То и дело оглядываясь на Хлою и дружески подмигивая ей, конюх, переваливаясь на искалеченных ногах, проследовал в конюшню. Загремели ведра, и через некоторое время послышалось довольное фырканье пьющих лошадей, негромкий напев сармата и шуршание суконки о влажную конскую кожу. Вскоре дверь каморки Флавия приоткрылась, и в образовавшуюся щель выскользнула тонкая белая фигура хозяйки в низко надвинутом на лицо капюшоне. Кивнув Хлое, жена сенатора Мессалы торопливо устремилась по коридору к выходу, выскользнула на улицу и через минуту, обогнув овал стены, уже входила в здание Великого Цирка через общий вход.

Рабыня, едва поспевая за госпожой, чуть слышным шепотом рассказывала о беседе с сарматом. На нижнем, каменном, этаже, в ложах для патрициев, матрона Лепида заметила дородную фигуру супруга, восседавшего рядом с их ближайшим родственником Клавдием, и устремилась к благородным мужам, не пропуская ни слова из рассказа рабыни. За время повествования выражение точеного лица патрицианки не изменилось. Лишь дослушав до конца, она, не оборачиваясь, спросила:

– Как имя конюха?

– Глутурин, – пролепетала Хлоя. – Он хотел меня обесчестить, – зачем-то добавила гречанка, как будто именно это могло усугубить вину сармата. Но хозяйка ее уже не слышала. Остановившись недалеко от скамьи супруга, Домиция Лепида словно о чем-то задумалась. На самом же деле внимательно прислушивалась к разговору двух почтенных матрон, сидевших рядом выше, на местах для всадников. Одна из сплетниц, Юлия Паламба, проживала с Лепидой по соседству и была женой военного трибуна пятого легиона Луция Гимения Стратоника.

– Да что там говорить! Лепида и сама большая развратница! Всем известно, что в ранней юности жена сенатора Мессалы возлегла со своим родным братом, а когда об этой связи стало известно, каким-то чудом сумела выкрутиться на суде. И дочь такую же растит, – возбужденно рассказывала подруге Юлия Паламба. – Вчера я видела, как Мессалина смотрит на моего мужа! Еще немного, и эта бесстыжая девчонка, одержимая похотью, набросится на Луция и совратит его прямо на улице!

Матрона Лепида неспешно двинулась дальше, чуть слышно приговаривая, как будто запоминая:

– Глутурин. Юлия Паламба.

В ложе она провела не более нескольких минут, не обращая внимания на арену и устремив взгляд прозрачных серых глаз на установленную перед обелиском пышнобородую скульптуру Нептуна. Морского бога окружали семь изваянных из камня дельфинов, изрыгавших фонтаны воды в небольшие мраморные бассейны. Патрицианке было не до скачек. Ее одолевали тревожные мысли. Потому и не смотрела жена сенатора Мессалы на несущихся наездников, среди которых в одном из заездов снова участвовал Флавий Скорп.

– Что-то случилось? – осведомился патриций, кидая на супругу озадаченный взгляд. – Дома все в порядке? С Мессалиной?

Вопрос был не праздный. Сенатор заглядывал домой крайне редко, основную часть времени проводя на пирах у Калигулы и в разъездах по делам службы.

– Не волнуйся, Марк, дома хорошо, – вымученно улыбнулась патрицианка, поднимаясь со скамьи. – У меня разболелась голова. Пожалуй, поеду, прилягу.

– Цезарь этим вечером посылает меня в провинцию, но к завтрашнему дню я снова буду в Риме, – проговорил благородный муж. – Вернувшись, надеюсь увидеть тебя в добром здравии.

Мессала Барбат поднялся, запечатлел на челе супруги долгий поцелуй и проводил ее жемчужный плащ довольным взглядом.

– Не девочка уже, а все так же хороша, – усаживаясь на место, заметил он, обращаясь к Клавдию.

Тот не шелохнулся, продолжая, как зачарованный, смотреть на стремительно бегущих лошадок, влекущих двухколесные колесницы. Слюна, сбегая по подбородку, капала на тонкую белую патрицианскую тунику, но дядюшка императора этого не замечал. Ум Клавдия был слаб и, поглощенный чем-то одним, был не способен к сторонним размышлениям.

Москва, 199… год

Получив разрешение расходиться, творческий совет ночного клуба «Эротика» пришел в движение. Загромыхали стулья, и стриптизерши поднялись из-за стола, походкой от бедра направляясь к выходу. За ними потянулись оба друга. Только Юлиана продолжала сидеть за отдельным столиком, дочитывая книгу. Стуча желтыми «мартинсами»^[3] по надраенному до зеркального блеска паркету, к ней приблизился Давид и по-хозяйски обнял девушку за плечи:

– Юль, ты идешь? До начала работы еще куча времени, успеем где-нибудь перекусить.

– Спасибо, я не голодна. Я сейчас на фитнес, – откликнулась стриптизерша, деликатно убирая с плеча руку парня, захлопывая томик Толстого и торопливо покидая зал. Чуть помедлив, за ней вышел диджей.

– Лен, пойдем ко мне, – настойчиво потянул меня за локоть Костя, обводя взглядом опустевшее помещение.

– Кость, я тоже поеду, – проговорила я, мягко отстраняясь. – Пора забирать Эльку.

Пейджер тревожно пищал из сумки, извещая о новых сообщениях от дочери.

– Никуда твоя Элька не денется, – прошептал мне в ухо друг, увлекая за собой в сторону кабинета, больше похожего на апартаменты класса «люкс».

Как ни соблазнительно звучало предложение, я проявила твердость:

– И все-таки давай в другой раз.

– Слушай, а почему бы вам с Элькой не перебраться ко мне за город? – как бы невзначай осведомился Костя, пощипывая бородку – верный признак того, что приятель настроился на романтический лад. – Дом в Подлипках большой, места всем хватит.

– Спасибо, я подумаю, – с благодарностью улыбнулась я.

– Что тут думать? – пожал он плечами, и обычно жесткие глаза его сделались просительными. – Сегодня же и переезжайте.

– Я так не могу. Я должна обсудить твое предложение с Элькой.

– Какая чушь! – Костик нежно поцеловал меня в уголок рта, туда, где, по его словам, живет улыбка. – Обсуждать с девчонкой личную жизнь! Дети эгоистичны, Леночка, и думают лишь о себе.

– Только не моя дочь, – покачала я головой, отвечая на поцелуй. – Ты ее не знаешь.

– Кстати, почему ты нас не познакомишь? – крепко обнял меня Костик. – Я видел фото Эльки. Помнишь, ты мне показывала снимки с выпускного бала? Не сомневаюсь, мы с ней замечательно поладим.

Замявшись, я молчала.

– Слушай, Лен, а может, ты меня стесняешься? – спросил он, отстраняясь. И от обиженных интонаций в его голосе мне сделалось не по себе.

Стесняюсь – не то слово. Просто не знаю, как объяснить, почему я больше не с Игорем, с которым начала общаться еще пять лет назад. Дочери было двенадцать, когда умер ее отец. С нами он не жил, заявлялся только для того, чтобы занять денег на отдачу очередного карточного долга. И все равно Элька отца безумно любила. Девочка каждый день ждала его и, когда раздавался звонок в дверь, бежала открывать, прихватив заранее приготовленные для папы рисунки. Чаще в дверь звонил кто-то другой, но примерно раз в полгода на пороге появлялся облезлый тип с мертвенным лицом и запавшими стылыми глазами.

– Папочка пришел! – Элька кидалась ему на шею и покрывала поцелуями давно не бритые щеки и вкладывала в безвольно опущенные руки акварельные рисунки, на которых был изображен один и тот же сюжет – счастливые папа и мама идут по высокой траве, а между ними – радостная Элька.

Бывший муж бесцеремонно скидывал дочь с себя и, сунув рисунки в карман потрепанной куртки, заводил одну и ту же песню.

– Лен, мне бы денег, – тянул он. – Ты не думай, я на работу устроился, через месяц получка – я обязательно отдам.

Моя вышедшая на звонок мама поджимала губы и делала знаки глазами: дескать, раз просит – надо дать. Жизнь с мужем-алкоголиком научила ее поистине нечеловеческому терпению и состраданию к сирым и убогим, которому позавидовала бы и мать Тереза. Мама тайком ссужала его пятерками и червонцами, иначе мой бывший давным-давно позабыл бы дорогу к нам. Если же дома оказывалась бабушка, она без разговоров спускала просителя с лестницы.

Бывший муж уходил несолоно хлебавши, и после его ухода вся лестничная клетка пестрела изорванными рисунками Эльки. Минут через десять я выходила с веником, заметала обрывки и сразу выносила мусор на улицу, чтобы дочь, не дай бог, случайно не увидела в ведре то, что осталось от ее подарков. О смерти бывшего сообщила соседка. После зимних каникул мы возвращались из школы, и добрая женщина, догнав нас у подъезда, с деланым сочувствием осведомилась:

– Леночка, не знаешь, где Славу хоронить будут?

И, глядя на мое изумленное лицо, оживилась:

– Как? Разве ты не слышала? Его же нашли за нашим домом. За долги, говорят, убили.

Элька ревела несколько дней, а когда, примерно через месяц, вдруг увидела, как я прощаюсь у парадного с Игорьком, устроила скандал, требуя, чтобы я прогнала его, носила траур и до конца своих дней хранила верность папе. С Игорьком я работала вместе в заводоуправлении и даже в какой-то момент считала его потенциальным женихом, но кавалер мой заявил, что не создан для брака, и дальше банального служебного романчика отношения так и не продвинулись.

Но Элька, в конце концов смирившаяся с утратой отца, через какое-то время уже Игорька рассматривала как того единственного и неповторимого, с кем я обязательно должна связать свою жизнь. А как же иначе? Ведь мы же целовались у подъезда! Моя милая девочка полагала, что любовь может быть одна-единственная и на всю жизнь, и я была бы не матерью, а чудовищем, если бы решилась разрушить ее детское заблуждение. Поэтому я до сих пор и не рассказываю о Костике.

– Ничего не стесняюсь! Кость, не говори глупостей, – отмахнулась я. – Просто еще не время.

Друг недовольно дернул плечом, но, соблюдая приличия, все же проводил меня до дверей.

Дочь я забираю из медицинского института, где она учится на факультете педиатрии. Стать врачом Элька мечтала с раннего детства. Каждый вечер, возвращаясь из садика, мы заходили в аптеку и покупали целый пакет аскорбинки, а на следующее утро Элька раздавала ребятам в своей группе «лекарство от врак и драк». При этом дочь уверяла товарищей, что, съев аскорбинку, они на весь день получили заряд доброты и дружбы. Воспитательница только руками разводила, видя, что с появлением в садике Эльки в группе прекратились ссоры.

После школы дочь, не раздумывая, подала документы в Первый мед и сразу же прошла конкурсный отбор, ибо мастеров спорта охотно принимают во все столичные вузы, а Элька со школы занималась плаванием. И даже достигла в этом виде спорта приличных результатов, став мастером спорта, что и поспособствовало ее дальнейшей карьере. Забирая Эльку из института, я отвожу ее на теннис – это по вторникам и пятницам, а по понедельникам и средам девочка ходит на бальные танцы. В субботу у нас бассейн. После занятий мы обычно заходим в кафе-мороженое, съедаем по шоколадному шарику и возвращаемся домой.

Живем мы у моего дяди, он сам так захотел. Мамин брат – известный пианист Роман Левин, тот самый, о котором на совещании упоминал Константин. Дядя много гастролирует, собирая полные залы по всему миру. Человек он не бедный, и ему не составило большого труда выкупить целый этаж в доходном доме дореволюционной постройки в самом конце Первого Басманного переулка, где прошло их с мамой детство. Да и мое детство тоже прошло в многокомнатной квартире с просторной кухней и высоченными потолками и антресолями, забитыми разными интересными вещами.

Мама любит повторять, что Рома всегда был самым лучшим братом, и хотя увлеченно занимался с утра до позднего вечера на стареньком фортепьяно, стоящем в проходной комнате их необъятной коммуналки, он все равно находил время для младшей сестры, чтобы сводить на каток на Чистых прудах или на мультики в ДК автомобилистов.

Я была подростком, когда мой прославленный дядя женился на Тане. Вдохновленный идеей собрать семью под одной крышей, Роман в тот же год расселил коммуналку и позаботился о том, чтобы всем нам хватило места. Сразу же после свадьбы молодожены отправились на горнолыжный курорт Церматт. Никто и представить себе не мог, что в Швейцарских Альпах случится несчастье и сошедшая лавина навечно погребет под собой молодую Ромину жену. Трое суток работала бригада спасателей, усиленная добровольцами из отдыхающих, но бесполезно. Откопали из снежных завалов некоторые вещи Татьяны, нашли даже лыжи, но тела так и не обнаружили. Раздавленный и уничтоженный, дядя вернулся в Москву и устроил пышные похороны своей любимой, положив в землю пустой гроб. Больше он так и не женился, ни на минуту не забывая о Танечке.

Я выросла, вышла замуж и ушла из нашей квартиры, но, как оказалось, ненадолго. Вернулась я обратно уже с маленькой Элькой. Бабушка, мама и дядя приняли в воспитании моей девочки самое горячее участие. Бабушка, пока была здорова, занималась развитием Элькиных творческих способностей, обучая малышку рисованию и языкам, мама уволилась с работы и стирала, убирала и готовила, а дядя Рома из зарубежных поездок привозил моей девочке самые красивые платья, какие только мог найти в фирменных магазинах европейских столиц.

Белое пальто дочери и ее развевающиеся на ветру черные кудри я увидела издалека. Скромно потупившаяся Элька скучала у обочины недалеко от метро «Фрунзенская», ожидая, когда я подъеду. Рядом с ней стоял черный «Паджеро», из которого выглядывала нахальная физиономия уличного приставалы. Облокотившись на опущенное стекло, речистый кавказец уговаривал мою девочку сесть к нему в машину. Но Элька, воспитанная в строгих традициях интеллигентной бабушкой, категорически отказывалась от сомнительного предложения. Я притормозила рядом с внедорожником и окликнула дочь. Элька смущенно одернула приподнятый ветром подол пальтишка и, обогнув транспортное средство незадачливого кавалера, проворно уселась рядом со мной, подставив холодную щеку для поцелуя.

– Привет, мамуль, – улыбнулась она, скидывая с головы затейливо вывязанную «трубу»^[4]. Карие глаза ее, как фонарики, вспыхнули радостью, и лицо озарилось внутренним светом. – Где так задержалась? Я уже начала волноваться.

– Что, проходимцы всякие липнут? – чтобы не отвечать на провокационный вопрос, усмехнулась я, кивнув в сторону продолжавшего чего-то дожидаться кавалера, с надеждой поглядывающего в нашу сторону.

– Это пятый за те сорок минут, что я тебя здесь жду, – зарделась Элька. – Я уже хотела поехать на метро.

– Ну и зачем тебе эта сутолока? Раз я обещала заехать за тобой, значит, обязательно приеду, – проворчала я, задетая справедливым замечанием. – Ну что, домой? Перекусим, и на аэробику.

– А как дела в твоей скучной бухгалтерии? – Дочь смешно наморщила нос, всем своим видом давая понять, что она и дня бы не выдержала в подобном месте.

– В моей скучной бухгалтерии Марина уходит в декрет, Светлана Андреевна собирается на пенсию, а Ольгу бросил муж, – пустилась я в фантазии, придумывая, как могла бы сложиться жизнь моих бывших коллег из душной комнатки на третьем этаже заводоуправления.

– Бедная ты моя. – Она потерлась щекой о мое плечо. – Какая у тебя жизнь унылая!

Я улыбнулась, коснулась губами Элькиного носа и согласно кивнула.

Москва, 1952 год

– Котик, не отставай! Мы опаздываем!

Мама дернула Котю за руку и прибавила шагу. До красивого дома с просторным палисадником и белым гипсовым горнистом в самом центре двора они шли всегда пешком. Можно было от метро доехать на автобусе, но ждать автобуса еще дольше, чем идти. Галоши то и дело сваливались, мама останавливалась и, ругаясь на бестолкового сына, снова и снова вдевала валенок в галошу. Когда остановились в очередной раз, мама строго посмотрела на Котю, как будто это он сам скидывал калошу, вдела в нее валенок, поправила висевшую на плече холщовую сумку и, не оглядываясь, устремилась вперед, к дому, где жила Королева Ведьм. Котя громко икнул и, оскальзываясь на ледках, припустил за мамой бегом.

Он всегда икал, если долго плакал. А плакал Котя всю ночь, потому что боялся страшную ведьму, у которой они теперь жили. В ее жилище пахло пылью – как на чердаке барака в гарнизоне, где служил Котин отец. Подниматься на чердак Коте строго-настрого запрещали. Но отец уходил на службу, мать отправлялась в гарнизонную прачечную, заперев Котю в их тесной комнатке, и соседский Андрейка сразу же стучался в заклеенное синей изолентой оконное стекло.

– Малой! – звал он с улицы. – Айда с нами на чердак!

Интерес старших товарищей к маленькому Коте был не случаен. Все дворовые мальчишки знали, что вечно пьяный Котин папа оставляет початые пачки «Казбека» на серванте. И подбивали Котю воровать отцовские папиросы, но аккуратно, не наглея, так, чтобы не вызвать у родителей ненужных подозрений. Краденые папиросы полагалось отдавать дворовым приятелям. Набив карманы картонными гильзами с табаком, Котя подтаскивал к окну отцовскую гантель, забирался на стул, со стула переползал на подоконник, кряхтя, замахивался чугунной чушкой и с силой ударял по оконному шпингалету. Шпингалет опускался, открывая путь на улицу. Распахнув обе створки, Котя торжественно слезал прямо на руки мальчишек.

Сбившись в стайку, ребята бегом огибали барак, заходили с черного хода и, поднявшись по скрипучей лестнице на чердак, просачивались сквозь прутья заграждения, на которых покачивался увесистый замок. И, расположившись на перевернутых ящиках от снарядов, выкуривали добычу, щекоча нервы страшными историями. Истории бывали разные – про черную руку, про дьявольский автобус с номером, состоящим из трех шестерок, про женские ногти в мясных пирожках и парикмахера-убийцу. Ну и, конечно же, про ведьм и колдунов. В благодарность за оказанную услугу Коте предоставлялось право выбора, и чаще всего мальчик просил рассказать какую-нибудь историю про ведьму.

На ведьмах специализировался Андрейка. Старший товарищ обставлял рассказы с театральной пышностью, и Котя трепетал и боялся гораздо больше, чем во время других повествований. Когда глаза привыкали к полумраку чердака, куда сквозь заколоченные досками окна с трудом пробивался солнечный свет, ребята занимали привычные места. Андрейка неизменно усаживался на место вожака у пыльного окошка. Подождав, когда мальчишки устроятся кто где, рассказчик раскуривал папиросу и, указывая на сухие белесые метелки пахучей травы, развешанные на вбитые в балки гвозди, небрежно вопрошал:

– А знаете, ребя, для чего здесь полынь?

– Ну, для чего? – хмыкал Макс, с восхищением глядя на кольца дыма, медленно выплывающие из округленного Андрейкиного рта.

– Чтобы отвадить ведьм! – понижал голос рассказчик, выпуская очередное неровное кольцо и передавая папиросу следующему курильщику.

– Да ладно, Дрон! Откуда здесь ведьмы? – кривил тонкие губы, неумело затягиваясь, Васек.

– Знаешь горбатую бабку, которая живет у развалин старой церкви? – прищуривался Андрейка, четвертый год ходивший в сельскую школу и знавший окрестности как свои пять пальцев.

– Ну? – неуверенно отзывался Васек, и по голосу было понятно, что бабки он не знает. – И че?

Андрейка подавался вперед и, тараща честные глаза, понижал голос до свистящего шепота:

– Я сам видел, как она на кладбище покойника жрала!

– А где она его взяла? – недоверчиво интересовался Котя, на всякий случай пересаживаясь поближе к лестнице. А вдруг полынь не подействовала и ведьма притаилась где-то на чердаке?