Через два часа, когда Зиганшин уже подъезжал к дому, Руслан перезвонил с просьбой посвятить в дело Яна Александровича Колдунова, на что немедленно получил согласие.

Зиганшин сам не мог понять, как относится к Колдунову, с которым судьба свела его в ходе одного запутанного расследования. Для дружбы у них была слишком большая разница в возрасте, кроме того, Ян Александрович вообще терпеть не мог ментов, но иногда Мстиславу Юрьевичу хотелось, чтобы профессор его усыновил, что ли…

Хирурги почти всю ночь просидели над фотографиями, и утром выдали ценнейшую информацию. По старой кафельной плитке и фрагменту оцинкованного стола Ян Александрович опознал помещение: операционную вивария кафедры оперативной хирургии. За точность он ручался.

Раньше операции на собаках являлись непременным компонентом учебы в медицинском институте, но благодаря деятельности защитников животных лавочку прикрыли, и теперь виварий находился на нелегальном положении. Отдельные предприимчивые доктора подпольно лечили там домашних животных за полцены против пафосных ветеринарных клиник, а с научной целью операции проводились редко, только если доктор разрабатывал принципиально новую методику. На фотографиях как раз были сняты этапы новаторской операции, и Ян Александрович даже назвал имя аспиранта, занимавшегося этой темой.

Зиганшин доложил новую информацию Лехе, и аспиранта взяли в разработку.

Ярослав Игоревич Михайловский, двадцати шести лет, был единственным сыном академика Михайловского, родившимся у того на склоне лет от молодой жены. Ярослав отлично учился и выбрал своей специальностью кардиохирургию, проявляя в ней не меньше таланта, чем отец в биохимии. Даже самые злые языки утверждали, что мальчик уникально одарен, а трудолюбие и усидчивость делают его почти гениальным, и вообще молодой Михайловский представляет собой довольно редкое явление вундеркинда в хирургии.

Ему еще не доверяли самостоятельно выполнять операции на сердце, но, начав ходить на дежурства еще во время учебы в школе, Ярослав к получению диплома врача умел виртуозно выполнять все экстренные вмешательства, стал прекрасным диагностом и обладал обширными знаниями в любой медицинской специальности.

Отзанимавшись день на кафедре, Ярослав или шел на дежурство, или отправлялся в морг, где отрабатывал технику на трупах, и научился так шить коронарные артерии, что любо-дорого. Когда утвердили тему диссертации, научный руководитель договорился об операциях на собаках, и Ярослав каждую неделю ездил в виварий. Поскольку все происходило неофициально, ему помогали студенты из научного общества.

Производительность труда Ярослава изумляла всех, особенно научного руководителя, привыкшего, что аспиранты все делают в самый последний момент. За месяц он представил подробнейший обзор литературы и постоянно радовал кафедру статьями. То интересный случай из практики, то обзор с ярким и неординарным статистическим анализом. В общем, аспирант мечты.

В то же время сотрудники отмечали в его поведении некоторые особенности. Ярослав трудно сходился с людьми, несмотря на вежливость и хорошие манеры, чуждался женщин, бывал довольно резок в суждениях и не умел работать с больными.

Михайловский ставил диагнозы быстро и точно, так же оперировал, но разговаривать с пациентами не умел, больные его не любили и часто просили заведующего отделением назначить им другого доктора. Внешне он был вполне привлекательным худощавым парнем, может быть, не до конца еще сформировавшимся, с длинной почти детской шеей и узкими плечами, тонким голосом, но ничего отталкивающего в нем не замечалось, и молодые докторицы и сестры часто заигрывали с ним. Он пугался, замыкался в себе и явно начинал избегать девушку, позволившую себе лишнее, вплоть до того, что если нужно было сообщить ей что-то по работе, просил это сделать коллегу мужского пола.

Еще у него была странная для хирурга стеснительность. Ярослав никогда не переодевался вместе со всеми в ординаторской, а брал хирургическую робу и уходил в туалет.

Но все это относили на безобидные чудачества гения.

Оперативники ненавязчиво поговорили с ребятами, помогавшими Михайловскому в виварии. Это оказалась влюбленная пара, причем девочка ходила помогать аспиранту ради науки, а мальчик – за компанию со своей возлюбленной. Они охотно рассказали, что Ярослав умный парень, но «дрищеморф» и вообще себе на уме. Разница в возрасте небольшая, ему двадцать шесть, им по двадцать одному году, но общаются они строго по делу и с большим напряжением. Если бы Ярослав мог все делать сам, ни за что не брал бы их с собой.

После сотрудников кафедры оперативники стали опрашивать администрацию, и секретарь ректора сообщила, что приблизительно за месяц до гибели Инги Валерьевны у нее состоялся разговор с Михайловским на повышенных тонах, и, судя по всему, уже не первый. В общих чертах конфликт сводился к следующему: Ярослав Игоревич считал, что его на кафедре гнобят, используют, как научного негра, а оперировать не дают, хотя всем ясно, что он умеет это лучше некоторых профессоров. Он уже на первом курсе прошел этап стояния на крючках, и заслужил право работать самостоятельно, а если Инга Валерьевна не верит, то пусть пойдет с ним в морг, и он ей покажет свою великолепную технику, которую она, как бывший хирург, оценит по достоинству.

Инга Валерьевна сказала, что никому не позволяет разговаривать с собой в подобном тоне, и выставила вон зарвавшегося аспиранта.

Ничего конкретного сказано сотрудниками не было, но начал прорисовываться образ организованного несоциального убийцы с хорошо выраженной «маской нормальности».

Интеллектуальность, эгоцентричность, эмоциональная холодность… Ну а остальные признаки еще не проявились по молодости лет.

«И какой нормальный человек станет добровольно ходить в морг и кромсать трупы, скажите на милость! А потом еще собачек потрошить!» – восклицали оперативники, а Зиганшин ленился объяснять, что тут как раз нет ничего страшного. Что хирург, оттачивающий мастерство на трупах, более гуманен, чем тот, кто сразу со студенческой скамьи приступает к лечению живого человека.

Наконец Михайловского вызвали на беседу. Начали с того, что предъявили флешку, которую Ярослав уверенно опознал и обрадовался, что пропажа нашлась.

Когда Леха сказал, где именно она нашлась, Ярослав отреагировал спокойно и сказал, что понятия не имеет, как она оказалась рядом с телом Инги Валерьевны. Конфликт с ней он тоже уверенно отрицал, называя перебранку обычным рабочим моментом. Кроме того, добавил он, Инга Валерьевна вняла его аргументам и поговорила с начальником кафедры насчет оперативной активности, так что у него нет к ректору никаких других чувств, кроме уважения и благодарности.

Михайловский держался с достоинством и производил впечатление искреннего человека, так что Леха начал прикидывать варианты, как еще флешка Ярослава могла попасть на место обнаружения трупа Стрельниковой.

Михайловский-старший давно жил и работал в Праге, и до недавнего времени Ярослав жил с родителями, но, окончив в Чехии медицинский факультет, вернулся на родину, поступил в аспирантуру и поселился с бабушкой в огромной старой квартире на Кирочной. Год назад бабушка умерла, и парень остался один.

Он не водил к себе гостей и вообще все свободное время проводил один, так что алиби подтвердить оказалось некому, и Леша вынес постановления о задержании и производстве обыска дома, машины и рабочего места Михайловского.

На кафедре парень владел одним письменным столом, и то на паях с двумя другими аспирантами. Занимались по очереди, поэтому тут осмотрели больше для соблюдения формальностей, чем действительно надеясь что-то найти.

А вот в машине, великолепной «шестой» «Мазде», на переднем пассажирском сиденье обнаружили женские волосы и следы полиэстерового волокна серого цвета, предположительно совпадающего с тем флисом, из которого была сшита спортивная куртка Инги. Кроме того, эксперты взяли образцы грунта с покрышек, чтобы сравнить его с пробами грунта в месте обнаружения тела.

Оставалось только удивляться, почему такой осторожный преступник, сжигающий машины жертв, чтобы не оставлять улик, не нашел времени съездить на автомойку, раз уж воспользовался для убийства собственным транспортом.

В самом дальнем углу багажника обнаружился пакет с новогодними гирляндами, и по их количеству становилось ясно, что маньяк планировал долгую и плодотворную карьеру. А в бардачке нашлась золотая сережка, парная к серьге, обнаруженной на первой жертве. Улик набиралось вполне достаточно для предъявления обвинения и просто для того, чтобы дожать неопытного Михайловского и добиться от него признания.

Леха Кныш пригласил Зиганшина поучаствовать в допросе, и Мстислав Юрьевич поехал, хотя не видел никакого удовольствия торжествовать над слабыми, даже если это маньяки и негодяи.

Просто он хотел дождаться результата из первых рук и отчитаться Руслану.

Он не пошел на допрос, а сидел, гонял чаи с областным опером Сергеем Александровичем, с которым его связывало боевое прошлое.

Немного вспомнили былое, а в основном грустили, что жизнь как-то не задалась, и не то чтобы плохая, а романтики и порыва в ней совсем не стало. Сергей сказал, что у него явно остеохондроз крыльев, ни расправить их, ни полететь, и Мстислав Юрьевич сначала согласился, а потом вдруг вспомнил Фриду с ее зубами и почему-то улыбнулся.

Допрос продолжался больше трех часов, прежде чем Леха вызвал конвой.

Сергей любил курить и, напившись чаю, устроился на подоконнике с сигаретой. Зиганшин встал рядом, глядя во двор. Михайловского как раз вели к автозаку, парень шел спокойно, без истерики. Прежде чем влезть в машину, он повернулся, и Мстислав Юрьевич вдруг поймал его взгляд, полный растерянности и боли.

Отчего-то ему, матерому оперу, вдруг стало не по себе. Будто он сделал что-то очень нехорошее, даже постыдное.

К Михайловскому робко шагнула какая-то женщина, но конвойный отстранил ее, и она осталась стоять, не крича и не сопротивляясь.

Зиганшин присмотрелся. Это некрасивое, но удивительно притягательное лицо нельзя было не узнать.

Через минуту он, крикнув: «Серега, это ж мама Галя!», несся вниз, слыша за спиной топот друга.

Галина Ивановна служила хирургом в полевом госпитале, куда Зиганшин имел несчастье попасть во время своей боевой службы. Ранение его оказалось не тяжелым, он быстро восстановился и до выписки помогал медикам в качестве санитара, которых наблюдалась острая нехватка.

Наверное, он был влюблен в своего доктора, никак иначе нельзя определить то чувство душевного подъема, которое двадцатилетний Митя ощущал, когда «мама Галя» входила в палату.

Не он один обожал эту женщину, большую, ширококостную и очень некрасивую. Все ребята оживлялись и улыбались, когда она стремительно, мужским шагом входила в палату, и все старались геройски себя вести во время болезненных перевязок.

Нельзя сказать, чтобы Галина Ивановна сильно сюсюкала и нежничала с солдатами, но вытаскивала с того света самых безнадежных и всегда старалась сохранить человеку конечность, если была хоть малейшая возможность сделать это.

Она работала сутками напролет, при массовом поступлении доходя от усталости до полумертвого состояния, но при внешней суровости и резкости находила, что сказать раненому, чтобы он не пал духом и поверил в свое выздоровление.

Вернувшись с войны, Зиганшин никогда не забывал «маму Галю». Наверное, он молился бы за нее, если бы умел, а так просто воспоминание об этой чудесной женщине жило в каком-то уютном уголке памяти и питало его уверенность в том, что мир не такое уж безнадежное место, как кажется на первый взгляд.

Хоть прошло почти два десятка лет с их последней встречи, Галина Ивановна почти не изменилась, осталась такой же сильной и крепкой женщиной, какой он ее помнил. Наверное, на лице прибавилось морщин, но это было совершенно неважно.

– Галина Ивановна? – Зиганшин осторожно тронул ее за локоть.

– А? – Она обернулась к нему, с неохотой оторвав взгляд от выезжающего на дорогу автозака.

– Вы нас не помните?

– Простите, нет.

– Ну да, глупо было бы надеяться на это, – пробормотал Мстислав Юрьевич, – мы ваши бывшие пациенты из полевого госпиталя.

– Надо же, при каких обстоятельствах пришлось встретиться, – улыбнулась Галина Ивановна грустно.

– Поднимемся ко мне, – сказал Сергей, – расскажите, что случилось, может быть, мы сможем помочь.

Галина Ивановна оказалась наставницей Михайловского. Именно к ней он стал ходить на дежурства сразу после поступления в аспирантуру, и она делилась с ним всем, что знала и умела сама.

Посвятив всю жизнь хирургии, мама Галя осталась одинокой, не смогла создать семью и с годами растеряла даже друзей юности.

Зиганшин украдкой вздохнул, прекрасно зная, как любимая работа пожирает всю жизнь, так что оглянуться не успеваешь, а ты уже одинокий старик.

В общем, Галина Ивановна была совсем одна, и Ярослав, только приехавший из Праги, оторванный от родителей, не умеющий сходиться с людьми, чужой среди соотечественников, тоже оказался, как сказал бы Маяковский «последний глаз у идущего к слепым человека».

Конечно, не может быть дружбы у пятидесятилетней женщины и молодого парня, но Галина Ивановна считала Ярослава за сына, и он тоже привязался к ней, как умел.

Оба верные своему призванию, они не тратили время на всякие глупости типа совместного отдыха, но знали, что не оставят друг друга в беде.

– Вот беда и пришла, – заключила Галина Ивановна и достала сигарету.

Сергей тут же поднес ей огонька, а Мстислав Юрьевич подумал: ситуация такая, что еще чуть-чуть и сам закуришь.

Ради Галины Ивановны он был готов на многое, но как тут выручить человека, если сомнений в виновности Ярослава почти нет?

Он не успел переговорить с Лешей и не знал еще, признался ли Михайловский в инкриминируемых ему убийствах, но улики представлялись достаточно весомыми, противопоставить им можно разве что безупречное алиби.

Зиганшин позвонил своему приятелю в следственный изолятор и попросил позаботиться о Михайловском, чтобы его не тронули сокамерники.

Сергей дал координаты нескольких хороших адвокатов, и пока это было все, что они могли сделать.

– Ярослав точно не убийца, – тихо сказала Галина Ивановна, глубоко затянувшись и по-мужски резко выпустив дым, – то, что он странненький немного, это ничего не значит, все гении с левой резьбой. В глубине души он хороший и добрый человек и, знаете ли, слишком увлечен работой, чтобы тратить время на выслеживание женщин. Вы ошиблись, ребята, страшно ошиблись.

Она поднялась, и Зиганшин пошел проводить. Неожиданно для себя самого он обещал во всем разобраться и обменялся с Галиной Ивановной номерами телефонов, сказав, чтобы звонила в любое время.

Нужно было бы отвезти маму Галю, но Мстислав Юрьевич хотел еще вернуться и поговорить с Лешей, поэтому он, не слушая возражений, поймал ей такси.

– Я все сделаю, Галина Ивановна, – сказал он, – обещаю, что он сядет, только если действительно виноват.

Она только грустно улыбнулась в ответ.

* * *

Взяв корзину, Фрида вышла в сад набрать яблок.

Наступил сентябрь, все настоящие хозяева уже давно собрали урожай, а у них все висят никому не нужные плоды, пригибают ветки к земле.

Дождя не было, но денек выдался серенький и мокрый, с утра стелился туман, и краски осени потускнели, даже любимые Фридины кусты черноплодки с их багряными листьями и черными ягодами терялись в пасмурном дне.

«Так и мое существование», – вздохнула девушка, потянувшись за самым красивым яблоком на ветке.

Иногда ей казалось, что вот-вот она проснется и все окажется нелепым сновидением, но чаще сном представлялась прежняя жизнь, такая ясная, незыблемая и расписанная на много лет вперед.

Неужели это она была счастливой девушкой, без пяти минут женой и кандидатом наук? Но эти пресловутые пять минут оказались роковыми, все, что она считала таким надежным, рассыпалось и исчезло.

В школе, а после в институте Фрида занимала незавидную вакансию самой непопулярной девушки. К сожалению, судьба помещала ее не к таким же страшненьким зубрилам, как она сама, а к настоящим живым людям с разносторонними интересами, и стать своей среди них никак не получалось.

Ее не обижали и посмеивались скорее добродушно, чем зло, но за человека не считали.

Поступив в аспирантуру, Фрида вдруг оказалась среди таких же, как она, увлеченных наукой людей, которым было неважно, что она некрасивая и чудаковатая.

Она почти физически чувствовала, как душа ее выпрямляется и расправляет крылья, невесть откуда берутся силы и, кажется, она даже становится умнее.

Глядя на себя в зеркало, Фрида видела теперь не робкую моль, а хорошенькую девушку со смелым веселым взглядом, и эта девушка имела право красиво и со вкусом одеваться.

Раньше Фрида носила все скромное и консервативное, боясь привлекать к своей особе лишнее внимание, слишком хорошо помнила, как в девятом классе связала себе берет и на целый месяц стала объектом насмешек. Теперь она стала посещать разные интересные магазинчики и покупать то, что действительно нравится ей, а не стандартные безликие одежды, зная, что у сотрудников есть дела поважнее, чем смеяться над ее обликом.

Она была счастлива и с оптимизмом молодости считала, что так будет всегда. С радостью дописывала диссертацию, потому что это была настоящая работа, а не унылое и бессмысленное исследование, затеянное исключительно ради получения ученой степени.

Фриде нравился аспирант с дружественной кафедры, и порой перед сном она позволяла себе помечтать о нем, понимая, что мечты никогда не станут реальностью, такой красивый и способный парень не обратит внимания на тощую заучку.

Но судьба вдруг перестала скупиться на счастье, и вскоре аспирант уже ухаживал за ней.

А потом… Потом все посыпалось. Благополучная и безмятежная жизнь стала словно выталкивать ее из себя, как организм выталкивает занозу, распознав в ней чужеродный элемент.

И наступил день, когда дедушка сказал: «Фрида, не надо цепляться за обломки. Оставим все и отправимся в новый путь».

Они решили, что полная перемена жизни отвлечет их. Пока будут осваиваться в новых условиях и приспосабливаться к новым обстоятельствам, станет не до бесполезных сожалений о том, что могло бы быть.

«Хуже всего, когда мотор крутит вхолостую, – говорил дед, – а когда выполняется работа, это совсем другое дело».

Однако деревенский дом пугал Фриду, она чувствовала себя словно в гостях у Бабы-яги, и порой, когда смотрела на грубые доски потолка, в которых торчал почему-то большой крюк, на нее наваливалась такая тоска и безысходность, что становилось горько во рту.

Потом дед объяснил, что крюк предназначен для люльки с младенцем, а вовсе не для комфортабельного самоповешения, как она думала.

Огород тоже наводил на нее тоску. Они вселились только в конце июля, и сажать было уже поздно, но на следующий год придется делать все, чем занимаются деревенские жители. Между тем Фрида понятия не имела, как оно все происходит.

На деда тоже надеяться не приходилось, Лев Абрамович обладал огромными знаниями во многих областях, но сельское хозяйство никогда не относилось к сфере его интересов.

Кроме того, она боялась не справиться чисто физически. У нее даже освобождение от физкультуры было из-за сколиоза, а тут надо копать и носить тяжести.

Но зато сколько сразу появляется ясных и конкретных целей! Изучить до весны принципы огородничества, наладить быт, освоить русскую печку так, чтобы не только топить, но и готовить в ней. Это все трудно и, может быть, бессмысленно, но не так глупо, как сидеть на развалинах своей жизни, ожидая, что вдруг все как-нибудь да склеится.