Людмила имела в виду журфак университета, где я учусь, и поэтому в городской газете работаю на полставки. Набираюсь опыта, да и жить на что то надо. У мамы я не беру денег из принципа, хотя она и пытается подсунуть мне тысчонку другую. Странное дело, теперь, когда денег у нее достаточно и Марьяна может позволить себе все, что захочет, мама все чаще пребывает в плохом настроении и срывается на крик. А когда мы жили одни и мама работала гидом переводчиком в Париже, она бывала весела и довольна жизнью, хотя денег частенько не хватало, и мама уезжала из страны на весь год, чтобы заработать побольше, оставляя меня с бабушкой Зоей. Когда я приезжала в Париж на лето, мы отлично проводили время, и ни разу Марьяна на меня не закричала, не то что теперь. Поэтому я стараюсь поменьше бывать дома, предпочитая квартиру бабушки, пустующую после ее смерти. Но отчиму моя обособленность не нравится, Андрей хочет, чтобы мы жили одной дружной семьей. Говорить об этом смешно, потому что жить дружной семьей с полковничьим сыном я не собираюсь. Василий Шаховской по прозвищу Шах прославился еще в школе, имея авторитет не только у одноклассников, но и среди ребят на несколько лет старше себя. Когда Василий учился в седьмом классе, у него на побегушках были парни из девятого, а гулял он с первой красавицей школы, ученицей выпускного класса. Я в ту пору училась во втором классе и в расчет не принималась даже ничем не примечательными старшеклассниками, не говоря о легендарном Шахе. Правда, у меня было существенное преимущество перед остальными школьниками – моя мама преподавала французский. Марьяна устроилась в школу сразу же после того, как ее почему то уволили из «Интуриста». Василий имел обыкновение хамить учителям на уроках, и мама, не выдержав, как то вызвала в школу его родителей. Шаховской рос без матери, и в школу явился его отец. Не знаю, о чем велась беседа, но Андрей Сергеевич вскоре сделал маме предложение, которое она, немного подумав, приняла. И если нового папу я еще готова была терпеть, то старшего «братца» мне и задаром не надо. А когда родился мой единоутробный брат Юрочка, жизнь вообще превратилась в ад. Поэтому я все чаще и чаще остаюсь в бабушкиной квартире, вызывая гнев мамы и упреки полковника Шаховского.

Выкинув из головы мысли о вещах несущественных, я погрузилась в размышления о работе. Ну что же, репортаж с ветераном Егоровым и заметка про драку узбеков – это не так уж много. Можно попробовать прямо сейчас решить ситуацию с узбеками, завтра отправиться к фронтовику, а потом, не торопясь, работать над статьями всю оставшуюся неделю, не забывая про курсовую. Воодушевленная принятым решением, я уселась за руль и двинулась в управление полиции.

* * *

Волшебная сила брегета начала проявляться с первых же дней возвращения в Москву. Еще до отъезда во Францию Марина познакомилась с поэтом Эллисом, и новый знакомый запросто, без церемоний стал наведываться к ним в Трехпрудный переулок. Эллис был худ, высок, почти лыс, питался от случая к случаю и по большей части в гостях, жил одной лишь литературой и знал всех московских поэтов и прозаиков, чем очень привлекал сестер Цветаевых. За сытные трапезы он щедро отплачивал гостеприимным хозяевам искрометными историями из жизни богемы. Это не могло не насторожить отца девушек. Озабоченный новым знакомством, профессор Цветаев не без основания опасался дурного влияния на дочерей. Ивана Владимировича мучила мысль, что, наслушавшись Эллисовых историй, любознательные и своевольные девицы – старшая Муся и младшая Ася – примкнут к богемным кругам столицы. Тем более что Муся к тому времени уже почти совсем забросила гимназию и не мыслила себя без литературного творчества, живо интересуясь поэтическими кружками, расплодившимися по Москве как грибы после дождя. Все шло к тому, что Муся прибьется по совету Эллиса к одному из них и станет либо разгуливать по Белокаменной в дурацкой желтой блузе, украшенной на шее пышным бантом, выкрикивая малопонятные вирши, либо начнет ночи напролет просиживать в голом виде в обществе таких же, как она, приверженцев высокой поэзии, как заведено в петербургской гостиной у Мережковских, и потащит за собой преданную ей Асю. Встречаясь за трапезой с дочерями и их новым разговорчивым другом, профессор Цветаев каждый раз с досадой отмечал, что его опасения отнюдь не беспочвенны. Глаза М. загорались жаждой действия всякий раз, как поэт отодвигал пустую тарелку и переходил к своим байкам. Иван Владимирович ломал себе голову, как бы прекратить визиты чрезмерно общительного литератора, и тут ему неожиданно помог случай. В разгар этой странной дружбы внезапно грянул гром – Эллиса обвинили в хищении гравюр в Румянцевском музее, которым заведовал профессор. Поговаривали, что руку к пропаже приложил сам добрый и мягкий Иван Владимирович, не убоявшись обрушившихся на него взысканий и неприятностей ради спасения горячо любимых дочерей. Хотя возможно, что все это наветы, и директор Румянцевского музея не имел никакого отношения к краже гравюр, и их действительно похитил нечистый на руку поэт. Но, как бы то ни было, скомпрометированный Эллис перестал бывать в доме Цветаевых, и Марина тут же засобиралась в Париж. Естественно, Марина удивилась, когда после ее возвращения к сестрам неожиданно наведался друг Эллиса. Звали визитера Владимир Нилендер, и он пришел не просто так, а принес письмо, в котором оскандалившийся приятель девушек просил Марининой руки. Это было до того странно, что Марина не приняла предложения поэта всерьез, зато с приятным молодым человеком, выступившим в роли галантного посредника, она нашла много общих тем и, сидя в столовой, проболтала до самого утра. Все было славно до того самого момента, когда под утро еще вчера не знакомый Володя вдруг признался Марине в любви и тоже попросил ее руки. Марина, твердо уверенная в том, что такая, какая она есть – круглощекая, неуклюжая и в очках, не может нравиться мужчинам, была окончательно поставлена в тупик. Она, конечно, мечтала любить и быть любимой, но все происходящее выглядело совсем иначе, чем в девичьих мечтах. Оба претендента на руку Цветаевой старшей вовсе не были Рыцарями На Белых Конях без страха и упрека, каким она рисовала себе будущего мужа, да и до Орленка им было далеко. Девушка решительно отвергла оба предложения, а после ухода отставного жениха поднялась в комнату к сестре. Стоя у окна и пытаясь раскурить свою первую в жизни папиросу, позаимствованную у изгнанного кавалера, Марина задумчиво говорила:

– Знаешь, Ася, я поняла одну вещь. Только тогда, когда человек покидает меня, он становится для меня незаменимым. Когда его нет на глазах, я могу думать и мечтать о нем, не боясь разочарований.

Марина порывисто развернулась лицом к сестре и, взмахнув мелькнувшим в полумраке комнаты огоньком папиросы, взволнованно продолжала:

– Как тебе объяснить? Исчезая из поля зрения, человек остается в сердце украшенным поэтической ложью памяти. Во все времена отсутствующие были мне более дороги, чем присутствующие.

Дни пролетали за днями, и чем больше проходило времени, тем сильнее Марине казалось, что она совершила ошибку, прогнав Нилендера. Девушка все сильнее убеждалась, что по настоящему любит Володю. Он дворянин, из хорошей семьи, был принят в Морской кадетский корпус, правда, смущаясь, рассказывал, что бог всех московских поэтов Валерий Брюсов настоял на том, чтобы он покинул службу и посвятил себя литературе. Это был еще один минус Брюсову, которого Марина сильно недолюбливала, хотя справедливости ради надо заметить, что в чем то Брюсов был прав, ибо переводы Эсхила и Софокла, которые Володя той ночью читал ей до самого рассвета, были чудо как хороши. Может, написать Нилендеру, что переводы греков запали ей в душу и Марине хотелось бы иметь их у себя? Конечно же, польщенный Володя не сможет не нанести ей визит. Или, может быть, наведаться к нему лично? От раздумий, как ей поступить, Марину оторвало ужасное известие – скончался Лев Толстой, автор любимейших книг в семье Цветаевых. Марина тут же отбросила мысли о Нилендере и решила ехать на похороны великого русского писателя, уговаривая Асю составить ей компанию.

– Одумайся, Муся! – взывала к Марине благоразумная сестра. – Если папа узнает, он будет вне себя от ярости!

Но Марина, как всегда, нашла убедительные доводы, чтобы склонить младшую сестру на свою сторону. Узнав о планах дочерей, Иван Владимирович заявил, что он категорически против их поездки на церемонию погребения, упирая на то, что ожидается небывалое столпотворение народа у гроба Льва Николаевича и можно серьезно пострадать. Но доводы отца только утвердили Марину в мысли, что обязательно надо ехать.

– Ерунда, Ася, папа даже не заметит нашего отсутствия, он всецело занят своим музеем, – беспечно отмахивалась старшая сестра, надевая дорожное платье. – Вот именно – там будет столпотворение! Весь народ простится с Толстым, а я – нет?

И девушки отправились в Ясную Поляну. Надо сказать, что вдохновленная обладанием магическим брегетом, Марина за последнее время заметно изменилась. После того как она обрила голову, мечта о вьющихся кудрях вдруг обрела реальность, и прямые и скучные серые пряди превратились в легкие золотистые локоны, так идущие к излишне круглому Марининому лицу. И стоя у гроба любимого писателя, обновленная и похорошевшая Цветаева вдруг отчетливо поняла, что призывать неудавшегося жениха банальным письмом – это скучно. Только всенародная слава может сделать ее интересной такому необычному человеку, как Нилендер. Нужно послать Володе сборник стихов, напечатанный в типографии за свой счет! Материальная сторона молодого поэта не волновала, профессор Цветаев был не прижимист и позволял дочерям брать из семейной шкатулки столько денег, сколько понадобится. Вернувшись из паломнической поездки в Ясную Поляну, Цветаева так и поступила. А чтобы подчеркнуть жажду огненной жизни и готовность к ранней смерти, взбалмошная девица посвятила свой первый стихотворный сборник Марии Башкирцевой, романтичной девушке поэту, прожившей всего двадцать четыре года, но за свою недолгую жизнь успевшую вступить в переписку с Мопассаном и издать дневник, поражающий пронзительной искренностью.

И вот наконец то книга стихов издана, но к тому моменту, когда в руки автора попал ее первый экземпляр, к Нилендеру Марина уже охладела. Однако мечта поэта исполнилась – «Вечерний альбом» сделал Цветаеву знаменитой. О ее стихах говорили в поэтических гостиных и писали в литературных журналах. А однажды в Трехпрудный переулок пришел невысокий человек с кудрявой бородой в цилиндре. Помимо цилиндра на госте была бархатная черная крылатка, вязаные гетры и короткие бюргерские штаны. Это был Максимилиан Волошин, написавший критическую статью на дебютный сборник Цветаевой и пожелавший передать рецензию лично. Статья оказалась хвалебная, и Марине очень понравилась, впрочем, так же, как и ее автор. Сидя за чаем в гостиной, добрый отзывчивый Макс, водивший дружбу со всей литературной Москвой, звал сестер Цветаевых к себе в Коктебель.

– Приезжайте, не пожалеете! – широко улыбаясь, как ласковый лев, приглашал он. – У нас свои дома и Пра сдает их туристам за символическую плату.

– А кто это – Пра? – удивилась Ася, не спускавшая глаз с поразительного визитера и с детской непосредственностью рассматривавшая пенсне на его мясистом носу, за блестящими стеклами которого прятались маленькие внимательные глаза поэта.

– Пра – это Прародительница, – охотно пояснил гость. Широко улыбнулся и тут же добавил: – Так зовут друзья – литераторы – мою маму, Елену Оттобальдовну.

– И что же, вы постоянно живете у моря? – не поверила Ася, с трудом представлявшая, что можно жить зимой и осенью где то, кроме Москвы.

– Когда не обретаюсь в Париже, – добродушно пояснил Макс. – Но Коктебель – это моя родина. Много лет назад мама купила кусок киммерийской земли и построила на берегу моря дом, в котором обосновалось наше вольное литературное братство. Я уверен, Пра вам понравится так же, как и молодые поэты и художники, обитающие в нашем курортном местечке.

Хотя учебный год в гимназии еще не закончился, Марина сжала в кармане брегет и с внезапно забившимся сердцем решила: непременно поедет!

* * *

В городском управлении полиции я столкнулась с проблемой – отчима вызвали в Москву, и обсудить с ним поножовщину азиатов не представлялось возможным. Стоя в коридоре у запертого кабинета полковника, я набирала на смартфоне номер Андрея, чтобы узнать, когда он вернется, и вдруг мне неожиданно вызвался помочь ведущий это дело следователь Лизяев, ужасно раздражавший меня своей косноязычностью. Ранняя лысина не добавляла Валерию Львовичу шарма, впрочем, как и круглые, навыкате, глаза. Подстриженные щеточкой усы довершали хрестоматийный образ армейского прапорщика. Я давно заметила, что в моем присутствии следователь постоянно краснеет и становится как будто деревянным. Слова приходится тянуть из него клещами, а тут он вдруг сам проявил инициативу. Пригласил в свой кабинет, вскипятил чай, выставил на стол вазочку с печеньем, откашлялся и торжественно произнес:

– Значит, пресса желает знать про инцидент на остановке.

– Желает, – согласилась я, грея руки о чашку.

Лизяев снова откашлялся и по военному доложил:

– Значит, так. Драка произошла на конечной остановке автобуса номер триста семнадцать, следующего из Москвы в Лесной городок, где мы с вами, Женя, живем.

Валерий Львович залился жарким румянцем и, сделав над собой заметное усилие, продолжал:

– Причиной поножовщины стал подряд на ремонт двухкомнатной квартиры в строящемся доме на улице Новая Жизнь, который гражданин Узбекистана Нурмангалиев перехватил у своего соотечественника Султанбекова. Итог поединка: один герой в медсанчасти с проникающим ранением в область печени, второй – в бегах.

– Вот это я понимаю, – восхитилась я. – Коротко и ясно, и все по существу. Читатели будут довольны.

– Я готовился, – скромно потупился Лизяев.

– Спасибо, Валерий Львович, я побежала в больницу, – поднялась я с места, залпом допивая чай.

– Можно просто Валера, – напрягся следователь, делая неловкое движение по направлению к своей чашке и опрокидывая ее на стол. И, окончательно смутившись, добавил: – Я тут подумал, Жень. Если что то понадобится. Обращайтесь ко мне запросто, без церемоний. Может, помощь какая. Или еще что. Я всегда. С радостью.

Теперь, когда он не готовился, слова выходили из него с трудом и звучали со скрипом, как колеса несмазанной телеги.

– Спасибо за предложение, непременно обращусь, – обнадежила я и, чтобы не смущать своим присутствием Лизяева, суетливо промокающего носовым платком пролитый на бумаги чай, направилась на выход.

Прикрыв за собой дверь, я горделиво приосанилась, подумав, что вот я и начинаю нарабатывать профессиональные связи в полиции. Теперь на повестке дня стояла медсанчасть, где залечивал раны потерпевший строитель. Нурмангалиев числился в отделении хирургии, расположенном на втором этаже главного корпуса. Он лежал в двухместном боксе, вторую койку в котором занимал вдумчивый шатен с газетой в руках. Вручив потерпевшему пакет с яблоками, за которыми заскочила в продуктовый магазин, я извлекла из сумки диктофон и приготовилась записывать все, что он захочет рассказать мне о своем ранении. Однако Нурмангалиев при виде диктофона заметно струсил и начал категорично отрицать, что на него напали.

– Я сам порезался, – натягивая до подбородка одеяло, точно надеясь за ним спрятаться, бормотал потерпевший. – Никто меня ножом не бил. Товарищ журналистка, так следователю и скажите, хорошо?

– А как же Султанбеков? – допытывалась я. – Он фигурирует в материалах дела как нападавший.

– Ошибся я, не было Султанбекова, – настаивал узбек.

Сосед по палате опустил газету и многозначительно глянул на меня.

– Ему угрожали, – тихо проговорил он, стрельнув глазами в раненого.

– Кто угрожал, когда? – заинтересовалась я, приготовившись записывать имена и фамилии.

– Сегодня приходил один, ругался, – пояснил осведомленный сосед.

– Брат приходил, – испуганно залопотала жертва поножовщины.

– На каком языке они говорили? – повернулась я к шатену.

– Уж точно не по русски, – хмыкнул обладатель газеты.

– Откуда же вы знаете, что приходивший угрожал?

– Догадался по тону беседы.

Я пожала плечами и, убрав диктофон обратно в сумку, повернулась к Нурмангалиеву.

– Значит, ничего мне рассказывать не будете? – на всякий случай уточнила я.

– Я сам порезался, – испуганно затянул узбек. – Так всем и передайте.

Я двинулась на выход. Да уж, сыщица из меня неважная. Но в конце концов не мое это дело. Раскрывать преступления – задача следователя, а я должна всего лишь освещать добытые следствием факты, да и то если позволяет ситуация. Ничего, время терпит. Подожду пару дней, может, Султанбекова задержат и Нурмангалиев станет разговорчивее?

* * *

Весна только набирала силу, а Марина, не слушая уговоры Ивана Владимировича, уже паковала чемоданы, чтобы ехать в Коктебель. Складывая белье в дорожный саквояж, девушка наставляла младшую сестру:

– Вот увидишь, Ася, все отлично устроится! Я поеду сейчас, а ты, чтобы папа не волновался, приезжай после окончания занятий в гимназии.

И Ася, привыкшая во всем соглашаться с Мусей, дождалась лета и поехала в Крым. В дороге она все гадала, как живет на берегу моря удивительный Макс. И романтичной девушке рисовался то волшебный замок с воздушными башенками, украшенными легкими флагами с гербом их владельца, которые развевает теплый морской бриз. То готический собор со стрельчатыми окнами с мрачными витражами в духе святой инквизиции. То белоснежный палаццо из камня, отделанный в мавританском стиле синей мозаикой. Но ни одно из фантастических видений, пригрезившихся Анастасии в пути, даже близко не походило на то, что увидела девушка, добравшись до Коктебеля.

До Феодосии Цветаева младшая ехала на поезде, потом пересела на арбу и долго тряслась по каменистой дороге, проложенной среди заливных полей с цветущими пионами. Потом пошли выжженные солнцем степи с полынью и ковылем. А там показались скалы и море и стоящий у самой линии прибоя приземистый белый дом странной архитектуры, со всех сторон облепленный пристройками, над которыми возвышалась прямоугольная башенка, венчавшая основное строение. Расплатившись с возницей, доставившим девушку к месту назначения, Анастасия подхватила чемоданы и пешком отправилась к дому поэта. Навстречу ей шла Марина вместе с Волошиным, буйные кудри которого сдерживал узкий венок из полыни. Облаченный в длинную холщовую рубаху и штаны до колен, Макс радушно улыбался, громко топая сандалиями по камням. Марина, в точно таком же наряде, обняла сестру и, глядя, как Волошин забирает у Аси чемоданы, принялась рассказывать: