– С днем рождения! – протягиваю Сашке завернутый в синюю бумагу подарок.
– Спасибо, – откладывает в сторону, даже не взглянув, – а отец где?
– У него много работы и…
– Понятно, – поджимает губы, укутываясь одеялом, демонстративно отворачиваясь к стенке.
– Саш, – касаюсь мальчишеского плеча, – может, в кино сходим? На карусели можно. Куда ты хочешь? Разве лучше просидеть целый день дома? Смотри, какая погода, – подхожу к окну, расшторивая занавески.
– Лучше. Уйди.
– Ладно, как хочешь, – вздыхаю, – только от того, что ты здесь будешь лежать и дуться, отец домой быстрее не придет.
Выхожу из комнаты, а когда закрываю дверь, вся моя бравада резко угасает. Мне его жаль, искренне жаль. Костя почти не уделяет ему времени, да он его никому не уделяет, лишь грезит внеочередным званием. В общем, дело гиблое, и если я совершенно не акцентирую внимание на его отсутствии и, наверное, наконец начинаю жить своей жизнью, то Сашка – его ребенок, который очень нуждается в отце.
Пробегаю пальцами по волосам и, взглянув на закрытую дверь, ухожу на кухню. Достаю мясо, овощи, крупу, чтобы приготовить плов. По радио играет веселенькая музыка, под которую я слегка пританцовываю.
У меня хорошее настроение, правда хорошее, даже несмотря на то, что недавние новости очень выбили меня из колеи. Сообщение об Анфискиной беременности стало шоком, но разве я имею право обижаться или предъявлять претензии? У людей своя жизнь. У Доронина своя жизнь, где я больше не занимаю абсолютно никакого места. Тогда почему я должна ненавидеть? Злиться, убивать свои нервные клетки, которых и так осталось немного?
Да, я многое осознала, да, я жалею, что уехала. Жалею, что утопила себя в горе. Жалею, что оттолкнула. Только какое это теперь имеет значение? Мы в состоянии переоценить ситуацию, но, к сожалению, зачастую это осознание приходит к нам лишь тогда, когда уже невозможно повернуть назад.
Я правда хочу для него счастья, если Доронин нашел его с Анф, значит, так было суждено с самого начала. Она лучше меня тем, что всегда сможет принять его сторону. Я же делала это лишь на словах.
Со временем боль уходит, а когда тебе больше не больно, то у тебя совершенно нет надобности ненавидеть. Открывается второе дыхание, и ты хочешь жить. Просто жить и наслаждаться каждой прожитой минутой. Дышать, говорить, улыбаться, влюбляться… с последним у меня пока еще проблемы, но я уверена, что когда-нибудь смогу и это.
– Теть Марин, вы обещали карусели… и я подумал…
Сашка появляется за спиной неожиданно, и от его слегка напугавшего меня голоса я роняю нож.
– Напугал? – поднимает и протягивает ножик рукояткой вперед.
– Немного, – подставляю лезвие под теплую воду.
– Так что с карусельками? – чешет голову, забавно морща нос.
– Пойдем, – дорезаю мясо, выкладывая его на сковороду, – я сейчас закончу, и поедем. Ты пока умойся и приходи завтракать.
Весь день мы с Сашкой развлекаемся. Парк, карусели, кино, мороженое, за все время, что он с нами живет, это первый раз, когда он искренне мне улыбается, рассказывает, что-то спрашивает. С ним весело, настолько, насколько это может быть с десятилетним ребенком, наверное, сейчас мы вместе учимся наслаждаться моментом заново. Каждый из нас пережил потерю, горе, и это объединяет. Возможно, встреча с Костей была не случайна, именно из-за этого ребенка.
– Теть Марин, это было клево, – вытягивает большой палец, облизывая верхушку сливочного мороженого в стаканчике. – Вы видели, как я ездил?
– Видела, ты молодец, – поправляю лямку сумки, сидя на лавочке в парке аттракционов.
– На мой прошлый день рождения мы с бабушкой ездили в дельфинарий, – садится рядом, начиная болтать ногами. – Вы видели дельфинов?
– Да.
– Они красивые, правда?
– Очень.
– А на море были?
– Я много где была, – пожимаю плечами.
– Вы были богачкой?
– Наверное, да, – киваю.
– Я тоже хочу быть богачом, хочу настоящий самолет, на котором буду летать на край света.
– Главное, помни, не все измеряется богатством.
– Ладно, – склоняет голову вбок, – зачем вы с нами живете? Вы же не любите папу, – хмурится, смотря вдаль и продолжая уплетать мороженое.
– Дети все видят, да?
– Да. Я всегда знал, что вы его не любите.
– Твой папа хороший. Очень хороший.
– И потому забыл про мой день рождения.
– У него много работы.
– Когда я жил с бабулей, то он даже не приезжал. Я для него обуза.
– Нет, ты не прав. Просто он не знает, как с тобой общаться. Он привык, что на работе все по уставу, приказали – сделал, не приказали…
– Не сделал?
– Ну почти.
– А когда вы кого-то полюбите, вы от нас уйдете? – оборачивается ко мне. – Мне будет вас не хватать. Вы хорошая.
– И поэтому ты целый год меня не слушал.
– Я к вам присматривался, – хитро подмигивает, – бабушка говорила, что чужим верить нельзя. А вы были чужая.
– А сейчас не чужая? – усмехаюсь.
– Не, сейчас уже наша, – выбрасывает в урну бумажку от съеденного мороженого.
– Домой?
– Может, в тир?
– Я не умею стрелять.
– А я научу, пойдемте, – соскакивает на землю, поправляя джемпер.
– Ну пойдем постреляем…
– Саша! – мама взволнованно вошла в мой кабинет, на ее лице горела теплая улыбка. – Анфиса родила мальчика.
Я поднял взгляд и вмиг метнул его к окну.
– Он такой крошечный, хороший, – присела на диван, продолжая глупо улыбаться.
От ее слов во мне ничего не дрогнуло, это была такая же обыденность, что и за тысячу дней до. Сбросив некое оцепенение, я лишь убрал в стол бумаги, потянувшись к бутылке виски.
– Ты останешься дома? – многозначительно взглянула на початый виски.
– А у меня есть надобность куда-то ехать?
– Ты должен.
– Я? Должен? Кажется, ты меня с кем-то перепутала.
– Ей нужна твоя поддержка, как бы ты к ней ни относился. И вообще, не важно, какие у тебя отношения с Анфисой, в первую очередь это твой ребенок. Слышишь меня?
– Ага, – киваю на автомате, делая первый глоток.
– Я тебя не так воспитывала, – мгновенный упрек летит мне прямо в лоб.
Мама раздраженно взмахивает рукой, продолжая прожигать меня взглядом.
– Ну, за наследника, – усмехаюсь, опустошая стакан.
– Значит, ты останешься здесь?
– Езжай домой, мам, – говорю спокойно и очень хочу, чтобы она наконец-то ушла.
– Ладно.
Каждое ее движение пропитано недовольством, но она, конечно, не озвучивает его словесно. Просто поднимается с дивана и выходит за дверь.
Наливаю еще и, не притронувшись к бокалу, приказываю подать машину.
В клинике тихо, слишком тихо. Коридоры пусты, словно все здесь вымерли. Правда, стоит мне об этом подумать, как Борисов, появившийся из-за угла, идет в мою сторону. Остановившись напротив, пожимает руку и самолично проводит в палату.
Анфиска лежит на полуприподнятой кровати с младенцем на руках. Увидев меня, сильнее прижимает к себе ребенка, впечатываясь спиной в подушку.
– Александр Николаевич, если что, зови, кнопка вызова персонала на панели.
Указывает на пульт, лежащий на тумбочке, и спешно покидает пространство палаты.
Анфиска настороженно наблюдает за моими движениями, сохраняя на лице маску холоднокровия. Но стоит мне сделать еще шаг навстречу, и ее руки полностью закрывают от меня ребенка.
– Я тебе его не отдам, – наконец-то подает голос, – ни за что не отдам.
– Я не собираюсь его забирать, ты мать, – останавливаюсь совсем близко, а взгляд сам мгновенно приковывается к бледно-голубой пеленке, в которую завернут младенец.
– Тогда зачем ты пришел?
– Тупой вопрос.
– Ты правда его не отберешь?
– Правда.
– Хорошо, – кивает и нерешительно разжимает пальцы, предлагает мне взять его на руки. – Главное, придерживай ему голову, – широко улыбается, подаваясь вперед.
Ощущаю под ладонями этот теплый завернутый в пеленки комок, и дыхание замирает. Легкая дрожь, зародившаяся в пальцах, пронзает все тело. Перекладываю его на левое предплечье и осторожно убираю кусок ткани от маленького личика. Крошечный нос привередливо морщится.
– Он такой хороший, правда?
Анфиска вновь подает голос, но у меня в горле встал сухой ком, не позволяющий дать ей сразу хоть какой-то ответ. Лишь киваю, продолжая смотреть на ребенка.
У него длинные реснички и огромные щеки. Натуральный хомяк.
– Я думала, как его назвать. Может быть, Игнат?
– Нет, – отрицательно качаю головой, – Даниил.
Анфиска с улыбкой примеряет имя на отчество и фамилию, что-то говорит, но я пропускаю все это мимо ушей. Даниил, Даня – такое солнечное имя… пустота внутри заполоняется дымкой, пронизанной светом.
Меня поглощает странное, непередаваемое и не испытываемое до сегодняшнего дня чувство. Это мой ребенок. Настоящий, крошечный, теплый… прикрываю глаза, стряхивая всплывающие воспоминания, и сразу отдаю его Анфиске. Сжимаю кулаки и хочу поскорее отсюда уйти.
– Борисов сказал, что через пару дней ты сможешь вернуться домой.
– К родителям? Ты его заберешь?
– В особняк, тебе приготовят комнату. И если мне не изменяет память, ты хотела спроектировать детскую?!
– Хотела.
– С этим тебе тоже помогут, – скинув с плеч халат, иду к двери.
– Саш, я тебя люблю, – шепчет вслед, а когда я оборачиваюсь, глупо улыбается.
– Я постараюсь приехать на выписку.
Анф прикусывает нижнюю губу, растерянно кивая.
– Мы с Данечкой будем тебя очень ждать. Правда, кроха? – склоняется к малышу.
Я же выхожу в коридор с одной единственной мыслью: «У этого ребенка будет все, абсолютно все, чего он только пожелает. Это я ему обещаю».
Пять лет спустя.
Дождливое питерское лето.
Выдавливаю таблетку из блистера, запивая обильным количеством теплой воды, как и говорилось в инструкции. Меня знобит, насморк полностью лишил обоняния, ломота в костях и полная потеря ориентации в пространстве. Надеваю длинный красный мохеровый свитер и, заварив черный горячий чай с лимоном, забираюсь на диван в гостиной, завернувшись в шерстяной плед.
Из недр квартиры раздаются крики, прикрываю глаза, раздражаясь этим дурдомом. У меня жутко раскалывается голова, но они продолжают орать. В какой-то момент Сашка вылетает в прихожую, наспех засовывая ноги в кеды, и, схватив первую попавшуюся куртку, громко, до покалываний в висках, хлопает дверью. Костя выкрикивает нелицеприятные фразы ему вслед и раздраженно пинает валяющийся в углу футбольный мяч.
– Паршивец. Нет, ты видела?
– Что случилось? – спрашиваю без энтузиазма.
– Он совсем от рук отбился. А все ты, вечно ему потакаешь. Сашенька то, Сашенька се. Его в ежовых рукавицах держать надо!
– А может быть, ты хоть раз попробуешь поговорить с ним не как со своими солдатами, а как с сыном? – свожу брови и, скинув плед, иду на кухню.
Кладу чашку в мойку, выдавливая в нее моющего средства.
– Я из него мужика воспитываю.
Натираю чашку, а в голове так и вертится, чтобы он лучше из себя мужика воспитал. Третий год только и слышу нытье о должностях и званиях, которые ему не присваивают. Еще и Питер этот, не могу тут находиться, вечно болею. Год здесь живем, и весь год я лечу насморк, который не проходит. Горло саднит, и желание разговаривать отпадает вообще.
– Ну что ты молчишь?
Костя замирает за моей спиной, прожигая взглядом.
– А что говорить? Тебе мои слова не нужны. Сам разбирайся.
– Да он кроме тебя разве слушает кого-то?
– Любовь у него. Ему пятнадцать лет, это нормально. Себя вспомни?!
– Это не повод вечно огрызаться.
– Это защитная реакция на твои нападки, научись с ним нормально разговаривать, – вытираю руки полотенцем, прикладывая прохладные ладони ко лбу.
– Ты меня еще учить будешь, как с собственным сыном говорить?
– Ни в коем случае, – похлопываю Костю по плечу, – пойду полежу, плохо себя чувствую.
– Знаешь, иногда мне кажется, что, если бы ты могла родить мне ребенка, все было бы…
– Лучше? – интересуюсь вкрадчиво, но улыбаюсь широко, пол земного шарика этой улыбкой осветить смогу.
– Проще, Марина, проще. У нас была бы настоящая семья.
– Это претензия? Так ты, мой дорогой, знал, на ком женился. Да и вообще, я думаю, нам уже давно пора заканчивать этот цирк.
– Что?
– Ты прекрасно все слышал. Я хочу уйти.
– Куда?
– Не знаю. Просто уйти. Я устала, Костя, так от всего этого устала. Я тебя не люблю, – качаю головой, – и никогда не любила, – ловлю его взгляд, – не делай такое лицо, ты это знал. Всегда это знал.
– Значит, я тебя подобрал, а теперь…
– Полегче на поворотах. Сердобольный ты мой. Как я от тебя устала, ты просто себе не представляешь.
– А ты расскажи, – дергает меня за руку, – давай, я послушаю, как тебе плохо жилось.
– Нормально мне жилось. И тебе, между прочим, тоже. Твоих обвинений я не потерплю, даже не надейся. Но нам правда лучше расстаться. Дальше будет только хуже, Кость. Гораздо хуже.
– Значит, ты так решила?
– Да.
Костик с размаху ударяет по торшеру, и тот летит на пол, разваливаясь на несколько частей. От шума и внезапных движений я вздрагиваю, но продолжаю держать на лице непроницаемую маску.
– Дура.
Он еще что-то кричит, ищет тревожный чемоданчик, но, оставив поиски, достает из стенки бутылку водки и, погрозив указательным пальцем у моего лица с воплями в стиле «еще посмотрим», с шумом удаляется из квартиры. Наблюдаю за открытой дверью, через широкую щель которой видна лестничная клетка. Пара шагов, чтобы потянуть ручку на себя и защелкнуть шпингалет. Собрать торшер, налить еще чаю и вновь завернуться в плед.
Правда, сделать это мне не удается. Разрывающийся на всю квартиру стационарный вынуждает проигнорировать тошнотворное головокружение и ответить на этот дурацкий звонок. Первые пару секунд в телефоне лишь молчание.
– Алло?! – повторяю.
– …Марина, слышишь? Марина?
– Слышу, пап, ты?
– Я, дочь.
– Все хорошо? – присаживаюсь на табуретку у трюмо, на котором стоит телефон.
– Бабушка умерла. Ночью.
Кладу трубку, чувствуя покалывание в кончиках пальцев, смотрю в одну точку, часто моргаю, не в силах принять эту новость. Трагичную, жестокую новость.
Как? Разве это возможно? Мы только вчера говорили с ней по телефону, только вчера. А сегодня ее уже нет…
Облизываю сухие губы. У меня нет никакой внешней реакции. Я не плачу, не истерю. Просто сижу и не могу поверить в то, что это правда. В то, что бабули больше нет.
Мамы нет, теперь вот не стало бабушки. Только папа. Самый близкий, но в то же время такой далекий для меня человек. Смахиваю все же выступившую слезинку и, поднявшись на ноги, достаю с антресоли чемодан. Перезваниваю отцу, уточняя, когда он вылетает, и, быстро собрав вещи, заказываю такси в аэропорт.
Озноб нарастает еще на регистрации, я отчетливо понимаю, как мне плохо. Тошнота, ломота в костях, чужая и не желающая соображать голова и мысли. Много мыслей. Перед глазами детство, бабушка. Ее ворчание и улыбки, смех и жизненные советы. Ее колоссальная поддержка в трудную минуту. Все это было наяву, а теперь осталось лишь в моих воспоминаниях. Она столько для меня сделала, вырастила, помогала, любила. Наверное, ближе и родней ее у меня никого и не было. Она могла раскритиковать в пух и прах, отругать за шалость или дурость, но в любой, даже самой тяжелой ситуации всегда приходила на помощь. Вытирала мои слезы, с уверенностью говоря: «Все будет хорошо».
О проекте
О подписке