– Ты жива… – сказала Инну и замолчала. Она, казалось, хотела обрадоваться, но радость ее умерла прежде, чем успела выйти на поверхность.

Шемхет оглядела других женщин – то оказались отцовские жены числом три. Младшей было семнадцать, средней – тридцать, старшей – пятьдесят. Шемхет знала каждую.

Младенец на руках у Неруд завозился, и она сказала беспокойно:

– Она родилась вечером. У рабыни. Рабыню забрали, но ее я не отдала. Скоро нужна будет кормилица. Она голодная.

И что-то такое, видимо, проступило на лице Шемхет, что Неруд сказала резко:

– Она – наша сестра. Я ее никому не отдам!

Шемхет кивнула и придвинулась ближе к сестрам.

Потянулось ожидание. В комнату заходили и выходили молодые мужчины, одетые в броню, смотрели на женщин безразлично, словно насквозь. Никто ничего не говорил им, а сами они боялись спросить.

Чувства Шемхет, притупленные сначала страхом и первым ужасом, начали оттаивать, жечь, как кипящая вода, в груди. Ожидание было невыносимо. Они боялись говорить, боялись резко двигаться или выйти из своего заколдованного круга.

Ребенок начал хныкать, а потом и плакать.

Одна из жен отца – самая младшая – серолицая, испереживавшаяся, прошипела Неруд:

– Заставь ее замолчать, а не то…

Шемхет неожиданно для всех и самой себя встала, нависла над нею и сказала злым, чужим, высоким голосом:

– Молчи! Не то я заколдую тебя так, что твои внутренности сгниют! Или покажу демонам к тебе дорогу, чтобы терзали тебя во сне так, что ты будешь бояться ночей!

Таких заклинаний она не знала. Но знала, что люди часто приравнивают жриц Эрешкигаль к колдуньям. Такая вспышка гнева была для Шемхет в новинку и испугала бы ее саму, если бы у нее остались силы на это.

Жена хотела было что-то ответить – хоть она испугалась, но долгое, истерзывающее ожидание притупило ее страх. Но в этот момент к ним подошли несколько воинов и велели идти в тронный зал.

Пока их вели, Шемхет оглядывалась в поисках Арана – он ведь начальник стражи! – и сама не знала, где могла бы его увидеть. Среди групп пленных, которые им встречались? Среди тел, которые… тоже встречались. Мог он выжить? Но его не было видно. Может, и хорошо. Это давало призрачную надежду.

Вместе с остальными женщинами Шемхет прошла по длинным коридорам в большой тронный зал. Там, где прежде сидел отец Шемхет, теперь сидел ее дядя, Нериглисар.

Колонны, изразцы, изображения сражений, выбитые на стенах гимны, ало-золотые царские одежды, пышные балдахины, стража с блестящими щитами, медные зеркала – все это когда-то очень подходило Амель-Мардуку.

Теперь все очень шло Нериглисару.

Он влился в стены, занавески, в саму плоть Вавилона и стал теперь таким же орнаментом. Орнаментом, символом, мощью, голосом, прихотью, статью и жестокостью Вавилона.

Весь зал был залит воинами в сияющих доспехах, и Шемхет ощущала себя маленьким и грязным черным пятном среди этого блестящего великолепия. Где-то очень глубоко у нее внутри уже подняла львиную голову слепая ярость.

«Колдунам и жрецам перед смертью вырезают языки, – подумала она, глядя на дядю, – но если я буду достаточно быстрой, то успею его проклясть. Главное – проклясть только его, а не весь Вавилон. Вавилон не должен пострадать. Женское проклятие – слабое, но сегодня пролилось много крови, и царская кровь тоже, новый царь уязвим, завеса между жизнью и смертью тонка. Мое проклятие сможет пробиться. Главное – правильно подобрать слова».

Лабаши стоял у возвышения – наследник, старший сын. Худой кудрявый юноша. Казалось, что он заблудился среди лабиринтов Вавилона и попал сюда случайно.

По воинам прошла рябь, и Шемхет оторвалась от разглядывания Лабаши. Взгляд ее пошел по кругу. Она ощущала себя так, словно у нее кружится голова, но стояла она прямо и твердо.

Взгляд ее уперся в Набонида. Он стоял неподалеку от трона – его вид и место были скромны, но однозначны. Его лицо сегодня казалось еще краснее обычного, но ничего особенного не выражало.

Едва Шемхет успела удивиться этому, как заколдованный взгляд ее скользнул дальше, и она увидела Арана, стоявшего подле отца. На нем были полные боевые доспехи, и они выглядели запыленными, местами в разводах, как будто их очистили не очень тщательно, в спешке. Лицо у Арана тоже было какое-то запыленное, а взгляд – настороженный, торопящий что-то или кого-то.

Вперед выступил человек в доспехах и наспех наброшенной накидке сановника. Движения у него были дерганные, но заговорил он плавно и громко:

– Владыка Нериглисар, царь Вавилона, благочестивый мудрец, возлюбленный Набу, обладающий благоразумием, научившийся принимать мудрость, постигший богов и поклоняющийся их величию, заботливый радетель Вавилона и Борсиппы, мудрый сын царя Навуходоносора Второго, милостью Мардука сегодня воцарившийся над Вавилоном, будет говорить сегодня через меня, своего глашатая. Долгое время народ вавилонский жил под властью Амель-Мардука, который обманом получил трон: однажды давно играли в кости два брата, и старший поставил свое первородство, и проиграл. По старшинству и праву великой игры старшим стал Нериглисар. Но когда пришел час, Амель-Мардук увенчал себя короной в обход своего старшего брата Нериглисара. В великой милости своей Нериглисар позволил ему взять власть, думая, что, быть может, Амель-Мардук будет хорошим царем. Но он оказался слаб. Слаб и лжив. И тогда Нериглисар – не для себя, но лишь для блага Вавилона – вернул принадлежащее себе по праву. Вы, жены и наложницы из знатных вавилонских родов, выданные за обманщика – на вас нет вины. Вас поместят в одну из башен Вавилона сроком на пять месяцев. И с вами будут обращаться так, как обращались прежде. Если окажется, что вы носите под сердцем своим дитя, то останетесь там до рождения ребенка. После вас отпустят к вашим семьям, и вы сможете забрать с собой свадебные подарки. В храме Иштар над вами прочитают очистительные молитвы, и вы, свободные от скверны, сможете выходить замуж, распоряжаясь собой, как вдовы.

Легкий, почти неслышимый выдох облегчения пронесся рядом с сестрами. Шемхет и Неруд переглянулись.

– Что касается вас, дочери Амель-Мардука… Выйдите вперед, чтобы царь мог рассмотреть вас.

Вперед шагнули Шемхет, Инну и Неруд с младенцем на руках. Удивительное дело: он затих.

Царь сделал жест рукой и спросил уже сам:

– Которая из вас царевна Шемхет? – Голос у него оказался зычный, будто он говорил из колодца.

Шемхет поежилась. Но любой голос страшен, когда принадлежит тому, кто держит твою судьбу в своих руках и не славится милосердием.

– Я, – ответила Шемхет. И добавила горько: – Я, государь.

– Которая из вас царевна Неруд?

– Я, государь, – ответила Неруд. – А это моя новорожденная сестра.

– А ты, стало быть, Инну, – сказал царь, не обратив внимания на младенца. – Открой лицо.

Инну медленно подняла покрывало. Когда ее пятно обнажилось, по рядам воинов прошел легкий шепот. Царь не удивился ее лицу, но спросил – лениво, без желания обидеть, как о чем-то очень естественном:

– Почему тебя не убили в детстве? Ты – чудовище. Дурной знак. Таких младенцев надо душить на алтаре. Почему ты еще жива?

– Я не знаю, – сказала Инну. – Мой государь велит это исправить?

Тон ее был кроток, но слова – дерзки. По толпе прокатился стон ужаса. Нериглисар словно не заметил этого, как прежде не заметил младенца на руках у Неруд.

Шемхет подумала, на одно мгновение только, что он, быть может, невнимателен – и после всю жизнь смеялась над собой за это предположение.

– Девица Шемхет, я думал велеть тебе выйти замуж…

– Государь, – сказала Шемхет сухими губами, – я жрица пресветлой Эрешкигаль. Жрицы живут ее помыслами и служением ей. Никто из нас не может выйти замуж или зачать ребенка, ведь пресветлая госпожа бездетна.

– Да, мне донесли. Был тот, кто просил твоей руки, но я не стану оскорблять богиню. Живи как жила, жрица Шемхет.

Шемхет поклонилась. И подумала, что он, быть может, не так грозен – и после всю жизнь сожалела об этой глупой надежде.

– Что касается тебя, Инну, то ты отправишься невестой к царю персов, с богатыми дарами. Он просил о невесте из нашего рода для своего сына. Ходи, как сейчас, скрытая плотной тканью. А за день до свадьбы ты снимешь свое покрывало. И покажешься всем – и царю, и царевичу Киру, и народу, и знати. Чтобы все видели твое увечье.

«Это будет оскорблением, – поняла Шемхет. – Племянница царя Вавилона, гибкая дева в золоте и шелках… Со скрываемым пятном на половину лица, явленным в канун свадьбы… Насмешка. Оскорбление. Это будет объявлением войны Персии. И первой в этой войне погибнет Инну».

Инну отчаянно и гордо воскликнула, словно осчастливленная приказом:

– Будет воля твоя, о великий царь! – и опустила покрывало. Плечи ее дрогнули, но ни звука не донеслось из-под покрывала.

Но царь не глядел уже на нее, она была ему неинтересна. Он смотрел на другую сестру.

– Шагни ко мне, царевна Неруд. Дай рассмотреть тебя.

Неруд бесстрашно подошла ближе к трону.

– Ты прекрасна, – сказал царь, словно решил для себя очень важный вопрос. – Ты прекрасна, и говорят, что ты добродетельна и трудолюбива.

– Спасибо, государь, – ответила Неруд.

– А самое главное – ты царского рода по матери и по отцу. Ты дочь главной жены царя. Не рабыни и не наложницы… Говоришь, ребенок, которого ты держишь на руках – твоя сестра?

– Да, государь, – с заминкой ответила Неруд.

– Разверни ребенка.

Неруд крепче прижала к себе младенца и проговорила с заминкой:

– Он… грязен, великий царь. Я отдам ее служанке. Незачем царю смотреть на такое.

– Я видел много вспоротых кишок. Полагаешь, что младенец чем-то оскорбит мой взор? Разверни.

Неруд не сразу подчинилась его словам. Она разворачивала ребенка медленно, аккуратно, нехотя, но когда она сняла последнюю пеленку, все поняли, почему: это был мальчик. Неруд, назвав его девочкой, хотела спрятать от гнева царя… Нет, не гнева – лишь практичности: все мужское потомство предшественника следовало истребить.

Шемхет мельком подумала о трех своих маленьких братьях, таких шумных и несхожих, холод прошел по всей ее коже. Но страх за Неруд, осмелившейся обмануть царя, перевесил.

Повисла тишина.

Неруд стояла, сгорбившись, прижимая к себе младенца, смотрела лишь на него.

Царь сказал только:

– Аран.

И Шемхет смотрела, белыми глазами смотрела, как сон, как видение, как то, что происходит не на самом деле. Видела, как Аран отлепился от отца, от других воинов, из орнамента стал героем. Ну же, Аран, любовь моя, безмолвная любовь моя, сокрытая любовь моя, сделай верный выбор! Это же сон – да как же тебе ошибиться? Это же сон – да как же тебе сделать зло?

И Шемхет смотрела, черными глазами смотрела, как Аран вырывает у Неруд мальчика, как уносит его, и мальчик кричит, а после – крик прекращается.

Это просто пропадает звук во сне, так бывает, думалось Шемхет. Так бывает, а на самом деле мальчик кричит, Аран не сделает ему зла. А может, он его просто накормил, дал ему коровьего молока, или там, за дверью, стояла кормилица, которая подала последнему сыну мертвого царя большую, полную грудь, чтобы он поел, чтобы он продолжил жить.

Аран не будет убивать ребенка, говорила себе Шемхет, когда Аран вернулся.

Но руки его были пусты… Пусты и чисты.

– А ты, царевна Неруд, – сказал царь, – дочь царя Вавилона, внучка царя Вавилона, дочь царицы, прибывшей из Мидии, станешь мне женой. Трех жен я похоронил, теперь нужна мне четвертая жена, чтобы грела мне постель, чтобы волосами вытирала мои ноги, чтобы рожала мне сыновей – чтобы грызлись они злыми псами у моего смертного ложа, и самый сильный и самый злой стал царем Вавилона, как сегодня им стал я.

И царевна Неруд – белая лилия царевна Неруд – пала пред его ногами, простерлась ниц, не в силах протестовать, и слезы текли из ее глаз, и плавили мрамор зала.

Но сердца людские крепче мрамора и тверже гранита, и их не поколебали горячие слезы белой лилии – царевны Неруд.