Это было уже слишком. Обращение «Ган» стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. Влас схватил художника за грудки и с силой тряхнул, выкрикивая в лицо:

– Воскобойников! Моя фамилия Воскобойников!

Дамы испуганно вскрикнули и прижали ладони к губам. Из дальнего конца залы к ним спешила хозяйка.

– Господа, я прошу вас! Господа! – размахивая сложенным веером, умоляюще кричала она.

Власа отпустило, и он, выдохнув, разжал сведенные судорогой пальцы, освобождая полы бархатной куртки неприятеля.

– Черт знает, у вас в фотографическом ателье все Ганы, – оправляя куртку и искоса поглядывая на Воскобойникова, пробурчал Вересаев.

Хозяйка взяла сторону Власа. Она с укором посмотрела на художника и, упрекая, проговорила:

– Семен Валерьянович, если не хотите меня обидеть, извинитесь немедленно! Стыдно не знать племянника Пшемислава Карловича Магельского!

Припертый к стенке, художник мрачно пробурчал:

– Прошу прощения, господин Воскобойников. Видит бог, не хотел вас обидеть. Ни вас, ни вашу знакомую.

При этом смотрел на Власа лютым волком. Изображая любезность, художник протянул Власу руку и, пожимая, склонился к самому его уху, прошептав:

– Берегитесь, юноша! Я обиды не прощаю!

Всерьез угрозы Влас не принял – мало ли кто что в запале сболтнет? И, расхаживая по гостиной, останавливался то у одной группки беседующих, то у другой, не зная, следует ли ему дожидаться Раису Киевну или можно с чистой совестью отправиться домой. Одна из затронутых тем его заинтересовала, и Воскобойников остановился. Говорили о слабости царя и деспотизме царицы, управляемой Распутиным и фрейлиной Вырубовой.

Влас внимательно слушал полную негодования речь разгоряченного графа Урусова, когда его тронули за плечо, и чья-то ледяная рука взяла его пальцы, потянув в сторону выхода. Он обернулся и увидел лихорадочно пылающее лицо Раисы.

– Увезите меня отсюда, – одними губами прошептала она.

Сожалея, что не дослушал, юноша покорно принял Симанюк под локоток и увлек в прихожую. Он почти физически чувствовал, как их провожают заинтересованно-насмешливыми взглядами, и прекрасно понимал, что этот насмешливый интерес вызывает отнюдь не его персона. Кое-как нацепив шубейку и пристроив на голову меховую шляпку, Раиса Киевна низко опустила вуаль, выбежала из квартиры и припустила по лестнице вниз. Влас еле успел сунуть ноги в калоши, подхватить пальто и устремиться вдогонку.

Всю дорогу до вокзала Симанюк молчала, молчала она и в поезде. Вернувшись домой, все так же безмолвно поднялась на мансарду, отперла дверь, прошла по коридору и скрылась в своей комнате, запершись на ключ.

Влас предпринял робкую попытку постучать, но ответом ему была презрительная тишина. Заглянув к Ригелю, Влас убедился, что приятель спит, и отправился к себе, чтобы последовать его примеру. Раздеваясь перед сном, он помимо воли представлял себе Раису Киевну в объятиях Бессонова и находил, что это очень даже пикантно. Однако вообразить себя на месте поэта, как ни старался, так и не смог.

Москва, май 2018 года.

В больницу я больше не вернусь. Вместе со спокойствием там на меня накатывает такая тоска, хоть волком вой. Чтобы не встречаться с консьержкой, я спустилась по запасной лестнице, отперла черный ход, села в машину, отъехала подальше от дома и, припарковавшись на набережной, позвонила Ларисе.

– Привет, Лар. – Голос дрожал, но я пыталась взять себя в руки. – Меня снова в хотят упечь в психушку.

– Немедленно приезжай ко мне! – строго распорядилась подруга.

В трубке фоном отчетливо слышался мужской голос, и я неуверенно протянула:

– Ты вроде бы не одна…

Но подруга была непреклонна:

– Это не имеет значения! Не хватало, чтобы ты в машине ночевала!

Люблю я Ларку. Душа-человек. Казалось бы, какое ей до меня дело? Но нет, я точно знаю, что, если что-то случится, Лариса не оставит меня в беде. Мы познакомились в Архиве. Лариса пришла устраиваться в пресс-службу, но, несмотря на наличие вакансии, ее услугами не пожелали воспользоваться. Я как раз обедала в кафешке напротив Архива, когда Лара вошла в зал и подсела за мой столик.

– Какие интересные люди в отделе кадров, – обиженно протянула она. – Диплом Сорбонны их не впечатлил.

– Они все патриоты. Их больше Московский университет впечатляет, – улыбнулась я.

Потом я совершенно случайно встретила Ларису на выставке Дали, и тут-то она рассказала, что устроилась в Выставочный Центр, и если наш Архив будет искать площадку под тематические выставки, она готова помочь с арендой зала. Так и пошло – как тематическая выставка, так у Ларисы в Центре.

– Ну что там у тебя? Выкладывай! – открывая дверь, налетела с вопросами подруга. – Опять Эммануил Львович за помощью к эскулапам от психиатрии обратился?

– Не кричи, гостей перепугаешь, – зашептала я. – Что, уже звонил?

– А ты как думала? Он же знает, куда ты направишь свои стопы в первую очередь. Пришлось наврать, что ты попросилась на ночлег, но я тебе отказала, ибо я не одна. Кстати, ты напрасно беспокоишься о моих гостях. Парень – американец, через пень-колоду по-русски понимает, – беспечно отмахнулась Ларка.

Я шагнула в комнату и потеряла дар речи. Ну подруга дает! Это же наш Майкл Смит из Джорданвилля! Сидит себе на разобранной кровати, целомудренно прикрывшись одеялком и уткнувшись в смартфон. И когда только Лариса успела свести интимное знакомство с представителем американской стороны?

– Где ты его взяла?

– Что, ничего так себе? Я подцепила этого породистого жеребца в баре рядом с Выставочным Центром. Сидел, скучал. Я посмотрела – вроде ничего мужчинка, в дело гож. – Ларка плотоядно улыбнулась и поправила туго обтянутую пеньюаром грудь.

Мужчины – ее слабость. За это Заглушкину-Валуа и не любит мой бывший муж, считая, что на ней пробы ставить негде. Да и нынешний не особенно жалует. Кстати, по уверениям Ларисы, обе ее фамилии принадлежат ее бывшим мужьям, и чтобы никого из них не обидеть, она ни от одной из фамилий не отказалась. Но самая большая Ларисина мечта – отыскать парня с фамилией Рейснер и выйти за него замуж, чтобы окончательно слиться с Ларисой Рейснер в единое целое.

– Между прочим, Пастернак назвал героиню «Доктора Живаго» в честь Ларисы Рейснер, – как-то заявила она. И продолжила: – Жалко, что я не родилась в Серебряном веке. Я бы заставила всех этих так называемых поэтов ползать у меня в ногах и молить о ночи любви. А то чуть что – Прекрасная Дама, а как до дела – сплошное соплежуйство. Вон, почитай воспоминания Любови Менделеевой. Как она с Блоком намучилась. Да и Андрей Белый был тот еще «лыцарь». Все отчего-то думают, – ехидно продолжала она, – что, родись они в Серебряном веке, непременно были бы Ларисами Рейснер или Ахматовыми, и отчего-то никто ни на секунду не допускает мысль, что жили бы в деревне, среди коровьих лепешек, и окружали бы их не галантные Бальмонты, а немытые Федьки Раскорякины.

– Ты проходи на кухню, я сейчас, – распорядилась Лариса, извлекая из пиалы и отправляя в рот побег пшеницы – считая себя веганом, в последнее время подруга перешла исключительно на подножный корм. – Чайник ставь. Там у меня конфеты в коробке, доставай. Я все равно такое не ем. А может, ты салата хочешь?

– Спасибо, я поужинала, – откликнулась я, опускаясь на стул и запуская по смартфону второй сезон «Игры престолов».

Лара вернулась через полчаса, когда я успела досмотреть почти всю первую серию.

– Честно говоря, я так и думала, что этим закончится твой поход в «Детский мир», – присаживаясь за стол напротив, вздохнула Лариса.

– Может, у человека быть маленькая слабость? – как мне казалось, независимо дернула я плечом.

Я и сама понимаю, что выгляжу жалко. Только одно дело – понимать, а другое дело – уметь с этим справиться. Лариса посмотрела на меня, как на блаженную, и мягким голосом заговорила:

– Мирочка, детка, ты сама себя загоняешь в тупик! Отпусти ее, свою Катю. Тебе же легче будет.

Я всхлипнула и смахнула слезу. И захотела рассказать Ларе все-все-все, что наболело в душе. Самое тайное и сокровенное, что никому не рассказывала.

– Легче не будет, Лар, я знаю. Мне легче думать, что она где-то рядом, моя маленькая девочка. Знаешь, после того, как это случилось, я была в больнице, а в соседнем отделении лежал милый такой старичок Илья Ашотович. Как же его фамилия? Теперь уже не вспомню. Во время прогулок мы с ним часто сидели на одной скамейке в парке, и он мне рассказывал, что его отец, ученый-физик, долго жил в Финляндии и там пытался опубликовать статью о своем открытии, но его подняли на смех. И только журналист из России проникся его открытием и внимательно выслушал, правда, потом украл расчеты и скрылся в неизвестном направлении. Физик приехал в Россию и попытался выйти на след похитителя, но вскоре умер. Тогда за поиски принялся Илья Ашотович. Он долго ходил по инстанциям, а когда у одного большого начальника изложил суть открытия своего отца, его увезли в больницу.

– И что же открыл отец Ильи Ашотовича? – без особого интереса осведомилась подруга.

Я понимала, что Ларе все равно, но мне необходимо было выговориться.

– Ты не поверишь! Способ попадать в прошлое. И в будущее. Я все время об этом думаю. Вот бы мне вернуться в тот день, когда все случилось, и никуда не пойти! Просто остаться дома, чтобы не дать ей упасть.

– И ты поверила в этот бред? – Лара старательно выскребла ложечкой половинку киви и принялась за вторую. – Девочка моя, какая же ты наивная! Твой старичок и в самом деле сумасшедший. Если бы путешествия во времени были возможны, неужели бы люди об этом не знали? Хочешь коньяку? Сразу отпустит.

Веганство Лары странным образом не исключало спиртные напитки, что мне казалось поистине удивительным, однако, сколько я ни спрашивала, подруга не могла объяснить свой рацион.

– Пятьдесят грамм – и баиньки, – уговаривала меня Лариса, плеская в два бокала коньяк.

Глядя на подругу, я нехотя опустошила бокал и тут же закашлялась, задохнувшись от крепости напитка. Лариса привычно опрокинула свою порцию, шумно выдохнула, сунула в рот дольку лайма и махнула рукой в сторону коридора.

– Иди, ложись. Я тебе в гостиной постелила. А я пойду к своему американцу. Нечего такому красавцу простаивать без дела.

Она выбросила кожицу от лайма в мусорный бак, приблизилась и обхватила меня сзади за плечи.

– Кстати, как ты насчет секса? – дыша коньяком и цитрусом, промурлыкала Лара. – Может, уступить тебе моего Ромео? Здоровый секс способствует психическому здоровью. Каламбур. Только что придумала. А может, хочешь к нам присоединиться? Втроем тоже здорово.

– Да ты что, Ларка! – поёжилась я. – Он же со мной вместе выставку готовит! Да и не хочу я ничего. Даже думать об этом не могу. Противно.

– Ну как знаешь. Тогда спокойной ночи. Побудка в восемь утра, в девять выезжаем.

Утром я тихо, стараясь никого не разбудить, прошмыгнула по коридору и, распахнув дверь в ванну, наткнулась на совершенно голого Майкла Смита. Должно быть, он только что вылез из душа, и на его атлетически сложенном теле, напоминая росу, искрились капельки воды. Американец растирался большим махровым полотенцем, дружелюбно улыбаясь и делая приглашающий жест.

– Нет-нет, спасибо, я после вас, – отшатнулась я, оробев от подобной фривольности.

– Would you like a cap of coffee?^[1] – вежливо осведомился он, обвязывая бедра полотенцем и направляясь в кухню. И на ломаном русском добавил: – Тебье сварьить кофье?

– Было бы неплохо, – откликнулась я, занимая его место и на всякий случай запирая ванную комнату изнутри.

На кухне зашумела кофемашина, перемалывая кофейные зерна, а я полезла под душ. После пила кофе с тостами и слушала Ларку, клюющую овсянку и оживленно рассказывающую про новый проект каких-то молодых продвинутых голландцев. Майкл безразлично смотрел в окно, и было не ясно, понимает он, о чем идет речь, или не очень. Лариса, в широких штанах, в которых занимаются йогой, сидела, поджав под себя босую ногу. Она закончила восхищаться голландцами и, обращаясь ко мне, наставительно заговорила:

– Дорогая моя, готовься. Эммануил Львович обязательно станет стеречь тебя у главного входа. Поэтому я бы рекомендовала воспользоваться служебным.

– А как быть с Волчанским? – напряглась я, тут же теряя аппетит и отодвигая нетронутый кофе. – Позвонить и направить к служебному входу? Он не найдет. Заблудится.

– Не волнуйся ты так, моя девочка, – усмехнулась подруга. – Я проведу твоего Волчанского прямо к вашему залу и передам тебе на руки.

Я с благодарностью посмотрела на Лару и, снедаемая желанием быть хоть чем-нибудь полезной, убрала чашки в посудомоечную машину.

К Выставочному Центру подъехали с опозданием, и я еще издалека увидела Волчанского. Выкидывая длинные ноги в коротких, явно севших после неправильной стирки джинсах, он вышагивал перед центральным входом туда и обратно. Мятая футболка походила на домашнюю, ту, в которой он спит. Полагаю, Женя надел на себя первое, что выпало из шкафа, когда его открыл. Лицо бывшего мужа выражало крайнюю степень задумчивости, брови сосредоточенно хмурились, отросшая борода закрывала грудь.

Волчанский был так занят своими мыслями, что даже не замечал застывшего у колонны Эммануила, испепеляющего взглядом своего предшественника. Если бы сейчас рядом с Евгением разорвался снаряд, он бы всего лишь недовольно поморщился, досадуя на помеху плавному ходу его мыслей.

Проводив глазами красную, с опущенным верхом, машинку, из которой виднелась стриженая макушка моей подруги и развевались длинные волосы Майкла, я резко крутанула руль, сворачивая за угол, к служебному входу.

Поднимаясь по лестнице, услышала знакомые голоса, как обычно спорящие до хрипоты. А поднявшись на пару ступенек выше, увидела и самих спорщиков.

– Если ты не понимаешь ничего в современном искусстве, то и не берись судить! – кричала Лара.

– Разложившийся труп – это искусство? – перекрикивал мой бывший, при этом борода его воинственно тряслась.

– Это аллегория, а не труп, тупой ты ублюдок! – горячилась подруга. – Символизм! Понимаешь ты это?

– Почему я должен это понимать? – не сдавался Волчанский. – К черту такой символизм, от которого с души воротит!

– А ты как обыватель, конечно же, привык ко всему приятному! – уличила Волчанского Заглушкина-Валуа. – К белому и пушистому!

И ткнула пальцем в мятую майку на его груди.

– Искусство, дорогой ты мой, гораздо шире, оно заставляет переживать и думать! А европейское искусство – особенно. Ты же не можешь не согласиться, что Европа наших дней стала по-настоящему гуманна?

– Да ладно! – Ехидству Волчанского не было предела. – Чтоб ты знала, нет в природе ничего страшнее европейского гуманизма и высшей европейской справедливости. Начиная со спасаемых неизвестно от чего орд морлоков, в последние годы оккупировавших прекраснодушных элоев, и заканчивая убийством молодого жирафа в Копенгагенском зоопарке. Своими руками пристрелил бы прагматичных сволочей!

– Какие еще будут претензии к европейцам? – фыркнула Лариса.

– А я смотрю, ты за Европу стоишь горой!

– По сути я космополит…

– Претензии у меня все те же, что были и у Александра Сергеевича, – не на шутку разошелся Волчанский. Я даже зажмурилась, чтобы не видеть его перекошенного злобой лица. – Позволю себе напомнить стихи Солнца русской поэзии, так и озаглавленные – «Клеветникам России».

 
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? Волнение Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою…
 

Дальше сама, надеюсь помнишь. А насчет космополитизма… По сути, ты, Ларочка, прошу прощения за мой французский, не космополит, а законченная стерва. Хотя, возможно, это одно и то же.

Теперь уже разозлилась Лариса.

– Знаете что, профессор? – сердито проговорила она. – Займитесь своими прямыми обязанностями! Уберите щиты от входа. Отнесите их к грузовому лифту и спустите на первый этаж.

– А что это вы, мадам, раскомандовались? – расплылся в саркастической улыбке бывший супруг. – Придет мое непосредственное начальство и даст задание.

Понимая, что пробил час выхода на сцену, я поднялась на еще один пролет и помахала рукой.

– Всем привет! – оптимистично улыбнулась я. И уточнила: – Ругаетесь?

– Разжалованный профессор Волчанский невыносим, глаза бы мои его не видели, – поморщилась подруга. – Забирай, Мирослава, свое сокровище.

Женя по-детски улыбнулся и простодушно потянулся обнять меня. Сделав вид, что не замечаю его порыва, я прошла в зал и указала рукой на щиты.

– Знаю-знаю, – закивал он, – убрать от входа, отнести к грузовому лифту и спустить на первый этаж.

– Приятно иметь дело с понятливым человеком, – скептически хмыкнула я. – Занимайся, Евгений, щитами, а я пойду к экспонатам.

И я отправилась к прибывшим вчера вечером коробкам, возле которых крутился Майкл.

– Ну, что тут у нас? – улыбнулась я. И специально для Майкла добавила: – What books are in this box?^[2]

Он стоял над коробкой номер девять и, сняв крышку, рассматривал ее содержимое. Обернулся и проговорил:

– It`s prayer and Bible^[3].

И в самом деле, там лежали духовные книги. А сверху, так же, как и остальные экспонаты, упакованный в полиэтилен, покоился потертый молитвослов в переплете черного муара, расшитый золотыми нитями. Надев специально предназначенные для этого перчатки, я взяла молитвослов в руки, бережно сняла обертку, открыла и увидела, что страницы сильно засалены – должно быть, этой книжечкой часто пользовались. Сверившись с описью, я увидела, что под номером сорок пять в списке числится личный молитвослов Александры Федоровны. И убрала его на место, закрыв коробку крышкой. Из-за колонны вынырнула Лара.

– Мирослава, не сомневаюсь, что ты здесь прекрасно справишься сама, – категорично проговорила подруга. – А нам с Майклом нужно решить очень важные организационные вопросы по предстоящей пресс-конференции.

И, ухватив американца за локоток, повела к себе в кабинет.

Я обернулась к подошедшему Волчанскому и уточнила:

– Закончил с щитами?

– Само собой, – улыбнулся он.

– Тогда займись рамками для экспликаций, коробки с книжками в последнюю очередь на стенд отнесешь.

Евгений покладисто кивнул и направился к ящику с пояснительными табличками.