Лил сильный дождь. Мы стояли возле крыльца, крыша над ним еще защищала нас от капель, но уже не загораживала вид на небо. Макс толкнул меня в полосу дождя. Простыня чуть не упала на газон. Он оставил меня в этом дожде одну. Второй раз за полчаса. Как будто думал или сомневался.

Я тоже сомневалась. Потому что знала, что не стоит заниматься с человеком сексом в первый день знакомства, если намереваешься завести с ним отношения. А тем более не стоит спать с человеком, с которым толком не познакомилась.

– Что ты делаешь?

– Стой и охлаждайся. Как надоест, возвращайся на крыльцо.

Я стояла в холоде начинающегося ливня.

– Зачем ты так? – спросила я удивленно.

– Хочу посмотреть, сколько ты продержишься. Да и зрелище красивое! – Влажная простыня мигом начала просвечивать и подсвечивать все изгибы и выпуклости.

Дождь зарядил с такой силой, что мы видели друг друга с трудом, стоя на расстоянии пары метров. Своеобразная сепия природных явлений.

– Так ты хочешь? – кричал он, пытаясь стать громче дождя.

– Хочу чего?

– Поцеловать меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты первым сделал шаг.

Дипломат фигов. Он сделал ровно шаг. Такой шаг, чтобы именно мне пришлось принимать решение, двигаться ли в его сторону. Он сделал свой выбор – и снова передал мне право хода. Следует также заметить, что сделанный им шаг позволял ему оставаться под крышей и не покидать порога крыльца.

Я стояла мокрая и эмоционально обнаженная. В ступоре, готовая войти в штопор.

Последний раз я испытывала подобное, общаясь с братом Миячче, которым очаровалась сначала заочно, по рассказам, а после его визита в Лондон и вовсе грезила им как объектом страсти, но шарахалась как черт от ладана. Иногда мы с ним созванивались по видеосвязи и даже оголялись друг перед другом, но все через океан, экран или даже мимолетных любовников, которых я пробовала на вкус, как взрослую жизнь, и в которых я пыталась уличить знакомые черты. Мы должны были увидеться с братом Миячче этим летом, отправившись на каникулы под Тулум, где обосновалась их семья, но все пошло не по плану. И сейчас я должна признаться, что эта ночь лучше двух недель в Мексике, на которые у меня были большие планы.

Да, я хотела его каждой частью своего тела. Но я боялась приблизиться. Все знают эту оторопь – когда сухожилия неподвластны, когда мышцы перестают сокращаться. И ты замираешь в моменте.

Дождь набирал мощь, нанося сотни тысяч единовременных ударов, повторяя эту природную дробь многократно. Ресницы пили грозу.

– Я хочу, чтобы ты подошел ближе.

– Зачем? Сама не можешь? Я свой выбор сделал, пустив тебя в машину. Теперь ты сделай свой.

Макс улыбался. Казалось, он видит меня насквозь. У него таких, как я, целый вагон, наверное, был. Да и есть.

– Стесняюсь!

– Первая правда, которую ты мне сказала! – Он снова перекрикивал стихию.

– Хватит на сегодня психоанализа, доктор Фрейд!

– Правда хочешь, чтобы я приблизился? Только смотри, я не остановлюсь! – Он максимально понизил голос, чтобы это звучало угрозой. Хоть таковой и не являлось.

– Значит, мы с тобой будем на одинаковых скоростях.

Он взял меня за руку и притянул к себе. В один прыжок обезоружив. Поцелуй имел вкус дождя и спадающей ночной жары. Остывшего в морозильнике шампанского, белого вина лохматого года (и как оно не протухает?), и медовика, случайно купленного на заправке, и осетрины, сильно сдобренной наршарабом из армянской забегаловки.

Мы касались двадцатью пальцами четырех рук наших тел. Мы дотрагивались губами губ. Сплетали между собой четыре руки на двоих. И сливались в чем-то одном. Чему не хотелось давать названия.

Переползали в дом мы медленно. И вроде бы все шло по классическому сценарию с несколькими остановками на лестнице, совместным падением на кровать, сбрасыванием одежды. И когда все должно было перерасти в физическую близость, он резко остановился, практически вдавив мои закинутые за голову руки в подушку, так что едва ли я могла совершить хоть какое-то телодвижение.

– Открой глаза!

– Зачем?

– Не хочу потакать твоему воображению. Ты вообще с кем занимаешься сексом, со мной?

Это был мой первый мужчина старше двадцати трех. Сказать правду – это был мой первый мужчина, не парень, не мальчишка, возомнивший себя альфа-самцом, не метросексуал с поэтичными взглядами на жизнь. Именно мужчина. До этого я пробовала встречаться с творческими сверстниками, нелепо, осторожно, оставляя за собой полуприкрытую дверь, чтобы ретироваться. Пока они влюблялись, я лишь принюхивалась. Стоило мне открыться для чувств, они уставали ждать от меня решений. На берегу я не умела договариваться и была слишком теплолюбива, чтобы, зажмурившись, нырять с борта в пучину амурных вод. Конечно, мне предстояло об кого-то удариться, пораниться, чтобы повзрослеть. Но я как могла оттягивала этот момент, ограничиваясь приятным времяпрепровождением и неловким сексом, где каждый изображал из себя отличного от себя, но не открывался.

– Сколько тебе? – спросил он вдруг.

– Двадцать один.

– Правда, что ли?

– Сажают до четырнадцати. Расслабься.

И он расслабился и дал себе волю, но все равно заставлял беспрестанно смотреть на него и не закатывать глаза. Я не уверена, что до этого я испытывала оргазмы. Нет, иногда я мысленно перемещала себя на съемочную площадку высокохудожественного порно и абстрагировалась, и получалось испытать нечто подобное. А тут не увернуться – все твои ощущения как на ладони, ты открытая книга, а он переворачивает страницы и решает, когда наступит катарсис.

– Я сдаюсь! – почему-то предупредила я о настигающем шторме.

Для некоторых женщин, чтобы сдаться, мало отдаться, нужно еще и получить удовольствие.

У нас было сегодня. А завтра пусть подождет.

* * *

Когда мы выбрались из спальни, петухи давно подняли на уши всю округу. Поэтому мы быстро собрались и выдвинулись в город.

Утро оказалось более чем прохладным, циклон вытеснил свой антипод и понизил градус термометра. Это я поняла, поскольку всю дорогу до шумной трассы ехала с открытым окном и высовывала нос, как игривый домашний пес в первую поездку на дачу.

– Надышалась? – спросил меня Макс, когда я наконец вернула голову в салон.

– Ага. А почему ты тут дом построил? Самое пробочное направление же, – решила я завязать светскую беседу.

– Да как-то так сложилось, что друзья тут начали строиться, позже кусок земли под поселок выкупили. Да и мне тут как-то спокойно, все родное. Вон видишь церквушку с семью куполами? – Он показал рукой в сторону старой деревеньки. – Я там ребенка крестил.

Внутри меня все оборвалось, будто садовыми ножницами перерезали спасительный трос. Конечно, он женат. Иначе зачем ему везти меня в дом, где даже полотенец нет, а не в квартиру? И да, я прекрасно осознавала, что ревновать человека, которого ты видишь первый и последний раз в жизни, – апофеоз глупости. Наверняка успешен, давно женат, ребенок вот еще нарисовался. Судя по тому, как гордо и бодро он сделал ремарку насчет святого обряда, мое воображение мигом нарисовало ему младенца богатырского телосложения, крупного, коренастого…

Я промолчала всю оставшуюся дорогу. Нейтральной темы для необременяющей беседы я не находила. Изучала вывески. За МКАДом в почете психоаналитики, гадалки, а также всевозможные поселки. Один из щитов меня откровенно улыбнул: «Страхую от любви. Дорого». Надо бы мне туда наведаться для перестраховки.

– Чего молчишь? – Макс не выносил моего молчания, ему все время была нужна реакция. – Ребенка – то есть сына лучшего друга. Но мне понравилось, как ты испугалась.

– И вовсе я не испугалась, я устала и спать хочу. – Я снова открыла окно и отвернулась, чтобы не светить улыбку.

– Я тебе отвратителен? Такое иногда случается, что сразу после секса испытываешь безудержное желание помыться, сбежать или даже провалиться. Особенно в двадцать один год, – продолжал ехидничать он.

– Ты тоже сбегал?

Макс кивнул:

– Как сквозь землю проваливался… А ты чем занимаешься? Еще учишься?

– Смеешься? Я собой торгую. Такая профессия. Древнейшая.

– Может, на актерский поступишь? Хотя нет, прокалываешься в образах.

– А ты?

– Я тоже торгую. То тем, то сем.

Мой лучший друг со школы, я его называю Другом из Бронкса, ибо все бурное детство мы разукрашивали соседские гаражи нелепым подобием граффити, ненавидит таких людей и моментально вешает на них ярлык торгаша.

– Знаешь, как это называется у нас, простых людей? Барыга.

Не знаю почему, но язык требовал нахамить.

– В смысле?

– Ну, человек, который говорит, что он торгует, не любит свою профессию. Ты мог бы сказать: «Я занимаюсь холодильниками», убрав слово «торгую». Я бы подумала, что ты любишь холодильники…

– То есть тебе проще было б, если б я холодильники любил? – Он едва сдерживался, чтобы не исторгнуть гомерический смешок.

– Мне кажется, важно любить или хотя бы быть увлеченным тем, что ты продаешь. – Я вспомнила, сколько благородной радости вырывалось из отца, когда ему удавалось продать написанную им пьесу.

– Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, себя не любишь.

– Это почему?

– Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину. А я люблю деньги. Точнее, я люблю то, что деньги мне позволяют делать. Так что мне без разницы, что продавать… Я хотя бы честен в том, что я делаю. Подумай над этим на досуге, – перешел он к нравоучениям.

– Останови, пожалуйста, у ближайшего метро.

– Давай я тебя до дома довезу – зачем тебе в восемь утра в давке толкаться?

– Нет.

– А если я тебя не выпущу из машины?

– Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке. – Мое решение ретироваться оказалось непоколебимым.

Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился химически сладкий аромат фастфуда. Есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. Тут я поняла, что у меня нет с собой денег не то что на хот-дог, даже на проезд. Позвонить матери с телефона Макса – значит пустить человека под расстрел. Она хоть и просветленная, но с разрешением на оружие и пневматикой в ящике прикроватной тумбы.

Я провалилась в мысли, застыла и держалась за ручку двери, не решаясь выйти.

– Когда ты успел надушиться? – спросила я Макса. От него пахло чем-то новым. Не тем, чем вчера. Значит, будет не так больно.

– У меня всегда есть флакон в бардачке.

– Можно?

Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок. Нет, будет больно. Воспоминания – это всегда больно. Как ножом, или стрелой, приправленной кураре, или даже степлером по сердцу.

– Эй, – крикнула я, – у тебя есть пятьдесят рублей на метро?

– Поездка стоит шестьдесят с чем-то!

– Прости, я четыре года в Лондоне жила. Не помню.

Он открыл пепельницу, где лежали мелкие купюры и монеты – давать на чай заправщикам.

– Бери сколько душе угодно.

Я отсчитала семь монеток номиналом в десять рублей и засеменила восвояси в сторону.

Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская» на аварийке.

– Я обещаю, я верну!

Он рассмеялся. И уехал.

В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся деньги.

Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его «ушей» на полвагона разносилась фраза: «Я прожил год без любви». А я? Сколько же я прожила без любви? Четыре года?

Целую жизнь.