного работника в еврейской колонии на Украине, позже брал уроки иврита у одного самарского часовщика, а в зрелом возрасте основал «Общество по изучению жизни евреев», участвовал в издании сборника «Щит», в котором вместе с ним публиковались лучшие литераторы того времени: Л. Андреев, К. Бальмонт, В. Брюсов, И. Бунин, З. Гиппиус, Ф. Соллогуб, Д. Мережковский, Тэффи и др. (сборник имел успех и выдержал три переиздания). Секретарем редакции и ближайшим помощником Горького в подготовке сборника и газеты «Луч» был адвокат Соломон Познер, отец Владимира Познера, поэта, входившего в группу «Серапионовы братья». Горький принял участие в судьбе этого талантливого юноши и до конца жизни поддерживал с ним дружеские отношения. Существовала и более тесная связь: писатель стал крестным отцом Зиновия (Залмана) Свердлова, сына его друга, нижегородского гравера, старшего брата будущего первого главы большевистской России, к концу жизни бригадного генерала французской армии и кавалера ордена Почетного легиона. Зиновий, приняв фамилию Пешков, много лет провел под заботливым покровительством Горького, которого до конца жизни называл своим отцом.
Нахум Соколов, один из известных деятелей сионистского движения, писал о Горьком: «Он полагает, что когда-нибудь погромы станут лишь печальным достоянием истории» – и подвергал сомнению столь безоговорочный оптимизм писателя. Время показало, что, увы, он не ошибался. Сегодня, несмотря на то, что страшная реальность Холокоста осталась в прошлом, мы все также позволяем себе унижать других и молчать, когда нас унижают. Что-то порочное заложено, видимо, в самой природе Homo sapiens, и хотя Горький считал, что «человек – это звучит гордо», реалии ХХ в. и нашей повседневности отнюдь не свидетельствуют в пользу этого утверждения. «Горький и евреи» – это не только страницы биографии великого русского писателя, а книга, которая поднимает вопросы, относящиеся к разряду «вечных». Потому, наверное, некоторые линии в ней только намечены, причем весьма условно, что-то и вовсе не попало в поле зрения автора, который, впрочем, нисколько не стремится к «всеохватности», не претендует на исчерпывающую полноту. При этом книга поражает обилием цитат первоисточников – из мемуаров, дневников и писем современников, которые говорят сами за себя, тем самым заменяя авторские комментарии.
Человек, берущий в руки эту книгу, должен сознавать, что документальная проза такого качества – это отнюдь не развлекательное чтение. Она потребует от читателя и любознательности, и эрудиции, и сосредоточенности. Но за все это он будет вознагражден, ибо узнает много нового и о личности Горького, и о развитии сионистского движения в России, и о расколе еврейского национально-освободительного движения на две враждующие партии, и о том, как писатель в 1920-е годы спасал театр Габима, и какой спор о неправде и лжи возник между Горьким и его адвокатом Оскаром Грузенбергом, и об удивительной судьбе Зиновия Пешкова…
Несомненный литературный талант Марка Уральского и его способность свободно мыслить, без оглядки на стереотипы и авторитетные мнения, вызывают у меня симпатию к автору книги «Горький и евреи», и я желаю ей счастливой читательской судьбы (хотя «еврейское счастье» – это почти оксюморон).
Ольга Шуган
(Институт мировой литературы РАНим. А.М. Горького, Москва)
Введение[1]: Горький вчера и сегодня
Марко уж нету… Но, все же,
О Марко хоть песня осталась.
А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут:
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют!
Максим Горький «Легенда о Марко»
Максим Горький фигура в пантеоне русской писательской славы и легендарная, и мифологическая. В его честь был названы самые разные объекты: пароходы и теплоходы, первый советский многомоторный самолет[2], город, поселки и улицы, колхозы и совхозы, театры, библиотеки, музеи и дворцы пионеров, многие из которых и по сей день носят имя «великого пролетарского писателя».
Можно понять, почему Ленин назвал Толстого «зеркалом русской революции»… Но именно Горький в гораздо большей степени заслуживает, чтобы его назвали «зеркалом русской революции», причем зеркалом чистым и незамутненным [АГУРСКИЙ. С. 74].
Если смотреть в него также и незамутненными предвзятостью глазами, то открывается смысловая ретроспекция Русской революции во всем ее историческом величии и глубочайшем трагизме. В ней яркими точками высвечиваются темы: «Ленин и Горький», «Горький социал-демократ и большевик», «Горький и вожди русской Революции», «Роман “Мать”», публицистические откровения «Исповеди» и «Несвоевременных мыслей», статьи «О русском крестьянстве», «Если враг не сдается – его уничтожают»… и в придачу ко всему громадное эпистолярное наследие —
около 20 тысяч писем, адресованных политическим и общественным деятелям, писателям и ученым всего мира, рабкорам, селькорам, «делегаткам», простым домохозяйкам и детям. Писатель переписывался едва ли не со всеми выдающимися людьми своего времени: Л. Н. Толстым, А. П. Чеховым, В. Г. Короленко, И. Е. Репиным, Ф. И. Шаляпиным, И. А. Буниным, Л. Н. Андреевым, А. М. Ремизовым, В. В. Розановым, М. М. Пришвиным, И. С. Шмелевым, М. А. Шолоховым, И. Э. Бабелем, В. Ф. Ходасевичем, Б. Л. Пастернаком, М. М. Зощенко, А. П. Платоновым, П. Д. Кориным, К. С. Станиславским, В. И. Немировичем-Данченко и многими другими.
<…> с политическими, общественными и государственными деятелями: г. В. Плехановым, В. И. Лениным, И. В. Сталиным, Л. Д. Троцким. Л. Б. Каменевым, Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым, Г. Е. Зиновьевым, М. Н. Томским, В.М. Молотовым, С. М. Кировым, Г. Г. Ягодой, А. В. Луначарским, А. А. Богдановым, Г. А. Алексинским, В. Л. Бурцевым, В. Е. Жаботинским, Б. Николаевским и др.
<…> с крупнейшими учеными России и мира: И.П. Павловым, К.А. Тимирязевым, А.Д. Сперанским, К.Э. Циолковским, Л.Н. Федоровым, А.Н.Бахом, Ф.А. Брауном, В. Оствальдом, Ф. Нансеном, А.М. Игнатьевым, С.Ф. Ольденбургом, Н.А. Семашко, С.И. Метальниковым и мн. др.
Среди иностранных корреспондентов Горького – Б. Шоу, Р. Роллан, А. Франс, г. Уэллс, Ф. Нансен, К. Гамсун, г. Гауптман, Б. Брехт, С. Цвейг, Л. Барбюс, К. Каутский, М. Хилквит и другие [СПИРИДОНОВА (II). С. 10].
Без Горького невозможно понять глубинные народные корни большевистской революции, которую нельзя рассматривать только через марксистскую призму [АГУРСКИЙ. С. 74].
Сам Горький, говоря о своей роли в русской Революции, писал:
Первейшей задачей революции я считал создание таких условий, которые бы содействовали росту культурных сил страны… Ради этой цели тотчас после февральского переворота весной 17 года была организована «Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук» – учреждение, которое ставило задачей своею, с одной стороны, организацию в России научно-исследовательских институтов, с другой – широкую и непрерывную популяризацию научных и технических знаний в рабочей среде [ГОРЬКИЙ (III). Т. 20. С. 28].
Всеохватность исторической фигуры Горького, включающей в себя отражения «проклятого прошлого», трагедии «великого Разлома» и иллюзии «светлого будущего», во многом связана с той ролью, которую по воле судьбы он играл в культурной и общественно-политической жизни России первой половины ХХ в. Горький был востребован повсеместно, ибо всегда, так или иначе, «наводил мосты»:
между социализмом и ницшеанством, классикой и новой русской литературой, Россией и Западом, эмиграцией и СССР, большевистской властью и интеллигенцией, Сталиным и новой культурной элитой и т. д. У Горького выстраивались уникальные отношения с очень разными писателями и мыслителями (Ницше, Достоевским, Толстым, Чеховым, Андреевым, символистами, реалистами, новыми советскими писателями, Лениным, Сталиным, Роменом Ролланом и многими другими), с очень разными понятиями, такими как Бог, Свобода, Человек, Правда, Социализм. Он имел очень необычное для русской литературы отношение к русскому народу, евреям, насилию, жалости.
<…>
Словом, Горький – звезда невероятной яркости, интенсивности и влияния, среди русских писателей – «замечательных людей» – самый сложный персонаж для биографии [ДОБРЕНКО (III)].
Всем этим во многом объясняет феномен его извечной «актуальности»: на протяжении более ста лет (sic!) Горький неизменно притягивает к себе внимание литературных критиков, литературоведов, культурологов и писателей, подвизающихся в области документальной прозы[3]. И хотя песен о нем не сложили, существует немало легенд, конспирологических мифов, а также всякого рода очернительских домыслов, касающихся его личности и страниц биографии.
До сих пор у историков литературы вызывает удивление, как уникальное в литературной среде явление, динамика обретения Горьким писательской славы: короткий период безвестности (1892–1897), колоссальная продуктивность первых 15 лет деятельности, сопровождавшаяся шумным успехом у публики в России и за рубежом (1891–1906[4]) и последующая известность как классика не только русской, но и мировой литературы, основоположника нового направления в искусстве – социалистического реализма.
«Карьера Горького замечательна, – писал впоследствии князь Д. П. Мирский, – поднявшись со дна провинциального пролетариата, он стал самым знаменитым писателем и наиболее обсуждаемой личностью в России… его нередко ставили рядом с Толстым и безусловно выше Чехова». В 1903 году было продано в общей сложности 103 тысячи экземпляров его сочинений и отдельно 15 тысяч экземпляров пьесы «Мещане», 75 тысяч экземпляров пьесы «На дне». В то время такие тиражи считались огромными. <…> Успех немецкой версии «На дне» был настолько ошеломляющим, что она затем выдержала 300 (!) спектаклей подряд, а весной 1905 года уже отмечалось 500-е представление «На дне» в Берлине [БАСИНСКИЙ (I). С. 27 и 36].
На долгие годы вчерашний провинциал Горький становится кумиром русской читающей публики.
Провинциал… Уже толпой за ним
Ходил народ в театре, на вокзале.
По всей стране рабочие считали
Его своим. «Наш Горький! Наш Максим!»
Как бы случайно взятый псевдоним
Был вызовом, звучал программой четкой,
Казался биографией короткой
Тому, кто был бесправен и гоним.
Мы, юноши глухого городка,
Давно запоем Горького читали,
Искали в каждом вышедшем журнале,
И нас пьянила каждая строка[5].
Горький был в СССР третьим по числу издаваемых книг русским классиком, уступая здесь пальму первенства лишь А. С. Пушкину и Л.Н. Толстому, и самым издаваемым советским писателем. За 1918–1986 гг. общий тираж 3556 изданий его книг составил 242,621 млн. экземпляров! [НЕМИРОВСКИЙ, ПЛАТОВА. С. 292, 308],
И ведь действительно, не прошло и трех лет как Горький «засветился» в большой литературе, и вот он уже звезда первой величины! О нем пишут ведущие литературные критики России и Европы. Более того, всемирная литературная слава, – а Горький, как и большинство художников был амбициозен и очень чувствителен к тому, что античные римские авторы называли «plaudite, cives» («хлопайте, граждане»), в советское время было официально клишировано как «Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию», – сопровождала его до конца жизни.
Первые литературоведческие книги о Горьком вышли в России еще на заре „Серебряного века» – Адрианов С. А. «На дне» Максима Горького, СПб. 1903 г. и Стечкин Н. Я. Максим Горький: его творчество и его значение в истории русской словесности и в жизни русского общества, СПб. 1904 г.
Нельзя здесь не отметить забавную книгу «Максим Горький в карикатурах и анекдотах» [РУСАКОВ], в которой также особо отмечается, что
сын бедного нижегородского обойщика, осиротевший на четвертом году жизни <…>, не получивший никакого образования, много на своем веку голодавший и претерпевший массу невзгод, – Горький, на 33 году жизни, становится вполне обеспеченным человеком, одним из самых известных самых популярных людей в России, одним из самых модных и наиболее читаемых писателей всей Европы. <…> такая быстрая жизненная <и литературная> карьера представляет нечто необычное, из ряда вон выдающееся, совершенно новое [РУСАКОВ. С. 2].
Уже в 1905 г. английский литературный критик Джеймс Хьюнекер в книге об актуальных драматургах – «Иконоборцы», причислял Горького к числу самых известных писателей своего времени – таких как Ибсен, Стриндберг, Гауптман, Зудерман, ДʼАннуцио, Метерлинк, Бернард Шоу и др. [HUNEKER].
На сегодняшний день библиографический указатель «Литература о Горьком» – фундаментальный свод литературы о жизни и творчестве писателя, насчитывает уже восемь выпусков [ЛМГ]: первая книга – «Критика о М. Горьком» вышла в 1934 г. [БАЛУХАТЫЙ], а девятая находится в стадии подготовки к публикации.
Повсеместная известность в годы зрелости, несомненно, превратила Горького в «классика миро-вой литературы», а посмертный культ личности создал из Горького-писателя, «образ для почита-ния». В течение семидесяти лет в СССР и странах социалистического лагеря ему пели дифирамбы, превозносили до небес. Но и в западной литературной критике при всем ее скептическом, а то и резко негативном отношении к личности Горького, как русский писатель-классик он пользовался заслуженным уважением – см., например, [WEIL]. В 1924 г. Чуковский, собрав воедино свои сновные статьи о Горьком[8], опубликовал книгу «Две души Максима Горького» [ЧУКОВСКИЙ (II)], в которой четко обозначил базовые мировоззренческие позиции, проживавшего в то время заграницей (в Сорренто) писателя. Эта книга Корнея Чуковского, помимо литературно-критических достоинств и отсутствия «хрестоматийного глянца», обладает еще бесценным качеством актуального переживания «свидетеля времени». Чуковский – в те годы уже матерый литературный критик, писал:
Трагедии бытия, мучившие прежних великих писателей, Горький заменил трагедиями быта. Кроме публицистических, социальных вопросов, он не знает никаких других.
Как могла возникнуть такая философия?
<…>
Горький вообще мыслит без оттенков и тонкостей. В его художественных образах бездна нюансов, а мысли элементарны, топорны, как бревна, и так же, как бревна, массивны – этакие дубовые, тысячепудовые тумбы; их не прошибешь никакой диалектикой, так они монумента-льны и фундаментальны; о них хоть голову себе разбей, а их не сдвинешь. Если наша гибель – Восток, то наше спасение – Запад, а если наше спасение Запад, – то – к черту все, что не Запад!
<…>
Никакая среда не может назвать его своим. Всех своих героев, оторванных от корня, от почвы, он создает по образу и подобию своему. Только такие ему и удаются, – неприкаянные. <…> Сам он ни к чему не прилеплен. Оттолкнулся от Азии, но европейцем не сделался. Проклял деревню, но в городе не нашел себе места. Прильнул к интеллигенции, но внутренне остался ей чужд. Всю жизнь он на перекрестке дорог.
О проекте
О подписке