– Оставь в покое идеалы, Марк! Они не помешали свершиться двум опустошительным гражданским войнам. И если я не выстрою прочную систему единоличного правления, то будет и третья такая война, и седьмая, и десятая. Хочешь сохранить Рим, помогай мне. Будучи квестором в Киликии, ты удачно спекулировал, хорошо пощипал тамошних земледельцев, накидывая на официальные налоги еще пятьдесят процентов в пользу своего кошелька. Идеалы Республики этому не препятствовали – и прекрасно! Теперь ты богат и неподкупен. Однако я подкупаю тебя не деньгами, а честью быть лучшим помощником Цезаря. И еще. Молва твердит, что ты – мой сын. Ты веришь в это?

– Да.

– Тем не менее, сражался против меня. А ведь по приказу Помпея был убит и твой отец… твой законный отец.

Брут остался совершенно спокоен, хотя конечно же услышал, сколько угрозы в голосе победителя.

– Ладно… Все это – в прошлом. Только богам известно, был ли ты зачат тогда, когда мы с твоей матерью любили друг друга. Но для меня гораздо важнее – солдат ты или слабак. Ради крошечной возможности сохранить гражданский мир я отдал свою дочь Юлию замуж за Помпея. Она умерла, моя драгоценная, моя единственная. Но даже если б она была сейчас жива, я громил бы Помпея так же безжалостно.

Перед битвой я приказал своим центурионам не причинять тебе ни малейшего вреда. Чего бы это ни стоило… Не Боги позволили тебе уцелеть и отсидеться в камышах фарсальских болот – не Боги и не Фортуна, а я и мои солдаты. Но такую слабость я могу себе позволить лишь единожды. Помни это.

Двадцать три человека, все вооружены. На первый взгляд – безнадежно. На второй и сотый – тоже. Так что же, не идти в сенат? Нет, не годится… надо как-то выиграть время, ограничить их возможность ударить наверняка… Что-то такое сказал ему Брут, когда они расставались под Фарсалом… Какую-то важную фразу… Ага! «Ты невероятно смел и удачлив, Цезарь, но все время нападаешь и мало заботишься о защите. Советую тебе никогда не снимать доспехи».

Занятно! Брут, разумеется, эти слова помнит, а потому… Потому, потому… Допустим, на нем будет необычно просторная тога, со многими складками. Доспехов под ней (к сожалению) не будет – могут случайно обнаружить и понять, что он знал о предстоящем нападении, подготовился к нему – значит, они нападали не на беззащитного… Но создать видимость… так развернуть плечи, будто они схвачены тяжелыми боевыми латами, прикрывающими грудь и живот. Тогда Брут велит остальным мерзавцам бить в шею… или в пах, или сзади. Нет, они хоть и ничтожества, но все же патриции – удары в пах и спину постыдны. Значит, только в шею. Значит, будут суетиться, толкаться, мешать друг другу.

Есть, есть шанс продержаться!

– Бальб, предупреди наших в сенате, что готовится драчка. Они увидят всех, кто на меня нападет, пусть будут наготове, ждут моей команды «К оружию!» – и тогда рубят. Никто не должен остаться в живых; Антонию я приказываю убить Гая Требония и перекрыть выход из курии. Ты кинешь мне меч, и десяток я изрублю лично.

– Гай, тебя убьют до того, как ты скомандуешь.

– Помолчи!

…Но они могут занервничать и не решатся напасть. Значит, нужно заставить решиться.

– И еще. Сенатор Попилий Лена на каждом заседании выпрашивает у меня какие-нибудь подачки. Передай ему, пусть соберет все свои просьбы в кучу, сегодня я удовлетворю его полностью. Но при двух условиях. До моего появления он должен с таинственным видом подойти к Бруту и Кассию и сказать, что желает им успеха. Но лишь только я войду в курию, пусть отведет меня в сторону и начнет просить. И все время при этом посматривает в их сторону. Потом я скажу громко: «Нет, мне трудно в это поверить!» и пойду к своему креслу.

– Цезарь, я подчинялся тебе во всем и беспрекословно. Но ничего этого делать не буду.

– Еще с полчаса, пока я окончательно все взвешу – не будешь. А потом, если велю, сделаешь все в точности.

– Гай, тебе надоела жизнь – отвори себе вены. Но не иди на заклание.

– Хорошо, Корнелий, оставь меня, побудь в соседнем зале. Я тебя скоро позову.

Бальб вышел, а Цезарь прилег на неудобное ложе – специально сделанное неудобным, чтобы напоминать о походных ночлегах, когда так хорошо думается под перекличку часовых и уютное ржание лошадей, когда быстрые, четкие мысли с ладностью хорошо пригнанных камней укладывались одна к другой, и возводили очередной прочный дом на фундаменте, называемом «Цезарь повелел!»

Но сейчас надо собраться, выпить вина, сегодня совсем безвкусного – и выбрать всего лишь из двух вариантов. Это такой редкий подарок богов: выбор всего лишь из двух вариантов!

Думать о себе надо без уязвимого, беззащитного «Я». Думать в третьем лице, как диктовал свои записки о галльских войнах, о гражданской войне. Когда в месиве крови, жадности и предательства, в фарше изрубленных тел барахтается некто «Цезарь», не имеющий будто бы никакого отношения к его собственному, никудышному, замученному ранами и эпилепсией телу.

Надо вообразить, что скачет, заложив, по своему обыкновению, руки за спину, управляя конем лишь коленями – и диктует сразу трем секретарям.

Первому. «У Цезаря были только две возможности. Пойти в сенат. Побудить заговорщиков напасть на себя. Проявить все свое искусство рукопашного боя…»

Второму. «Или, сказавшись больным, не пойти в сенат. Отсидеться дома всего только три дня. Потом выступить в парфянский поход, понимая, что справиться с Парфией быстрее, чем за два-три года – не удастся…»

Третьему. «Цезарь вспомнил, как его, совсем еще молодого офицера, послали за кораблями к вифинскому царю Никомеду, и у юноши возникло влечение к зрелому, исполненному мужества варвару».

Первому. «… продержаться безоружному, не получив тяжких ранений, до тех пор, пока остальные сенаторы придут в себя от ужаса, вызванного творящимся на их глазах злодеянием».

Второму. «За время похода, назначая вожаков заговора на важные должности в разных концах государства, разобщить их, дать время одуматься – а не одумаются, так и передушить поодиночке. Брута при этом – с собой в Парфию».

Третьему. «Никомед быстро заметил нежные взгляды, которые бросал на него Цезарь. Он призвал его в свои покои; но когда не по-мужски разряженный юноша предстал перед ним, то царь не поспешил приласкать влюбленного, а сказал: «Подумай, юнец, кто ты: настоящий солдат или слабак. Если солдат, то никакие шалости с тобой невозможны – солдату приказывают, солдата убивают, но солдата не используют. Ну, а если не солдат, то я охотно использую тебя и твой тощенький задок».

Первому. «Верные сторонники Цезаря разом обезглавят оппозицию, эту свору вознесенных диктатором, неблагодарных людишек. И народ Рима поддержит такое очищение от скверны: Цезарь даст очередной массовый пир с бесплатным вином, хлебом и миногами и отправится в очередной победоносный поход, расширяя владения Рима. Деморализованный сенат наречет Цезаря царем и основателем династии – и с прогнившей Республикой будет, наконец, покончено».

Второму. «Победив парфян, Цезарь с триумфом вернется в Рим, даст несколько массовых пиров с бесплатным вином, хлебом и миногами и добьется от разобщенных сенаторов наречения его царем и основателем Династии. Таким образом, обе возможности приводят к нужному результату, только в первом, переполненном опасностью случае, Рим сам – и очень быстро – смастерит царский трон, а во втором Цезарю придется мастерить его медленно и кропотливо. Возможно, что и безуспешно, если разгромить парфян вообще не удастся».

Третьему. «И тогда Цезарь принял решение: он – солдат, он будет солдатом при любых опасностях. Он будет героем, ибо только герою боги дают такое сжигающее желание быть им».

– Бальб!

И когда тот вошел, диктатор, скинув тогу и оставшись в тунике, разминался.

– Цезарь, я…

– Да, Корнелий, ты, конечно же, категорически против, это написано на твоей физиономии. Вижу, принимаю во внимание, ценю. (Дыхание не сбивается, а ведь почти пятьдесят шесть лет; ай, да старичок! хотя муж его тетки – боготворимый полководец Марий – в семьдесят лет учил фехтовать подростка Гая и гонял его, как зайца…) Скажи-ка лучше, какие условия выдвигает наш идеалист Брут?

Ох, как Бальб расцвел! Появилась надежда на торг. А торговаться банкир диктатора, ведающий попутно его безопасностью, умел. Отжимал все до сестерция.

– Он хочет стать твоим приемным сыном и официальным наследником. Вместо Октавиана. Думаю, это надо обсуждать. Затянуть переговоры на три дня, потом выехать в армию. Уж там-то никто и не помыслит причинить тебе вред. Можно даже взять с собой Брута и посылать его в самые опасные места.

– Значит, торговаться?

– Торговаться, Гай.

– А потом удрать?

– Не удрать, а вовремя ускользнуть от безнадежного боя.

– Или сторговаться с Брутом?

– И это можно. Какая разница, кого усыновлять? Лично мне все равно, кто станет твоим наследником.

– Ты не прав. Октавиан – не просто мой племянник. Он стоит десяти Брутов. Не исключено, что и двоих Цезарей.

Забавно! Он, кажется, почти повторил слова Суллы. Когда тот одолел Мария и принялся уничтожать его сторонников, то Цезарь, хоть и был совсем еще молод, попал в проскрипционные списки одним из первых – мало того, что родственник поверженного противника, так вдобавок демонстративно отказался развестись со своей первой женой, дочерью Цинны, заклятого врага Суллы. Родственники Гая буквально вымолили пощаду для него, но первый римский диктатор тогда в сердцах сказал: «Ладно, пусть живет, хотя в одном Цезаре таится много Мариев».

И ведь прав оказался, ох, как прав!

– Все, Бальб, прекращаем разговоры. Исполняй. И не хнычь, у тебя абсолютно выигрышная позиция. Если я уцелею, твое могущество возрастет многократно. Если погибну, ты сбежишь на родину, в свой семитский город Кадис, и будешь всем рассказывать, что оказался дальновиднее самого Цезаря. Ступай!

…А что случилось бы с Римом завтра, если б сегодня Цезарь, подобно Сулле, отказался от всех своих должностей? Боги! Самое обидное, что вполне могло бы ничего нового и не случиться! Обрадованный Цицерон в очередной раз решит, что его звездный час вернулся. Он произнесет еще две-три речи – конечно же, для истории: напишет еще два-три длинных письма своему другу, аграрному магнату Аттику, а тот письма сохранит – опять же для истории. Тем временем Брут, Кассий и прочие мерзавцы будут болтать о необходимости действовать немедленно и энергично, и дождутся, что всех их отправит в царство мертвых решительный (и туповатый) Марк Антоний. А его, в свою очередь, отправит туда же решительный, не по годам умный Октавиан. Теперь – официальный сын и наследник.

Скучно, когда будущее так предсказуемо! Но каков мерзавец Брут! Хочет, видите ли, стать единоличным властелином. Как будто Цезарь, в поисках наилучшего выбора, не предлагал усыновление никому, кроме Октавиана. Ведь даже Дециму Бруту, потеющему сейчас в зале, предлагал! И все, как один, вернее, как одно многоголовое ничтожество – раздувались от внезапно обретенной значимости и произносили – нет! – вещали: «Благодарю тебя, божественный, за эту высокую честь!»

А Октавиан съежился, стал еще скромнее и прошелестел: «Ты предлагаешь мне трудную работу, дядя…» Так кому же еще передавать власть, как не этому юному мудрецу?!

Бруту он, конечно же, такое предложение не делал. Хотя бы потому (и Брут сам бы мог это понять, если б не был таким ничтожеством), что усыновление того, кого толпа именует цезаревым бастардом, почти уже де-юре означает признание его матери, Сервилии, сестры сурового моралиста Катона, всего-навсего шлюхой.

Кроме того, власть в руках бастарда всегда выглядит украденной.

Но все же, чему стоит посвятить остаток жизни, если сегодня отказаться от всех должностей: пожизненного диктатора, пожизненного императора⁵, Великого понтифика? Писать воспоминания? Уже не интересно.

Разве что женщинам? Сплетничают, что счастливчик Цезарь покорил тридцать племен и покрыл двести женщин. Сам он, разумеется, не считал, но само сочетание: тридцать и двести, – нет той гармонии чисел, которой поклонялся грек Пифагор, в которую так верят иудеи. Тридцать и триста звучит гораздо слаженней. Две центурии самок, добродетельных, целомудренных, разнузданных, распутных – он уже уложил. Вдруг, подлинный мастер древнейшего единоборства, успел бы уложить и третью?

Вошла Кальпурния, и Цезарь устыдился своих игривых мыслей. Лицо жены опухло от слез, она искренне горевала – холодная матрона… бедная детка… бедная бездетная детка… Только первая его жена родила ему дочь, которую он вынужден был швырнуть на ложе этого ничтожества, Помпея. А вторая и третья жены – бездетны… А Клеопатра родила сына… Как все причудливо, боги!

– Гай, – дрожащим голосом заговорила Кальпурния, всегда такая невозмутимая, хорошо усвоившая, что жена полубога любима полубогом только до тех пор, пока попадается ему на глаза как можно реже. – Гай, такой сон не может не быть вещим! Рушился наш дом, и из мраморной статуи Юпитера хлестала кровь.

– Это означает только то, милая, что боги готовы отдать за мою победу свою животворящую кровь. А дом рушился оттого, что давно стал нам тесен. Скоро мы выстроим другой, достойный нас, посреди моих садов.

– Но мы совершили жертвоприношение, и у вскрытого животного не оказалось сердца!

– Этого не может быть! Совсем не оказалось?

– Совсем, Гай, ни малейшего намека.

– Так и это доброе предзнаменование! Животное без сердца менее уязвимо, стало быть, и я в безопасности более чем когда-либо.

…Нашелся, выкрутился, однако собственное сердце выскочило из груди, так что жрецы, рассеки ее сейчас, гоже заголосили бы о чуде. Ну, Бальб, это же надо так постараться!

– Гай, это все отговорки, чтобы меня успокоить! Останься дома, умоляю!

– Кальпурния, ты же знаешь, что после смерти дочери никого роднее тебя у меня нет. Разве пошел бы я в сенат, зная, что это по-настоящему опасно, что ты будешь волноваться? Я пробуду там недолго, вернусь до вечерней зари и проведу с тобой, только с тобой три дня и три ночи. Мы будем гулять, ужинать вдвоем, любить друг друга… Такого в нашей с тобой жизни еще не бывало, не правда ли?