13

Какое-то время он просто проводит в ожидании, затем видит в дверном проеме ее одутловатое лицо. Она тяжело вздыхает. Она смущена. Из-за себя, из-за своего груза, из-за всего.

– Они каждый раз заставляют меня подписывать этот формуляр, поэтому я опаздываю.

– Какой формуляр?

– О том, что я не буду жаловаться на тюремную администрацию, если вы на меня нападете.

Он смеется:

– Если бы я на вас напал – вы бы уже ни на кого не смогли пожаловаться.

То ли ей не смешно, то ли она не показывает своих эмоций.

– Однажды ко мне пришел тип из ФБР, и я сказал, что собираюсь его задушить. Он позвал на помощь, но никто не откликнулся. Смена караула, время обеда и всё такое. Он заявил, что вооружен; я ответил, что с оружием в тюрьму не пускают даже сотрудников ФБР. Он пролепетал что-то о военных искусствах, которыми занимается, и, увидев, что меня это не впечатлило, описался. Когда за ним явились, у него вокруг причинного места красовался прекрасный желтый ореол. Надо было видеть, как мужик в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, с безупречной стрижкой, косолапил, чтобы скрыть свой стыд. Охранники здорово потешались. Они знают: я спокойный парень.

Он взглянул на груду книг, которые она тяжело опустила на разделявший их стол.

– С днем рождения! – прошептала она.

– Откуда вы знаете, что сегодня мой день рождения?

– Я родилась в тот же день, что и вы, только с разницей в четыре года.

Она краснеет, словно извиняется за совпадение.

– То есть вам пятьдесят девять лет. Так я и думал. Чем больше вам лет, тем меньше остается времени на жизнь и на скуку. Я не осилю все эти книги.

– Делайте, как считаете нужным: это просто предложение. Все уже привыкли к вашей скорости…

– Я начал писать.

– Писать?

Она вздрогнула.

– У меня не берут литературную критику, поэтому я взялся за роман. Автобиографический. Не знаете издателя, который заинтересовался бы?

Она переспрашивает:

– Писать?

Он раздраженно кивает.

– Вы собираетесь рассказать всё?

– Это большой вопрос. Я соглашусь на публикацию, только если мой текст напечатают целиком.

– Я понимаю. Проблема в том, что…

– Проблемы нет… Вы знаете издателя?

– Знаю нескольких.

Она кажется потрясенной: с ней такое часто случается. Она эмоционально неустойчива. Словно в прострации. В этой тюрьме он каждый день видит людей в прострации. Если она будет продолжать в том же духе, он пошлет ее к чертям. История с книгой поразила ее в самое сердце. Он не знает почему, но она просто в шоке. Он добавляет масла в огонь:

– Я попросил меня перевести.

Она растеряна.

– Перевести куда?

– В рай, но мне отказали. Нет, серьезно, в исправительную тюрьму «Ангола»^[30] в Луизиану. Понадобится время, потому что заключенный моего возраста из «Анголы» тоже должен попросить о переводе. Моя преданность церкви и постоянное присутствие на службах впечатлили директора «Анголы». Он слепо верит в Господа – я должен ему понравиться.

– И когда вас могут перевести?

– Завтра. Через месяц. Через десять лет. Никогда.

– Но вас там никто не будет навещать!

– И что это изменит?

Она не отвечает, склоняет голову.

– После стольких лет возникает вопрос: что поддерживает во мне интерес к жизни? Чтение, теперь вот писательство – мой вклад в понимание психологии серийных убийц. Я узнал, что в «Анголе» заключенные ухаживают за лошадьми на ферме. Я помню лошадей со времен своего детства в Монтане. Кстати, это мои единственные приятные воспоминания. В лошадях есть что-то очень человеческое – более человеческое, чем в людях. Я не хотел уходить из жизни. Дважды вскрывал себе вены – смотрел, как течет моя кровь, наблюдал, подобно ребенку, который следит за грязным ручейком рядом с домом. Перспектива выйти из тюрьмы меня тоже никогда не радовала. Я просил об условном освобождении, но перед комиссией выдавил из себя лишь одно: «Думаю, выпустить меня – не такая уж плохая идея, но кто знает». Мне нравится встречаться с вами. Но вы навещаете меня раз в месяц. А в «Анголе» со мной каждый день будут лошади, понимаете? К тому же там каждый год устраивают состязания ковбоев: заключенные седлают быков и мустангов, а их семьи и зрители любуются; получается дополнительный приработок. Я хотел бы участвовать в главном состязании. Посреди арены ставят стол. Вокруг садятся заключенные, играют в покер; требуется чрезвычайная концентрация, чтобы следить за крупными ставками. Затем на арену выпускают разъяренного быка – он опрокидывает стол. Кто поднимется с земли последним, забирает куш.

Они видятся лишь по полчаса в месяц, однако уже через пять минут им нечего друг другу сказать. Она бывшая хиппи, нет сомнений. До сих пор пахнет, как хиппи; ее жирные волосы то ли вьются, то ли просто растрепаны. Эта женщина состарилась и выглядит не лучше, чем ветераны войны во Вьетнаме. У тех, по крайней мере, глаза блестели, хоть и от ЛСД. Иногда он размышляет о девушках, которые отстаивали свободную любовь и трахались со всеми подряд лишь для того, чтобы доказать свою независимость. Он не воспользовался даже ими. Его от них тошнило. Одна затяжка – затем расставляю ноги, сжимаю ими чей-то торс: не знаю, чья во мне сперма, но знаю, что я за всеобщее братство. Такая программа. Правда, с детьми беда: непонятно, от кого они. Но из этого тоже можно извлечь выгоду: дети принадлежат всем – и никому.

Он ненавидит поколение хиппи. Теперь от хиппи остались ребята вроде Сюзан, которые считают себя людьми широких взглядов, а на самом деле просто туго соображают, потому что их мозг давно поврежден наркотой. Психиатр назвал бы это коллективной шизофренией, распадом личности, бредом, кататоническим синдромом, социопатией. Она потеет. Хотя сидит неподвижно. Она чувствует свою незащищенность, в этом всё дело. Он весит сто шестьдесят три килограмма и не потеет никогда.

– Не уверен, что вас привели сюда книги для слепых и прочие глупости. Но я буду с вами честен. Я не хочу знать настоящую причину, потому что, раз вы ее скрываете, значит, она самая важная. Мне плевать, Сюзан. У нас профессиональные отношения, и всё прекрасно. Я люблю, когда вы приходите. Но мог бы обойтись без этих визитов. Никто, кроме вас, не станет меня навещать – ну и ладно: что дальше? Вы единственная представительница женского пола в моем мире, где вокруг сплошные мужики, которые мастурбируют по восемь раз на дню в надежде раздвинуть стены. Если мне придется отказаться от вас…

Она клюет носом, улыбается жалкой улыбкой, которая тут же гаснет. Думает, стоит ли плакать. Не решается. Он разглядывает стопку книг и читает задники обложек. Ничто его не привлекает. Его вообще сложно чем-то заинтересовать. На самые толстые книги он практически не смотрит. Когда книга слишком длинная, читатель теряется, даже если он слепой. Он встает и потягивается:

– Поговорите о моей книге с издателем. Вы мне сделаете большое одолжение. До скорого.

Прежде чем уйти, он в последний раз оборачивается.

– Если меня переведут в «Анголу», я вам напишу.

14

Судебный эксперт огласил диагноз: параноидальная шизофрения. Выходило, что парень, не купивший за всю свою жизнь ни одного лотерейного билета, выиграл в лотерею. Слушание длилось около четверти часа. Психиатр монотонным голосом читал заключение и время от времени вдруг ускорял речь – видимо, чтобы присутствующие не уснули. Выглядело странновато. Судья, впрочем, тоже не отличался ретивостью. Психиатр объявил меня неадекватным психопатом, не способным функционировать, опасным для общества и для себя самого. Он также добавил, что лечение может оказаться весьма и весьма длительным, и в итоге объявил, что я не могу нести ответственность за свои поступки.

Пока одно ухо судьи слушало литанию психиатра, а второе, свернувшись в трубочку, отдыхало, я шепнул предоставленному мне адвокату, что считаю выводы врача просто смехотворными. Я хотел доказать осознанность своих действий. Однако адвокат мне не позволил, сказав: «Это твой единственный шанс выйти на свободу». Тогда я взял над собой верх.

Послеобеденное время я провел с психиатром. Это было всё, на что способно правосудие ради парня вроде меня. Психиатр был одержим «идеей убийства». Он хотел знать, слышал ли я голоса и находился ли во власти потусторонних сил, когда убивал бабушку с дедушкой.

– Я размышлял об убийстве несколько недель. Я знал, что это плохо, очень плохо. Я не надеялся, что общество меня простит, но для меня убийство стало вопросом выживания, необходимостью. Либо я убью – либо умру сам. Если бы я этого не сделал, то спустя несколько дней непременно покончил бы с собой. Я выбрал чужую смерть вместо своей. Я не чувствую вины: бабуля была уже старой, а я подросток. Кроме того, я оказал услугу своему отцу. Если бы отец отличался храбростью, мне не пришлось бы делать грязную работу за него.

Беседа о моем детстве не сильно затянулась. Психиатр услышал достаточно, чтобы составить мнение. Затем он снова заговорил о моей бабушке.

– Она вас била?

– Нет.

– Она вас унижала вербально?

– Нет, не особенно.

– Тогда в чем вы ее упрекаете?

– Она мешала мне дышать.

– И вы считаете, она заслуживала смерти?

Думаю, в этот момент доку показалось, что я сомневаюсь. Я никак не мог уловить ход своих мыслей и объяснить, откуда растут ноги. Я не был уверен в том, что мыслю логично. Четко я помнил только о своем решении. Но решение было мое, а не чье-то еще: я не слышал никаких голосов, которые якобы могли передать мне послание из другой галактики.

В зале суда я чувствовал себя как на похоронах. Солнце уже успело взойти высоко, крыша и стены здания нагрелись, головы присутствующих отяжелели. Судья несколько раз чихнул, прежде чем объявить меня психически нездоровым и отдать на попечение калифорнийскому органу по делам молодежи.

Во взгляде судьи я прочел удовлетворение: больше ему не придется ломать голову над моим случаем. Он покинул зал, предвкушая ароматный кофе, который выпьет у себя в кабинете.

Комиссия по делам молодежи провела примерно ту же работу, что и суд. Социальные работники и психиатры дефилировали передо мной днем и ночью, задавали вопросы, словно готовились выпустить мою биографию. Согласно моему адвокату, прочитавшему рапорты, психиатры сильно расходились во мнениях и друг с другом, и с судебным экспертом. Однако в конце концов комиссия решила, что тюрьма для меня неподходящее место: там мне не обеспечат правильного лечения, и тогда меня погубит чувство вины. Я совершенно не чувствовал себя виноватым, но, видимо, люди вкладывают в одни и те же слова разный смысл.

Недели, проведенные в тюрьме в ожидании окончательного решения моей судьбы, не оставили никаких выдающихся воспоминаний. Я готовился к приступам клаустрофобии или чего-то в этом роде, но напрасно. Наверное, всё зависит от состояния духа: можно чувствовать себя запертым на свободе и свободным взаперти. Обращались со мной хорошо. Сокамерники не лезли: знали, что я не останусь гнить в этой дыре. Я даже испытывал какое-то уважение к своему гигантизму. Новички всегда боятся, что в душевой к ним кто-нибудь незаметно подкатит и трахнет. Я подобной угрозы не чувствовал: трудно было вообразить, что у кого-то из местных парней между ног пожарная лестница вместо члена. Сам я ни с кем не связывался. Это не в моих привычках, да и смысла никакого.

Однако тюрьму я покинул в состоянии сильного напряжения. К тому моменту я не мастурбировал уже несколько недель. Стыдился. Дрочить в присутствии сокамерников – это деградация, хотя, конечно, я понимаю, что спустя годы становится всё равно. В окно машины, которая везла меня в психиатрическую лечебницу в Атаскадеро^[31], я увидел компанию прелестных смеющихся девушек, они шли по улице, беспечно о чем-то щебетали, и мне захотелось плакать. Я ностальгировал по тому, чего у меня никогда не было. Вскоре желание подавило эмоции. Не желание обладания, а что-то более сложное, – я немедленно изгнал это из своего мозга. Вжался в сиденье и подумал о мотоцикле, который когда-нибудь, возможно, снова увижу… батарея, конечно, уже сдохла.