Ты соль Армении – Гюмри!

Я уже давно живу в Ереване, но в Ленинакан мне хочется вернуться всегда, особенно в дни больших удач или провалов. Мне кажется, что даже рассветы и закаты здесь неповторимые. И нигде я так пронзительно не ощущаю красоту бытия, как в городе детства.

Фрунзик Мкртчян

Молодые поселились на окраине Ленинакана (район этот уже не город, но и не поселок, а так, что-то среднее) в коммунальной квартире – три комнаты на три семьи. Двери всех комнат выходили на балкон, завешенный свежевыстиранным бельем и пестрыми коврами. Посередине маленькой комнаты, в которой жила семья из шести человек, осенью и зимой гудел примус. На нем готовили еду и вываривали в большом котле белье. Во дворе располагались хлипкие, крытые битой черепицей и толем деревянные пристройки. И тут же кран с водой, под которым постоянно полоскалось белье.

Жизнь густозаселенных трехэтажных ведомственных домов текстильного комбината была щедро выплеснута на улицу: хозяйки перекликались с балкона на балкон и с улицы на улицу зычными, натренированными голосами, делясь семейными и дворовыми новостями.

Во дворе мальчишки гоняли тряпичный мяч (резиновый по тем временам был недостижимой роскошью) и играли в кости на фантики – замусоленные конфетные обертки.

В начале 30-х годов серый, ничем не примечательный рабочий район назывался Полигонным. Еще во времена царской империи тут, совсем рядом с жилыми домами, стояли войска – до турецкой границы отсюда рукой подать. А позже в тех же добротно, на совесть построенных казармах поселились советские артиллеристы и танкисты. До поселка то и дело доносился гул взрывов и рев тяжелой техники. На полигоне проводились военные учения. Улицы района, мощенные колючим булыжником, вели к зданию заводского клуба, куда по вечерам стекалась молодежь. Горланили, обсуждая дворовые стычки и разборки, тайком от взрослых докуривали бычки…

Ленинакан, а в до – и постсоветское время – Гюмри (мы так и будем его называть) – второй по величине город в Армении.

Гюмри – это армянская Одесса. Здесь везде непривычная для армян – серьезных, основательных людей – аура раскованности, легкости и веселья, доброжелательной взаимной заинтересованности. На горбатых улицах царит спокойствие и добродушие неспешных пожилых людей. Можно встретить серых осликов с поклажей и множество бездомных, но незлобивых собак.

Ленинакан. Церковь Аменапркич (1859–1866)

Дворы Ленинакана

Давно потерявшее смысл для жителей современных городов, не требующее ответа приветствие «Здравствуй! Как живешь? Как дела?» тут (пусть даже на ходу, на улице) воспринимается в буквальном смысле как приглашение к обстоятельному и заинтересованному разговору обо всех подробностях жизни.

Непременное и неподдельное сочувствие при этом выражается соответствующими громкими восклицаниями: охами, вздохами, активной жестикуляцией и радостными вскриками.

Не выслушать собеседника, который собрался обстоятельно рассказать о своем житье-бытье, заторопиться, прервать его на полуслове считается тут верхом неприличия.

Жители Гюмри

В Гюмри очень ценят ко времени и к месту сказанное острое слово, соревнуются в красноречии, иронично и насмешливо рассуждают о политике, раскованно, хлестко шутят и не обижаются на шутки.

В «Песне о Гюмри» на слова знаменитого армянского поэта Ованеса Шираза, ставшей гимном города, так прямо и сказано: «Ты соль Армении, Гюмри, красноречив и остроумен…» Кто-нибудь слышал, чтобы в песне о любом другом городе воспевалось остроумие его жителей?

И на самом деле, острых на язык, артистичных и говорливых гюмрийцев, разбросанных нынче по всему свету, легко распознать не только по характерному говору, но и по яркой, живой речи, пересыпанной народными шутками-прибаутками, по особой открытости, неистребимому жизнелюбию, умению находить выход из любой ситуации и не унывать. Фрунзик – яркое тому подтверждение.

Однако именно здесь, в Гюмри, Фрунзик впервые узнал жизнь в самом худшем ее проявлении. Война, голод, холод… Беспросветная бедность. Родители вкалывали на фабрике с утра до вечера. Забота о семье в основном ложилась на плечи матери, позже ей стали помогать старшие дети.

Отец был пьющим. Напивался иногда до беспамятства, и Фрунзик нередко помогал матери тащить его по улице до дома под неодобрительные и соболезнующие возгласы и вздохи соседей. (Пройдут десятилетия, и, увы, отцовские гены проснутся в сыне, взыграют и станут бедой его жизни и его могучего таланта… Станут его злым роком.) А в самое тяжелое для семьи время отец исчезнет из ее жизни до самого конца войны.

Текстильный комбинат, на котором работали Санам и Мушег, выпускал бязь. Чтобы как-то прокормить свои бедствующие семьи, рабочие воровали бесценную по тем временам ткань и продавали ее на рынке. Обматывали поясницу под сорочкой и ноги под брюками кусками бязи и проносили через проходную. В тот день попался только один такой «несун» – Мушег Мкртчян. За кражу пяти метров ткани ему дали десять лет лагерей.

Мушег отбывал срок под Нижним Тагилом до окончания войны. Валил лес.

Мушег Мкртчян

Фрунзик Мкртчян:

Четырнадцатилетним подростком поехал я однажды навестить родителя. Повез ему теплые вещи, продукты. Четыре дня ехал в теплушке. Три раза пересаживался с одного товарного поезда на другой. Война… Попав в незнакомый город, страшно растерялся. И было с чего: ночевать негде. Что делать, куда идти, где искать лагерь – не знаю. С расстройства зашел в какую-то пивнушку. Разговорился за кружечкой с местными работягами. Те помогли устроиться на ночлег и добраться до лагеря. Слава Богу, война еще через год кончилась и отца вскоре выпустили по амнистии.

Несмотря на тяжелое, полное лишений детство, Фрунзик не озлобился, а вырос ласковым и добрым. Во многом это заслуга Гюмри. Фрунзик вырос плоть от плоти Гюмри, напитался его «домашней» культурой и на молекулярном уровне унаследовал добродушие, жизнестойкость и природное чувство юмора его жителей. И, конечно же, актер стал таким благодаря своей матери Санам.

Санам Мкртчян

Санам

Когда брат был уже очень популярен, он приезжал домой, вставал под душ и звал маму. Она приходила и мыла его. Они вместе пели… Вот такая была музыка матери и сына.

Альберт Мкртчян

Обычно родители больше холят и лелеют младшеньких. Санам же без памяти любила своего первенца. Словно пуповина связала их на всю жизнь. Это было то чувство родства человеческих душ, которое вернее родства биологического, кровного.

Женщина неграмотная, но умная, вникающая в суть вещей, Санам материнским чутьем угадывала – ее Фрунзик другой. Не такой, как все. Ее тревожила особая ранимость и незащищенность сына, его острый, эмоциональный отклик на, казалось бы, ничем не примечательные, обыденные жизненные ситуации (Санам не знала и не ведала, что на самом деле это лишь проявления тонкой духовной организации художника). Мать четырех детей, Санам постоянно была поглощена заботой и мыслями о старшем сыне – неумехе, худом, нескладном и совершенно беспомощном в быту. Младший Альберт – тот умел за себя постоять. За словом в карман не лез, если надо, мог пустить в ход кулаки, не раз заступаясь и за старшего брата, и за мать. Он спасал Санам от отцовских пьяных дебошей, и тот стал со временем побаиваться младшего сына. Фрунзик – совсем другое дело, мягкий, ранимый…

Остроумная, живая, быстрая как на задорную шутку, так и на сочувствие, на боль, Санам жила в постоянном, неутомимом порыве соорудить защиту Фрунзику: убаюкать его тревоги, вселить в него уверенность, поднять самооценку. И всю жизнь она разговаривала с сыном ласковыми уменьшительными словечками, как с маленьким ребенком.

Клуб текстильного комбината

Работая по дому, Санам постоянно что-то напевала, и эта ее привычка передалась сыну. Они часто пели вместе. Фрунзик очень любил петь. «Он просыпался с песней и засыпал с песней», – вспоминает Альберт Мкртчян.

Только Санам была посвящена в его сокровенную тайну – Фрунзик с детства писал стихи.

Мать знала много народных сказок, поговорок, прибауток, кучу домашних рецептов, была приветлива и общительна и, несмотря на постоянную нужду и тяжелый труд, никогда не сдавалась… Дом Мкртчянов был всегда открыт для всех нуждающихся