Лев в пустыне, медведь в берлоге.
Лев при гриве, медведь в малине.
Лев из царей, медведь из чащи
Встретились на дороге.
Лев кружится, как подсолнух.
Лев ревет в полях просторных.
А медведь пригорком бурым выпятил башку
И сидит как рыболов на бережку.
Лев и бесится, и вьется, а медведь молчит
И внутри его гармоника ворчит.
Так она бледнела, что ни утро,
Будто воду из нее лакали,
И сидела на балконе утло,
Подпирая щеки кулаками.
Цвет с нее слезал, как позолота:
То над глазом грянет, то в предплечье,
И ее водили на заводы —
Подрумянить у плавильной печи.
Вылиняв, она стянула платье
И распалась на шнурки и прутья.
Там страшные есть адмиралы.
Матросы составили круг
И смотрят, как зреют кораллы
На пальцах раскинутых рук.
Суставы в щитках перламутра
И в клетке щебечут грудной
Крылатые рыбки-амуры.
И мягко песчаное дно.
Чуть фосфором вспыхнут сигналы
В прослоенных влагой снастях,
Матросы бегут в арсеналы
И дудки без звука свистят.
Подводные флоты в пучине
Послушно встают на места
И лодочку в моря морщине
Подхватывают под борта.
Распущена, витиевата,
Врачиха из пансионата
Спускается свысока —
Как снег на лицо моряка.
И это в бездонную бочку
Волны погружает зубец
Эскадре желанную дочку,
Уловленную, наконец.
Толстуха сидит над ручьем,
Молодыми ногами суча,
Сияя крахмальным бельем,
Разогретым кивая плечом,
Ждет королевича.
Как далеко до деревни!
Как на припеке темно…
Нависая, деревья
Стрекочут веретеном.
В корзине наливка, бутыль молока,
Козий сыр и белый хлеб.
До рассвета от старого жениха
Толстуха пряталась в хлев.
И ветхое кружево – завесить лицо,
Когда на мизинец натянут кольцо.
Она не вернется домой!
Она налегке, без поклажи.
Когда же
Раздастся условленный свист?
Отстиранных юбок висят паруса,
Меж пальцами ног пробегает ручей, и
Она содрогается, точно качели,
Готовые вывернуться в небеса.
Близнеца близнец торопит,
Поезд утренний гудит,
Ну а тот едва ли к стенке
Повернется, томный, квелый.
Близнецу близнец умильно
Кудри чешет, щеки гладит,
Ну а тот, смежив ресницы,
Поддается без ответа.
Близнеца близнец качает,
Говорит и раскричится,
Губы алые скривит,
По щеке его ударит, —
Опрокинувшись в подушки,
Брат лежит, не шелохнется.
Порошком зубным, сыпучим
Близнецу близнец подкрасит
Переменчивые веки,
Руки сложит на груди,
Зеркальце поставит рядом,
Отражения сравнит —
И на цыпочках из спальни.
Ах, гостиничные ложа!
Скорый поезд пробегает
Виноградники и чащи,
Как надкушенная груша,
В нем близнец без близнеца.
И отрезанной косицей
Под хлопчатой простынею
Отчуждается близнец.
Замерзший пруд катком зеленоват.
Лягушка на краю чернильной пролуби,
И юноши, воркуя, точно голуби,
Спешат коньки стальные надевать.
По сторонам бело. Собачьи своры.
Пушистые перчатки из ангоры.
Как ласточки, летающие кругом,
Как верховые, как упряжка цугом,
Они легко катятся друг за другом.
Скользит рассеянная вереница
Вдоль полыньи, которая дымится.
Там пучеглазье рыб под самой крышей.
Со всех сторон щекочут плавники,
Свет синеват, вода в глаза и уши,
И льды трещат, и шаркают коньки.
Встречают самолет из Крыма.
В ушах лепечут бубенцы.
Дома прозрачны, как ларцы,
Любые стены проходимы.
Над краем вор воротника
Поглядывает глазом карим,
Под белокурьем парика
Похож на брата-двойника,
Во мгле прохожими толкаем.
Ему, как страсть, ночами снится
Тайник под пятой половицей.
И печи, угли, зеркала,
Огарки в ящиках свечные,
Светила страшные, ночные
Глядят из каждого угла.
Все загорается, ощерясь,
Отваливается, как челюсть,
Мерцает, тлеет, пышет жаром,
Глазеет грудой леденцов.
И в пальце застревает жаром
И не снимается кольцо.
Меж столиков под липой
Шпион тебя искал.
Смешон его оскал
И прядь ко лбу прилипла.
Пришла бы ночью на вокзал —
С собою он тебя бы взял.
Любила бы всерьез —
Тебя бы он увез.
Там шубы меховые
И снежные поля.
Там розовая водка
И пьяная земля.
Когда бы не был он убит,
Когда бы он – меня любил,
Я босиком за ним бы шла,
Я нагишом за ним бы шла!
Едва апрель заморосит,
Шпион по парку колесит,
И пули клювами торчат
Из головы и у плеча.
Он заикаться перестал
И повторяет неустан…
– Лорелей,
Лорелей,
Лорелей…
– Трижды эхом в груди моей!
Вот грузовик забирается в гору.
Вот проезжает по темному бору.
Крутит баранку шофер полусонный,
Не отгоняя летучие сонмы.
Плач комариный, лягушечьи клики,
В недрах машины дремучее пенье,
Степи сухие и странные блики
Он не доводит до точки кипенья.
Едет и грезит в тесной каморе,
И перед ним открывается море.
Черным и серым оно полосато.
За морем Турция. Пляжи пустеют.
Вот он свернет ко знакомому саду
И отлежится в хозяйской постели.
Сверток укутан в льняную салфетку,
Слоем фольги запеленут,
Толстой бумагой, за ней – папиросной.
Рыбы плывут и плывут и не тонут.
И, обнажая, бумага хрустит.
Птицы умолкли. Натура простит.
Тайной картинки огни и салюты,
Алые сполохи, зеленые зарева,
Дивы народной голые плечи,
Светлые волосы, темные брови,
Ноги в лазурных, ажурных чулках!
Собачонкою кусачей
Были в доме недовольны.
Грязно-белая и злая,
На людей она бросалась.
И собаку отослали
В золоченые конурки,
В дом призрения собачий.
Воротившись из гостей,
Видят: в темной преисподней
Вымороженной передней,
На подстилке позабытой,
Обхватив ее руками,
Спит любимый арапчонок.
Он, заслышав голоса,
Приподнялся на локтях,
Вытянулся и промолвил:
Я из рода бедных Азров,
Полюбив, мы умираем!
Он вина в единый сливает графин.
На четверть алмаз обратился в графит
И мусор сбегается в шар.
Противоположности перетекают,
Дукаты в ночи из себя возникают
И вещь обычайнейшая ни с чего
В иное себя кувыркнет существо.
Скупец, точно розы, растит медяки,
Сохранностью желтой бумаги гордится.
Любой волосок из увечных седин
В его инкубаторе переродится
В живое дите. И для этой-то цели
По дому, как кошки, урчат колыбели.
Младенцев, покуда они голосят,
Кустами пора пересаживать в сад.
Черешни срываются дюжиной пястей,
Шипы состригаются дюжиной пастей.
И я, вызревая в траве у крыльца,
Губами тянуся к подошве скупца.
На горячей траве лежат
Молодые сестра и брат.
Хотела сказать «Господи, прости»,
А вышло сказать «Иванушка, братец,
Ты потронься, подвинься поближе ко мне.»
Тут псы бегут – они лежат,
Тут пни цветут – они лежат,
Снега пойдут небесные —
Они лежат, целуются.
Снимают платье разное,
Цветное, безобразное.
Лежат, не налюбуются,
Белея одинаково,
Лежат, неопорочены,
Без всякой червоточины.
Достали красного вина,
Он выпьет – и она попьет.
Для вящего веселия
Надели ожерелия
И отдыхают бражники.
Тогда приходят стражники.
– Бежим в камору слезную,
За ворота железные.
То подземелье лютое
Все золотом обутое,
Коврами сплошь покрытое,
Гвоздочками обитое!
Когда замки сломилися
И ворота открылися,
Укрывище позорное —
Все в угольях и черное.
Чего нашли в сухой золе —
С молитвой предали земле.
Из той земли девятый год
Простое деревцо растет,
Болезное и хилое.
Там и почили, милые.
Маме
(1998)
Взамен подушки мягкого пера.
Взамен каштана под нечуйщий локоть.
Взамен воды, какую ты пила,
Еды, какую мне, рыдая, лопать.
Как уносимый пенсией пират,
Глаза сомкня, под парусовый лепет
Читает сна бесспорный копирайт,
Где однолики шея, рея, леер,
Я шерсти клок под кровлею ковра,
Вблизи стены, в предгориях порога,
В преддверии разборчивой горсти.
До радостного у́тра ли, утра́
В уме белеет парус одноногой,
Как некий дух вокруг своей оси.
Мой друг, мой дух, мой все – отвоевал.
Слагаю руки, что очковы дужки,
На животе, в смирении старушки,
Какую уж не звать на сеновал.
Но ждем-пождем, и прыг в глаза январь.
Две жили мышки на одной макушке.
Две варежки, две стружки, две подружки.
Одна из них отмечена. Яволь.
Ей на коне являлся самолетчик,
Сын воздуха в обличии мыша.
С огнем в глазах и крыльями шурша,
Он точно моль сквозил на самоварчик,
И, смысля: полечу и почию,
Глотал стаканы жара и чаю.
Ей, стало быть, является упырь.
Летучий мыш, когда людей послушать.
Она и – ах, а он, увы, уплыл,
И чай уплыл, и два крыла, и лошадь.
Тогда бежит, неприбрана, на площадь,
Ложится в прах и поднимает пыль,
Тоскуя тем, что не был он поплоше,
И по-немецки вопиет: Забыль,
Убиль.
В любом окне гуляет дрозд.
Сидельный стул трещит, как хворост,
И я, его уродливый нарост,
Все ножки сотрясающая хворость,
Пейзаж мучу́ и му́чаю ознобом
Под небом, как язык под небом.
Язык под небом скажет: Liebe Dich.
И руки похватают в обе
Заезжих лебедей и лебедих,
Гусей, гусынь, могил, надгробий.
Как яблоки у пирога в утробе,
Огни взлетаемых шутих.
А это провожается жених.
Обритый. В арестантской робе.
Округи юг. В-оконная гора —
Нога, заброшенная набок.
Бежала мышь по краешку двора.
В дому сиротствующих тапок
Как языки, висели языки.
И сумерки вставали от реки.
Пока темно, я думаюсь в тебе,
Как провиант в горбу верблюжьем,
Как сувенир, нечуемый в беде,
Но милый, если обнаружим.
Уже, как было, собираем ужин.
И в чем-то белом, как в бинте,
В моем глазу на тем и сем свете
Видна – а мы тужи́м и ту́жим.
Я под ковром лежу лицом к ковру
И вверена его защите.
Утопленник всплывает поутру,
Тяжелый, сколько ни тащите,
Он полон солью, зеленью, водой
И как ни тщись, навеки молодой.
Там при свече, клонясь на подзеркальник,
Нагая мышь выслеживает вид
Безлюдных глаз, ушей немузыкальных,
Морщинки маленьких обид.
То на себя прикрикнет, как начальник,
Переменяется, прикроя стыд —
И, морем вспять, она уходит в спальник,
И вдоль хвоста, как берег, спит.
– А что-почто летит холодной мглой?
– Упырь крылатый с мышкой молодой —
На брачный пир, на пир венчальный.
– А кто-покто в звездах и при луне?
– Крылатый мыш на той войне, войне,
Войне прощальноей, печальной.
– Возвыхожу, как месяц из тумана,
Плыву, кивая, по стене.
Я тот Кому, которому внимала,
О Мышь, в ночном и в тишине.
Я пустота последнего кармана,
Я нос, купаемый в вине,
Двойник тирана, бедновик романа,
Наследник копей и Гвиней.
То нотабене, что в твоем подмышье,
Как знак отличия, я алым вышью,
Сметанным островом в борще.
И будешь ты – цари… И все земное
Я дам тебе, и полетим со мною
За облаками, в те пеще…
Водица слез сбегает на живот.
Язык облизывает щеки.
И кружево чулка само живет,
Врастает в бок, смежает оки,
И, как соски́, проснулися пороки
И наравне протягивают рот,
И огород свершает оборот
И урожай родит на солнцепеке.
И думаешь: зачем не нахтигаль
Я хуторской, и без прописки тута?
Зачем я вертикально протянут́а,
А Бог меня, как реку, настигал?
И я ложусь в канаву к водяному,
И я кажусь окошку слюдяному.
Есть старики, и к ним старухи есть,
А к ним охотничьи, с фазаном, шляпы.
Церковны кресла и еловы лапы
И взгория, которыми не лезть.
Смешная мышь в платке стоит как перст.
В ее роточке сыр. Подарок папы.
Еще в автобусе хватает мест.
И драпа – на пальто из драпа,
Куда девать вас, локти и плеча.
И хлеб из тостера, загрохоча,
Взлетает лбом, как бы глухарь с черники
И тяжело, петляя меж дерев,
Летит, летит – направ или налев.
…И тостера не починити.
Еще искать мышиных жеребцов?
Глядеться в полузеркальце ботинка?
О мысленная мышка, о картинка,
Близнец из вероятных близнецов.
Вокруг себя кружася как пластинка,
Саму себя как дервиш утанцовывая, важно выгибая спинку —
И остановишься перед крыльцом.
– И моргенштерн казался ей аврора.
И Лореляй на этих берегах.
И все дубы последнего набора.
…Без нянюшки, без сна, без гувернера…
И все солдаты в славных сапогах.
То вскачь, то навзничь. Над и на снегах.
Едва сойду с вокзала, и под дых
Кулак воздушный: все тобою сыто,
Цветы в горшках, и те головки сыра,
И бедный крендель в сладких запятых.
И хочется стряхнуть себя, как в сито,
Туда – шпионом обойдя посты —
Где ты, попонкой черною укрыта,
Блаженно дышишь в пажитях пустых.
Теперь держу, как царскую, ошую,
Большой капусты голову большую,
Холмы, надбровья в зелено́й листве.
На блюде, как по площади, ношу я
Весь этот юг с тобою на главе,
Весь этот рай, что стал тебе – лафет.
Кто – мышь для упыря? Бутыль наливки,
Охват крыла, очарованье глаз?
Подруга дней, к которой тайный лаз,
На блюдечке оставленные сливки?
Готовая, как форма для отливки,
Сижу, сложимши лапки, бедный аз.
На передплечье светятся прививки
Предшественных и будущих проказ.
Летучий мыш гоняет стаи туч.
Под облаками светится, как ключ.
Как рысь на ветке, я на нем повисну.
И креслами, со спинками назад,
На запад, те надгробия стоят.
И кипарисы кипарисны.
Лежит отчетливый, как оплеуха,
На этой морде сделанный рентген
При мимолетном появленьи духа.
Шарахнется впотьмах абориген,
Привяжется ворона, точно муха
Над сахарною лентой перемен,
И восседает, горбясь, как старуха,
В балконной раме и в моем уме.
Не спи, не спи, там за рекой чеченец,
Казак, курзал и красный делибаш.
Я в том году украденный младенец,
И царь лесной, и страшный экипаж.
И, полной озаряема волною,
Плыву, плыву, как рыба под луною.
Зачем, уплыв, спасательным буйком
Из тьмы морей всплывает мыший остов
В блокноте волн, набитыих битком,
Как пальмами – благополучный остров?
Я буду говорить тебя тайком.
Срезать горбушкой. Как ладонью о́ стол,
Как вовремя подставленный апостроф,
Как валидол под толстым языком.
Болельщики выходят на причал.
В удоль реки стоятся телескопы,
Как пушки, на холмы наведены.
И видеть неизбежно, как печать.
Как перспектива, уводяща опыт
В теснины сна, в подбрюшье седины.
Я памятник воздвиг, и – ла, и – ну.
В мышиной норке, в ветхоем жилище,
И на ристалище, и на кладбище,
Где ни была, куда ни помяну.
Хоть за́ руку одну, твою, родну,
Держатися на этом пепелище,
Где кое-что во мне находит пищу,
А я себя, как пиццу, протяну.
Как пиццы разбежавшийся ландшафт.
Как в сте́пи – обезумевший лошак.
Как в сети – сойка, и с крыльца – невеста.
Бежит вода с нагорного чела.
Пустые шубы прячутся в чулан.
И местности меняют место.
Вздохни о мне, бывалая отрада,
В движении сердечных уз
Живописующей стилом помады
Листы подставленные уст.
И око расширяющей для взгляда,
И дышащей, как возмущеный куст,
И пальцев непослушливое стадо
Сжимающей в кулачный хруст.
И тело мира изменилось. Мы ж
С тобой одни, о мышь моя и мышь.
В любимый город, синий дым Китая,
В далекий край товарищ улетат.
Любые сласти можно уплетать.
И бес в ребре как запятая.
Заснеженный, с вороной на носу,
С гвоздикой под чугунною пятою,
Я истукан как девочку несу
И как грудную грудию питаю.
С густого неба кольцами питона
О проекте
О подписке