Я села рядом с отцом и стала ждать. Крысой оказалась Ольга. Она первая увидела деньги и подтолкнула локтем Льва. Они пошептались, и Вовка отрицательно мотнул головой, отходя в сторону. Ольга же воровато оглянулась по сторонам и, видя, что поблизости никого нет, схватила с подзеркальника несколько купюр и сунула их в карман куртки.

– Опа! – Отец хлопнул ладонями по коленям. – Попалась! Ты поняла, Кира? Ты их пирожными кормила, а твои друзья тебя же и обворовывают. Отсюда вывод. Люди – завистливые твари. Даже те, кого ты считаешь своими лучшими друзьями. Любой готов поживиться за твой счет. Пойдем-ка, дочь, перекинемся с этими ублюдками словечком.

Он поднялся с кресла и отправился в прихожую. Бритый и страшный, он шел по коридору. Тысячи галогеновых лампочек отражались в массивном золотом распятии на его голой груди, спортивные штаны лишь чудом держались под глобусным брюхом. Короче говоря, вид отца не сулил ребятам ничего хорошего. Внутри у меня все замерло от предвкушения неизбежного позора. Думаю, друзья тоже догадались, что надвигается неминуемая расплата. Ольга и Вовка стояли притихшие и перепуганные, глядя на приближающегося хозяина квартиры. Отец подошел к подзеркальнику, собрал купюры и начал их медленно пересчитывать, слюнявя палец и шевеля толстыми губами. Затем поднял отливающие ртутью глаза на моих побледневших друзей и с угрозой проговорил:

– Здесь не хватает денег. Верните по-хорошему.

Ольга индифферентно смотрела в сторону, делая вид, что она тут ни при чем. Лев мучительно покраснел и громко дышал, широко раздувая ноздри короткого носа, как делал всегда, когда волновался.

– Ну что, будем милицию вызывать? – продолжал напирать отец.

– Папа, не надо! – Я заревела, живо представив себе, как Ольгин отец, практикующий телесные наказания за куда более мелкие провинности, сечет ее ремнем.

Быстро взглянув на меня, Вовка дернулся и вдруг шагнул к Ольге и вытащил у нее из кармана припрятанные Гуляевой банкноты.

– Вот, возьмите.

Рыцарь моего детства протянул папе деньги, и я видела, как от напряжения дрожит его тонкая рука.

– Это я взял, – Лев начал неумело оправдываться. – Взял и положил к Оле в карман, чтобы на меня не подумали. Она бы вынесла, а я бы потом забрал.

Отец смотрел на Вовку, как солдат на вошь, уничтожая презрительным взглядом.

– Кирка, запомни! – Отец ткнул в моего рыцаря коротким пальцем, одновременно с этим выхватывая у парня купюры. – Такие вот Робин Гуды самые подлючие! Сами не пакостят, а других поощряют. А ну-ка пошли вон, сопляки!

Отец рванулся, сделав движение, как будто хочет схватить их за шкирки. Друзья завизжали и выскочили за дверь. И, не дожидаясь лифта, бегом припустили вниз по лестнице. С Вовкой Левченко я больше не виделась, а Ольга, как это ни странно, до сих пор продолжает числиться в моих лучших подругах. Преданность Гуляевой я щедро оплачиваю из своего кармана. Мы частенько ходим по ночным клубам, на мои, разумеется, деньги, и о случае с воровством со столика в прихожей Гуляева вспоминает, как о досадном казусе, лишившем ее законного дохода. Это сейчас мы стали несколько реже встречаться, а до моего замужества мы с подругой вообще были неразлучны. Прогуливая уроки, Ольга приезжала ко мне в новую школу и подолгу ждала во дворе. После того как я заканчивала учиться, мы отправлялись проматывать отцовские денежки. Про Вовку мы не вспоминали, тем более что в том же году он уехал на Север к родителям. Так что Ольга осталась у меня одна-единственная. Хотя я сменила несколько школ, новых подруг у меня так и не появилось. Мать всегда считала Ольгу уличной девкой и запрещала мне с ней видеться, но я плевать хотела на чьи-то запреты. Мое доверие Гуляевой простирается так далеко, что в свое время я показала Ольге учителя биологии из частной школы «Романтик», к которому неровно дышала. В этой школе я проучилась всего год перед самым отъездом, но, похоже, испытала одно из самых сильных чувств за свою жизнь. Мой биолог Гуляевой не понравился. Ольга сказала, он слишком бледен, чересчур худ и недостаточно брутален. Я же была от Германа Игоревича без ума. Молодой, красивый, умный – такие парни мне всегда нравились. Он собирался защищать кандидатскую диссертацию и, несмотря на младые лета, уже удостоился правительственной награды за какое-то важное открытие. Но у нас с биологом так и не сложилось. Весной папа умер, и мама увезла меня в Испанию, к Лучано. Испанец с радостью женился на богатой русской вдовушке и прожил с ней десять бурных лет, кочуя из России в Испанию и обратно. А когда они развелись, начал делить мамин бизнес. Я, само собой, приняла сторону мамы, и вот теперь за это расплачиваюсь. Вне всяких сомнений, это отчим организовал мое похищение. Размышляя о прошлом, я, как сомнамбула, в тишине комнаты раскачивалась из стороны в сторону и тупо смотрела одну и ту же картинку, повторяемую раз за разом, пока вдруг под сводами комнаты снова не загрохотал голос дикторши:

– Удивительный цинизм! Расправившись с мужем, жена не забыла…

Вот сволочи! Видят, что одним изображением меня не проймешь, решили доконать-таки звуком! Я вскочила с кровати и с разбега стукнула ногой по орущему на экране дикторскому рту. Затем еще раз. И еще. Каблук увяз в пластиковой стенке плазмы, лодыжку обожгло болью, но взбесившее меня изображение вместе со звуком наконец-то исчезло, рассыпавшись по комнате тысячью стеклянных осколков.

Окошко в двери лязгнуло, открываясь. В него вполз железный поднос, над пластмассовой миской подымался пар от какой-то неаппетитной еды.

– Сто тридцать первая! Ужин!

– Можешь сам сожрать! – гаркнула я, хромая к двери с самым недвусмысленным намерением.

Подошла к подносу и выпихнула его обратно вместе со слипшимися пельменями и чаем в прозрачном стаканчике.

– Да ты буйная? – миролюбиво удивился надзиратель, с ботинками которого я уже имела возможность познакомиться. – У нас буйных не любят.

Лязгнуло окошко, закрываясь. Из ранее не замеченного мною отверстия в потолке в комнату ударила струя сладковатого газа. Запрокинув голову, я смотрела на беловатый пар, наполняющий помещение. Глаза начали слезиться, в носу защипало. Но я упрямо смотрела вверх до тех пор, пока ноги мои не подогнулись. Плохо понимая, что делаю, я опустилась на пол и отключилась прямо у двери.

* * *

Охваченный восторгом сделанного открытия, Шарль принялся неутомимо писать стихи. Напуганная увлечением сына, Каролина взывала к его разуму, но Шарль не слышал увещеваний матери. Литература поглотила Бодлера целиком. Перестали вызывать интерес значимость смерти, тайны соединения души и тела, Бог, природа, мораль и прочие понятия, изучаемые в «философском» классе. И снова о нем говорили учителя, что у Бодлера много идей, но мало порядка в голове. И, надо признать, упреки их были справедливы. На уроках Шарль теперь и вовсе не слушал учителей, а запоем читал своих любимых Гюго и Ламартина, к которым прибавились Мюссе, Виньи, Сент-Бев. В эти моменты Шарль чувствовал себя среди друзей и хотел во всем походить на своих кумиров, мечтая жить в музыке слов, отдавая миру свое сердце. Книги поставлял ему единственный друг, с которым он сошелся в классе. Одноклассник проживал дома, а не в интернате, и имел возможность заимствовать любимых авторов Бодлера из библиотеки своего отца. Сидя на уроках, Шарль сочинял стихи и передавал их приятелю, наблюдая за его реакцией. Следуя движению души, в поэзии начинающий автор инстинктивно избрал для себя устало-отрешенный взгляд на вещи и холодный, иронично-мрачный тон. И, раз окунувшись в эту атмосферу, уже не желал с ней расставаться, обосновавшись в своем особом мирке, точно рак-отшельник в обнаруженной на дне моря пустой раковине. Знакомый голос внутри Шарля, голос отца, не уставал шептать ему, что он станет лучшим поэтом современности. И Бодлер ему верил. Но, как это ни покажется странным, наряду с этим Шарль все еще продолжал оставаться маминым мальчиком, мечтающим порадовать ее хорошими оценками. Повинуясь очередному порыву стать отличником, он решился вызвать Опика на разговор. Расположившись в кабинете отчима, юноша сообщил:

– Папа, мне просто необходим репетитор.

– Зачем? – вскинул бровь Опик.

Глядя на напрягшееся лицо полковника, Шарль поспешно добавил с покаянными нотками в голосе:

– Признаю, я был не очень прилежен, но это легко исправить. Достаточно нанять молодого человека, сведущего в религии, эстетике и философии искусств, и я мигом наверстаю упущенное. Я знаю такого юношу. Я говорю о господине Лазеге.

– Думаю, Шарль, ты усугубляешь ситуацию, – недовольно поморщился Опик. – Мне кажется, что в этом нет необходимости.

– Это не просто каприз, папа, а насущная необходимость, – горячо возразил Шарль, которого не отпускал страх перед будущим. – Мне скоро предстоит вступать в жизнь, а для этого понадобится определенный багаж знаний.

– И какой же?

– Ну, например, мне не помешало бы овладеть древнегреческим языком. Он поможет изучить немецкий, чтобы прочитать в оригинале многие нужные книги.

– Не стану скрывать, – голос отчима зазвенел сталью, – что считаю твое требование всего лишь возможностью развлечься, болтая за деньги с образованным молодым человеком о таких несущественных вещах, как искусство, наука о душе и тонкости мертвого языка. Со своей стороны я могу организовать для тебя занятия по фехтованию и верховой езде. Вот то, что действительно пригодится тебе в жизни.

Шарль поднялся с кресла и, ни слова не говоря, покинул кабинет. От обиды он не мог проронить ни слова. На следующий день юный Бодлер вернулся в «философский» класс, чтобы продолжить тянуть унылую лямку. А вскоре грянул гром. Подумать только! Его, как паршивую овцу, выгнали из коллежа. Выгнали, на взгляд Шарля, совершенно необоснованно. На уроке приятель передал Бодлеру записку, преподаватель это заметил и потребовал отдать записку ему. И юноше ничего не оставалось, как сунуть послание в рот, разжевать и торопливо проглотить. Он не мог поступить иначе, ибо считал себя обязанным сохранить доверенный ему секрет. А вечером Шарль стоял перед родителями, пристыженный и возмущенный, и стойко сносил гнев полковника и слезы матери.

– Но, Шарль, как ты мог? – в который раз взывала к нему Каролина, расхаживая по просторной гостиной и нервно хрустя пальцами. Жак Опик предоставил жене самой разбираться с сыном, в позе осуждения застыв у камина. – Ты не имеешь права поступить так со всеми нами! – повысила голос мать. – Ради чести нашей семьи, умоляю тебя, вернись обратно в коллеж!

Вняв увещеваниям родных, Шарль, в конце концов, взялся за перо и написал директору покаянное письмо, в котором признавал, что сожалеет о своем поступке и просит принять его обратно. Через пару дней Каролина сообщила ему радостные вести.

– Шарль, милый, папа любезно отнес твое письмо в коллеж и переговорил с директором.

– И что же? – с любопытством осведомился юноша.

– Посовещавшись, они приняли решение перевести тебя из пансионеров в приходящие ученики. Также ты сможешь брать частные уроки у Лазега.

– Ушам своим не верю! – воскликнул потрясенный Шарль, рассчитывая наконец-то оказаться под одной крышей с родителями. – Как великодушно со стороны папы!

– Кроме того, родители Лазега согласились сдать тебе комнату в своем доме по улице Вье-Коломбье. А питаться ты будешь в соседнем пансионе, который содержит мадемуазель Селеста Тео.

Радости Шарля не было предела. Все складывалось как нельзя лучше. Правда, мама снова ускользала от него, перепоручая Шарля заботам Лазегов. Но это ничего, он сможет бывать у родителей так часто, как сам того захочет.

– Да, и вот еще что, – замявшись, проговорила Каролина. – На днях мы отправляемся в Бурбон-ле-Бен, лечить застарелое ранение ноги полковника, которое все чаще дает о себе знать. Ты будешь умницей и не станешь сильно скучать, правда, Шарль?

Каролина мягко улыбнулась, обняла сына и прижала к высокой груди, сделав вид, что не слышит горестного стона отчаяния, вырвавшегося из его уст.

* * *

Я очень замерзла. Я дрожала так, что зуб на зуб не попадал, но, понимая, что сплю, я никак не могла проснуться. Мужские голоса туго ворочались в тяжелом вязком сне, наполненном чудовищами. Именно чудовища говорили заиндевевшими голосами, обдавая меня ледяным дыханием. Пока я соображала, снятся мне они или нет, в лицо ударил яркий луч света. Закрываясь рукой, я приподнялась на локте, пытаясь рассмотреть говоривших. Лица того, кто держал фонарик, не было видно. На фоне темного неба вырисовывался только его силуэт. Рядом стояла еще одна фигура, особенно черная в ночной мгле. Неподалеку шумели от ветра кусты, а дальше светился огнями высоченный мост, перекинутый через широкую реку. Я узнала Радужный мост и поняла, что нахожусь в парке. И лежала я на неудобной узкой лавке, совсем не предназначенной для того, чтобы на ней лежать.

– Здесь нельзя спать, – проговорил суровый бас. – Будьте добры, покиньте парк. Мы закрываемся.

Одернув юбку и плотнее запахнув полы плаща, я опустила ноги в туфлях на землю и села, бессмысленно щурясь на свет. Человек с фонариком приблизился ко мне и пододвинул ногой чемодан, стоящий у скамейки. Тот самый чемодан, который я оставила в машине у Артура, а самозванка, прикидывавшаяся мной, сразу же после убийства вытащила с заднего сиденья и унесла с собой. При воспоминании о случившемся по спине пробежал неприятный холодок. И тут я заметила, что что-то держу в руке. Я с недоумением посмотрела на свою сумку, которую не видела с того самого момента, как мне сделали инъекцию у лифта. Открыть ее я не решилась, памятуя о том, что именно туда убийца сунула окровавленный нож.

– Да, конечно, сейчас уйду, – пробормотала я.

– Не май месяц, прохладно на улице, – продолжал басить обладатель фонарика. – Похоже, мадам перебрала шампанского, – кивнул он на пустую бутылку «Абрау-Дюрсо», стоявшую у скамейки. – Вольдемар, помоги дамочке подняться.

Поддерживаемая под руку смутно различимым впотьмах Вольдемаром, я поднялась на нетвердые ноги и, спотыкаясь на каблуках, побрела по темной аллее в направлении освещенного моста.

– Выход найдете? – осведомился Вольдемар, слегка приотставая.

– Само собой, – хмыкнула я.

Еще бы не найти! Сразу же за мостом располагалась частная школа, в которой я училась последний год перед отъездом в Испанию, и Ольга каждый день ждала меня в этом самом парке. Нам было по шестнадцать лет, и мы любили знакомиться с парнями. Парк за Радужным мостом считался одним из тусовочных мест столицы, и ближе к вечеру молодежь стекалась сюда в кафе «Сезонное». Мы с Гуляевой были там завсегдатаями, разбив немало мальчишечьих сердец. Поэтому в парке я ориентировалась как у себя дома и целенаправленно шла к выходу. На ходу я шарила в сумочке, разыскивая смартфон, чтобы позвонить маме и рассказать нелепейшую историю, которая со мной приключилась.

– Кира Романовна, вы паспорт потеряли! – вдруг прокричали мне вслед.

Я обернулась и увидела, что свет фонарика направлен на мои документы, и оба охранника парка внимательно их изучают. Стальные когти страха сжали сердце. Желудок камнем ухнул вниз. Все кончено. Сейчас они меня узнают, скрутят и сдадут в полицию. Стараясь не привлекать излишнего внимания, я медленно попятилась назад, больше всего мечтая незаметно уйти на безопасное расстояние и раствориться в темноте.

– Кирка! Это ты, что ли? – вдруг закричал тот, кто откликался на имя Вольдемар. – Это ж я, Вовка Левченко! До третьего класса вместе учились! Помнишь меня?

От неожиданности я чуть не упала.

– Лев? Вот это да! – недоверчиво протянула я. – Богатым будешь. Недавно тебя вспоминала.

– Кирка, что же ты спишь на лавочке? Что-то случилось?

– Володь, долго рассказывать.

– А ты расскажи. Ночь длинная, мы с Серегой никуда не торопимся. Серег, ведь не торопимся?

– Само собой! Куда нам торопиться? Обход мы почти завершили, теперь у нас вся ночь впереди. Надо бы встречу отметить. – Луч фонарика описал дугу, перемещаясь на мой чемодан, оставшийся стоять на аллее. – Вольдемар, бери багаж, и двигайте к нам в сторожку. А я прогуляюсь до магазина. Продавщица в круглосуточном – моя приятельница, отпустит спиртное без разговоров, – без умолку болтал разговорчивый Серега. – Так что, Володька, гони монету. Это же ты встретил школьную подругу, а не я.

– Ты же знаешь, Мамай, я все деньги отсылаю матери, – смутился мой бывший одноклассник, лица которого я, как ни старалась, никак не могла разглядеть. – Могу дать рублей двести.

– Пошел ты знаешь куда? – обиделся Мамай. – Что на них купишь? У меня, между прочим, тоже цинга с деньгами. И все-таки необходимо согреться. Что-то прохладно становится.

Намек был так прозрачен, что не понять его было невозможно. Это даже к лучшему. Кто платит, тот и заказывает музыку. Только бы наличные оказались на месте.

– Можно фонарик? – проговорила я, больше всего опасаясь, что шустрый Серега кинется сам светить мне в сумку.

В том, что нож до сих пор находится именно там, я ни секунды не сомневалась – похоже, чертов испанец приложил немало усилий, чтобы подставить меня по полной программе. И уж об орудии убийства наверняка позаботился надлежащим образом. Но напарник Володьки проявил тактичность и протянул мне фонарь, не выказывая особого желания принять участие в поисках денег. Раскрыв «молнию», я направила колеблющийся луч света внутрь сумки. Первое, что мне бросилось в глаза, – толстая пачка пятитысячных купюр, перетянутая синей резинкой. Когда я заходила в подъезд своего дома, этой пачки у меня не было. Не показывая своего удивления, я вытянула из-под резинки верхнюю банкноту и вручила ее Мамаю.

– Вот пять тысяч. На коньяк и закуску. Сдачу вернете.

Сунув деньги в карман, он оживленно проговорил:

– Само собой. Все сделаю в лучшем виде. Вольдемар, веди даму в сторожку, а я сей момент вернусь. Только обойду два оставшихся поста. Должность начальника охраны парка как-никак обязывает.