– Честное пионерское. Ты была моей первой женщиной. Просто ты тоже была не особо искушена, поэтому и не поняла. Потом, когда мы расстались, я жил монахом несколько лет, переживал половое созревание сестры.

– Слушай, а у тебя же была невеста, фотомодель, – вспомнила Вероника. – Наташа, да? И у нее был ребенок, что как-то не вяжется с твоими прокламациями невинности… Или ты тогда еще не знал, откуда берутся дети?

Миллер хотел прекратить этот вечер воспоминаний, а потом подумал: почему бы и нет? Дождь не переставал, и выгнать под него только что обсохшую Веронику было бы жестоко. Даже если вызвать машину, ее все равно не пропустят на территорию клиники, а пока Вероника дойдет до ворот, снова вымокнет до нитки. И почему бы, в конце концов, не обсудить свою жизнь с человеком, которого он всегда уважал и ценил? Которого мог бы полюбить, если бы строго-настрого не запретил себе это делать?

– Наташа была очень красивая, – объяснил он, – просто обалдеть какая, да ты сама ее видела. А я как раз только что выдал замуж сестру, похоронил мать. Остался один, как Дункан Маклауд. Думаю, вот она, свобода! Хочу – в Москву еду, хочу – бабу к себе веду! И я решил поставить эксперимент. Выбрал самую красивую девушку, и все сразу получилось. А потом она мне о себе рассказала, и, знаешь, я ее так зауважал… Прекрасная хозяйка, ответственная мать, честная женщина. Оступилась по юности, но урок усвоила, нашла силы подняться, сохранить себя. Разве она виновата, что рядом с ней не было такого брата-цербера, как я? Все было у нас хорошо, но я ее не любил. Уговаривал себя, что внебрачные дети ничего не значат, но уговорить так и не смог. А потом… потом она быстро выскочила замуж…

– А ты ко мне приехал, – натянуто сказала Вероника, – к проверенному кадру. Но у тебя ведь после Наташи был еще один короткий роман, я знаю.

Шум ливня стих, и Дмитрий Дмитриевич прижался лицом к окну, посмотреть, не кончился ли дождь. Нет, на поверхности луж весело кипели пузыри.

Пользуясь тем, что он отвернулся, Вероника быстро приготовила себе еще кофе.

– Но когда и он не удался, ты решил, что эпизодический секс без любви подойдет тебе лучше всего, вот и прикатил ко мне в Москву.

– Какой смысл говорить об этом сейчас? Ты ведь счастлива со своим мужем?

Вероника кивнула и погладила его по руке.

– Вот я тебя послушала и подумала: каким прекрасным отцом семейства ты мог бы стать! Ты просто создан быть главой патриархальной бюргерской семьи с домовитой женой и кучей детей. Ты такой ответственный, порядочный, нравственный! Но вместо того чтобы искать себе жену, руководствуясь разумом, ты дожидаешься, пока к тебе придет любовь. Ты не можешь признаться себе в том, что не способен на это чувство. Просто природа у тебя такая.

Миллер хотел сказать, что Вероника специально так говорит, чтобы обидеть его, а потом задумался над ее словами. Он умел конструктивно воспринимать критику. Любые замечания были для него в первую очередь информацией к размышлению. «Вполне возможно, что Вероника права, – признал он. – Даже в моей юности не было женщины, ради которой я готов был умереть. Так зачем я столько лет жду чуда? Я эмоционально холоден от природы и, кроме того, озлоблен свалившимися на меня в юности бедами и предательством родных. Я не могу влюбиться страстно и мучительно. Нужно признать это и заняться поисками подходящей жены, если я вообще хочу жениться».

Почему-то подумалось о Тане Усовой. Чем не жена? Веселая, уютная… Хорошая хозяйка, судя по тому, в каком порядке у нее операционный стол.

* * *

…Поздним вечером, сидя дома перед телевизором, он представлял, как Таня Усова готовит ему ужин.

Глупые мысли, ведь после ужина люди ложатся в постель, а как женщина она совсем ему не нравилась.

На следующее утро он долго не мог понять, почему ему так хочется на работу.

– Нет, это не потому, что я снова увижу Таню Усову, – строго сказал он своему отражению в зеркале, бреясь, – она, конечно, очень милая девушка и хорошая сестра, но влюбляться я не собираюсь. Я же ее совсем не знаю, она вполне может оказаться непроходимой дурой. Скорее всего так оно и есть, иначе сложно объяснить ее жизнерадостность. Пожалуй, я не буду просить Ирину Анатольевну закрепить ее за мной. Слишком много чести! Не такая уж она выдающаяся мастерица своего дела, просто выделяется на общем фоне плохо подготовленных невоспитанных сестер.

У него не было плановых операций, и целый день Миллер убеждал себя, что ему совсем не хочется зайти в оперблок посмотреть на Таню. Но идти все же пришлось.

Обычно самые героические поступки совершаются в конце рабочего дня. Именно часам к трем доктора начинают соображать, что с их пациентами происходит что-то неладное. Сколько раз было, что Миллер целый день изнывал от безделья, но стоило собраться домой, как прибегал молодой врач и аварийным шепотом докладывал, что у такого-то больного нарастает очаговая симптоматика и, наверное, придется оперировать. Вот и сегодня.

Миллер спустился в оперблок.

– Ирина Анатольевна, мне нужна операционная.

– Идите в экстренную, – пожала плечами старшая сестра, – мы уже все размываем.

– Но предстоит сложное вмешательство, а в экстренной ни света нормального, ни инструментов, вы знаете.

Старшая фыркнула и демонстративно переложила сигареты из кармана халата в сумку.

– Где же вы раньше были? У нас через час рабочий день кончается. И не надо мне говорить про священный долг, – замахала она руками, хотя Миллер ни слова не сказал. – Никакого героизма мы не собираемся проявлять, ибо героизм есть обратная сторона идиотизма, собственного или чужого. Вы проспали больного, а я теперь что, до ночи должна на службе торчать из-за вас?

– Не из-за меня. Из-за пациента. Наша экстренная операционная приспособлена только для самых незатейливых вмешательств. Я просто боюсь оперировать там.

– Подождите до завтра. Обещаю, найду вам место прямо с утра.

– Нет, такую ответственность я на себя не возьму. До завтра больной может умереть.

– Я могу вас пустить, – вдруг просунулась в дверь круглая рожица. – Ирина Анатольевна, я стол еще не разбирала. Пусть везут, а после операции я сама все помою и запру. Ключи на вахту сдам.

Старшая болезненно поморщилась. Ясно было, что ей не хотелось создавать прецедент, но теперь ее отказ выглядел бы самодурством.

Миллер вышел в коридор.

– Спасибо вам, Таня.

– Не за что пока.

– Можно подавать больного?

Девушка смешно насупилась.

– Так, – сказала она после недолгих размышлений. – Минут через пятнадцать везите, не раньше, я пока стол протру и анестезиологам позвоню. Вы дайте мне свой номер мобильного, я вам эсэмэску пришлю, когда можно будет идти оперировать.

Он смотрел на нее во все глаза. Наверное, так бывает удивлен молодой муж, обнаружив, что жена не только великолепная кулинарка, но еще футбольная болельщица и фанатка подледной рыбалки.

– Вы хотите сказать, что сами все организуете? – недоверчиво переспросил он. – А мне останется только оперировать?

– Да, а что такого? Ведь не поп за службой, а служба за попом ходит.

Первое впечатление не обмануло. Как ни стремился Миллер убедить себя в обратном, следовало признать, что в Тане он нашел компетентную, неутомимую и веселую помощницу.

Операция длилась уже шесть часов, рабочий день давным-давно закончился, но Миллер не услышал ни одной жалобы, ни одного упрека в свой адрес. Наоборот, те немногие слова, которые Таня позволила себе сказать во время операции, действовали на него как глоток крепкого кофе. Ближе к концу, когда профессор был уже измотан и никак не мог найти источник кровотечения, он раздраженно потребовал поменять ему перчатки: эти якобы расползлись и мешают оперировать. На самом деле перчатки были как перчатки, просто Миллеру требовались хотя бы две минуты тайм-аута. Он был готов к возражениям, что перчаток и так мало и нечего менять, если не рваные, но Таня безропотно отошла с ним к большому столу и переодела.

– Любой каприз! – сказала она весело, и Миллер вдруг почувствовал прилив сил.

Да, Таня Усова оказалась редкостным бриллиантом, и он радовался, что разглядел ее раньше других и успел зарезервировать за собой.

Она всегда находилась в полной боевой готовности и превосходном расположении духа. Теперь, когда речь заходила о дополнительной операции, Миллер слышал не «О госсссподи!», как раньше, а «Хорошо, везите». Ему не сразу удалось к этому привыкнуть.

Его операции, особенно вмешательства на позвоночнике, часто продолжались по многу часов. Сверхурочные не оплачивались и не компенсировались отгулами, предполагалось, что если профессор не успевает закончить операцию до конца рабочего дня, то он сам дурак и так ему и надо. Поэтому Миллер привык, что после трех часов дня операционная сестра начинает ныть, подгонять его и жаловаться на свою тяжелую долю. В принципе Дмитрий Дмитриевич признавал за ней это право и не одергивал, если сестра держалась в рамках приличия.

Каково же было его удивление, когда в положенное время он не услышал от Тани ни слова упрека! Он даже почувствовал себя неуютно. Чего-то не хватало, и Миллер внезапно принялся оправдываться:

– Очень сложный случай, поэтому так долго… Тут сплошные рубцы в зоне плечевого сплетения, пока нервы в них выделишь…

– Вы, главное, не волнуйтесь, – сказала Таня. – Работайте, на нас внимания не обращайте.

Профессор чуть ножницы не выронил.

Вообще-то язычок у нее был острый. Но грубоватые шутки, которые Таня иногда позволяла себе, почему-то не обижали.

Однажды Миллер ставил металлическую конструкцию при переломе позвоночника. Чертова конструкция, ничем не примечательный на вид набор железок, стоила три тысячи долларов, и профессор очень волновался, что может испортить такую дорогую вещь.

– Только бы не накосяпорить, – напряженно бубнил его ассистент Чесноков, у которого от мысли о том, какими огромными деньгами они сейчас ворочают, пропала вся обычная жизнерадостность и невозмутимость.

Миллер молча скрипел зубами, стараясь не думать, что с ним сделают родственники больного, если он неправильно прикрутит какую-нибудь гайку. Он вообще не любил синтетические конструкции. Насколько хорошо он понимал и ощущал человеческие ткани, настолько же беспомощным чувствовал себя лицом к лицу с техническим прогрессом. Поэтому он и взял в помощники Чеснокова, который в свободное время торговал на авторынке красками, имел автомобиль и считался среди женского коллектива крупным авторитетом по вбиванию гвоздей и закручиванию гаек. Хуже всего было то, что конструкция не подлежала повторной стерилизации, вскрытие упаковки до начала операции запрещалось, поэтому нельзя было заранее в спокойной обстановке изучить, как она устроена. Ознакомиться с ней удалось лишь перед самым началом операции, когда все уже надели стерильные халаты и перчатки, а Таня выложила элементы конструкции на свой столик. Изучая их, приходилось соблюдать конспиративные меры, ибо больной еще не получил наркоза и его могли насторожить восклицания вроде: «А эту хрень куда? Блин, как тут все непонятно! Вот чертова бандура!»

Но они справились! Миллер перенервничал, но конструкция поместилась как надо.

Для проверки профессор сделал интраоперационную рентгенограмму и, прежде чем ушивать рану, с законной гордостью полюбовался безупречным снимком. Конструкция встала как влитая.

– Ах, какой я молодец! Как у меня все хорошо стоит! – воскликнул Миллер и услышал в ответ:

– Рада за вас!

Таня откровенно смеялась, но профессор, вместо того чтобы отчитать ее за неуместную шутку, вдруг расхохотался сам.

Многие хирурги обращаются к операционным сестрам не по имени, а ласковыми прозвищами. Миллер никогда не нуждался в «лапочках», «детках» и «уважаемых». Обладая хорошей памятью, он знал по имени-отчеству всех сотрудников клиники.

Но вдруг обнаружил, что, называя новую сестру «Таня», неизменно думает о ней что-то вроде «солнышко мое».

Он решил, что с этим пора завязывать.

«Да, она милая и отзывчивая, но мы совершенно разные люди, – строго говорил он себе. – Она простая медсестра, к тому же много моложе меня, и этим все сказано. Допустим, я приглашу ее на свидание. О чем мы будем разговаривать? Ну сначала она расскажет о себе, потом я. Я, понятно, не скажу ей правды, и она скорее всего тоже. А потом? Обсудим сериалы? Леонардо Ди Каприо? Или без долгих предисловий ляжем в постель? Но я ее не хочу. Странно, мне хочется ее видеть, стоять с ней бок о бок на операции, но в постели я скорее всего потерплю позорное фиаско».

Дмитрий Дмитриевич представлял себе раздетую Таню – короткая шея, большая грудь, выпуклый мягкий живот… Нет, эти прелести не для него.