1 Почему я стал вести этот блог? Потому что он казался мне единственным местом, где можно было поддерживать дискурс, в свое время начавшийся в музыкальной прессе и художественных школах, но с тех пор почти полностью исчезнувший, что, на мой взгляд, привело к ужасным культурным и политическим последствиям. Мой интерес к теории в значительной степени возник под влиянием авторов вроде Яна Пенмана и Саймона Рейнольдса, поэтому для меня всегда существовала тесная связь между теорией и поп-культурой или кино. Обойдемся без сопливых историй: сложно представить, откуда еще у человека моего происхождения мог бы возникнуть академический интерес.
2 Поэтому мои отношения с академической средой всегда были… сложными. К тому, как я воспринимал теорию – в основном через поп-культуру, – в университетах обычно относились с отвращением. И взаимодействия с академией, как правило, вызывали у меня в буквальном смысле клиническую депрессию.
3 «Центр исследований кибернетической культуры» (Ccru) развивался не благодаря, а вопреки и был своего рода отдушиной, местом, где мы могли продолжать изучать взаимодействие между популярной культурой и теорией. Вся «низкопробная» теория или теоретический фикшн теоретизировал массовую культуру насквозь, а не громоздился «над» ней. Ключевой фигурой в Ccru был Ник Ланд, потому что только ему удавалось (правда, недолго) одновременно занимать позицию на факультете философии и самоотверженно быть открытым миру вовне. Кодво Эшун возглавлял коммуникацию в обратном направлении – из популярной культуры вглубь заумной теории. При этом мы все были согласны с тем, что, скажем, джангл – уже предельно теоретическое понятие. Джангл не нуждался в осуждении или проповедях научного сообщества. Роль теоретика в данном случае – лишь роль усилителя.
4 Термин «кей-панк» появился в Ccru. Слово «кибернетика» происходит от греческого «kuber», поэтому мы взяли более либидинально привлекательный вариант «K» вместо калифорнийского «C» из слова «cyber», от которого веет статьями из журнала Wired. Ccru понимали киберпанк не как (в прошлом модный) литературный жанр, а как новую тенденцию культуры, распространению которой помогали новые технологии. Точно так же слово «панк» не обозначает конкретный музыкальный жанр. Оно представляет собой слияние культурных феноменов за пределами официальной, легитимизированной культуры. Фанзины были важней музыки в том плане, что их метод производства и распространения предлагал совершенно иную модель, которую легко было перенять и которая не предполагала централизованного управления сверху.
5 Появление дешевого и простого в использовании музыкального софта, интернета и блогов породило беспрецедентную в своей доступности инфраструктуру панка. Оставалось лишь усилием воли верить в то, что вещи, которые не проходят по «официальным» каналам, могут быть такими же (и даже более) важными, чем всё авторизованное и легитимное.
6 Но со времен панка 1970-х произошло огромное сокращение ресурса воли. Широкая доступность средств производства сопровождалась восстановлением мощи официальной власти.
7 В мире академии университеты либо игнорировали, либо полностью отказались сотрудничать не только с теми, кто был напрямую связан с Ccru, но и со многими из Уорика. Стив «Hyperdub» Гудман и Лучана Паризи – два участника Ccru, которым всё-таки удалось занять позиции в университетах. Большинству из нас пришлось работать за пределами академического мира. Возможно, именно благодаря тому, что мы не были инкорпорированы («подкуплены»), основной костяк Уорикской ризомы смог сохранить тесную связь и прочную независимость. Большая часть текущей теории кей-панка была разработана в сотрудничестве с Ниной Пауэр, Альберто Тоскано и Рэем Брассье (одним из организаторов конференции NoiseTheoryNoise в Миддлсекском университете в прошлом году). Растущая популярность философов вроде Жижека и Бадью означала, что теперь внутри академии появилась неожиданная, хоть и бунтарская и непостоянная группа поддержки.
8 Я преподаю философию, религиозные исследования и критическое мышление в Орпингтонском колледже. Это колледж дополнительного образования, большинство учащихся в нем – студенты от шестнадцати до девятнадцати лет. Это сложная работа, но студенты по большей части отличные, гораздо более готовые к дискуссии, чем студенты бакалавриата. Поэтому я совсем не считаю эту позицию менее значимой, чем «настоящая» академическая должность.
Как минимум два человека попросили меня это сделать, так что поехали.
1 Сколько у тебя книг?
Понятия не имею. Не представляю себе адекватный способ их сосчитать.
2 Какую последнюю книгу ты купил?
Сексуальная привлекательность неорганического Марио Перниолы[36].
3 Какую последнюю книгу ты прочел?
Закончил: Моя Англия Майкла Брейсвелла[37] – большое разочарование. Там есть отдельные удачные места, но структура меняется от главы к главе: то историческое повествование, то вдруг тематическое, то региональное. Всё время возникает ощущение недосказанности. Не могу не думать о том, что Брейсвелл бы только выиграл, если бы больше сфокусировался. Поэтому с нетерпением жду его книгу про Roxy Music, которая должна выйти в этом году. (А еще в Моей Англии слишком много внимания уделяется Английской Литературе: меня сложно заинтересовать Уильямом Генри Скучнейшим[38]).
Заканчиваю: Элементарные частицы Уэльбека. Неудивительно, что эта книга так нравится Жижеку. Лучшего развенчания культа хиппарского гедонизма и его жалкого нью-эйджевого дзен-наследия не придумать.
4 Пять книг, которые много для меня значат.
(Ненавижу все эти списки лучших фильмов / книг / альбомов, где на первом месте всегда оказывается нечто, что ты прочитал / посмотрел / послушал последним, поэтому я решил выбрать только те книги, которые что-то для меня значат уже как минимум лет десять).
КАФКА: ПРОЦЕСС, ЗАМОК
Возможно ли снова почувствовать от книг, альбомов и фильмов то, что ты чувствовал, когда был подростком? Самые печальные периоды моей взрослой жизни – когда я терял верность тому, что открыл для себя в 14–17 лет у Джойса, Достоевского, Берроуза, Беккета, Селби… Можно выбрать любого из них, но я выбираю Кафку, потому что для меня он всегда был самым близким и постоянным спутником.
Впервые я познакомился с ним, прочитав сборник Романы Франца Кафки издательства Penguin, который мои родители, не очень понимающие в литературе, подарили мне на Рождество со словами «выглядит как что-то, что может тебе понравиться». Так и было.
Сейчас сложно вспомнить, как я тогда воспринял эти тексты. Понравилось мне или же я остался разочарованным – не могу сказать. В конечном счете Кафка не из тех авторов, кто моментально сражает. Он погружает тебя в свой мир незаметно, медленно. Думаю, я в тот момент жаждал более четкого декларирования экзистенциальной отчужденности. Но это совсем не про Кафку. Это был не мир метафизического величия, а захудалая, тесная норка, в которой господствовало не героическое отчуждение, а нарастающее смятение. Физическая сила почти не играет роли в произведениях Кафки. Движущей силой его извилистых историй без сюжета является пронизывающая мир опасность публичного позора.
Помните те душещипательные сцены Процесса, когда К. в поисках зала суда в административном здании поочередно стучится в каждую дверь, представляясь маляром? Гениальность Кафки заключается в банализации этого абсурда: поразительно, что, вопреки нашим ожиданиям, судебное дело К. действительно слушается в одной из жилых квартир. Ничего удивительного. И почему же он опоздал? Чем более абсурдными К. считает вещи, тем сильнее стыдится своего непонимания устройства работы Суда или Замка. Премудрости бюрократии кажутся ему нелепыми и раздражающими лишь потому, что он «еще не понял». Как пример – комическая сцена из Замка, где К. сообщают, что телефоны функционируют как музыкальные инструменты, – это по сути предвосхищает тоталитаризм, но не политический, а мира победивших кол-центров. Какой же он идиот, если, звоня кому-то, ждет, что ему ответят? Разве он настолько неопытен?
Неудивительно, что король смущения Алан Беннетт – дикий фанат Кафки. И Беннетт, и Кафка понимают, что правящий класс не подвержен стыду, несмотря на все их абсурдные ритуалы, одежду, акценты. Это происходит не потому, что существует особый код, который знают только они (никакого кода нет), а потому, что они всё делают правильно, ведь это делают именно ОНИ. Следовательно, если вы не из «узкого круга», вы никогда не сможете НИЧЕГО сделать правильно; вы априори виноваты.
ЭТВУД: КОШАЧИЙ ГЛАЗ
Как-то Люк попросил меня привести примеры «холодной рационалистической» литературы. Очевидный ответ – Маргарет Этвуд, обладающая репутацией холодной рационалистки, но вообще почти вся литература – холодная и рационалистическая. Почему? Потому что она позволяет нам взглянуть на себя как на цепочки причин и следствий и, парадокс, тем самым достичь единственной доступной нам степени свободы. (Даже Уордсворт, восхищавшийся Спинозой, описывал поэзию как «эмоцию, собранную в спокойствии», то есть не сырую эмоцию, выраженную в дионисийском извержении).
Кошачий глаз – не самый мой любимый роман Этвуд (любимый, пожалуй, Постижение), но именно он больше всего для меня значит. Я не вспомню всех деталей сюжета, но никогда не забуду дико живые описания беспощадной, хоббсовской жестокости подростковой «дружбы». Они идут за тобой, чтобы раскритиковать твои ботинки, твою походку… Они хуже твоих самых злейших врагов. Долгие дни, ощущение, как тосты на завтрак превращаются в картон во рту, перманентная тревога, настолько острая, что перестаешь ее воспринимать.
Главный период формирования личности, – раннее детство или ранние подростковые годы? Чтение Кошачьего глаза в мои двадцать лет было своего рода автопсихоанализом, способом выбраться из мизантропии, подавленного гнева и сумасшедшего чувства неполноценности, оставшихся мне с подростковых лет. Ледяной анализ Этвуд показывал, что тогдашние унижения были структурным эффектом подростковых взаимоотношений, совершенно не связанным конкретно со мной.
СПИНОЗА: ЭТИКА
Спиноза меняет всё, но постепенно. Нет никакого «пути в Дамаск» для обращения к учению Спинозы, только неумолимое избавление от предубеждений. Как всегда бывает с лучшей философией, чтение Спинозы похоже на просмотр кассет из Видеодрома
О проекте
О подписке