Первым из круга «Православного дела» в 1943 году арестовали сына матери Марии Юру Скобцова, активно ей помогавшего: у него в кармане нашли письмо женщины-еврейки с просьбой о свидетельстве о крещении. Сразу вслед за ним были арестованы отец Дмитрий и мать Мария. Юра Скобцов и отец Дмитрий Клепинин погибли в 1944 году в концлагере Дора (Бухенвальд), оба позднее вместе с матерью Марией причислены к лику святых как мученики. Мученический путь матери Марии проходил в женском концлагере Равенсбрюк. Сохранилось множество свидетельств ее соузниц, как она до последнего вздоха помогала другим, как выслушивала людей и дарила силы жить, как даже в условиях лагеря продолжала создавать удивительные вышивки. Символом ее несломленного духа, надежды и веры в победу добра над злом стала чудом сделанная вышивка на косынке французской соузницы, посвященная высадке союзнических сил в Нормандии. Невероятно, но выжившая лагерница смогла сберечь эту вышивку, и она сохранилась до наших дней. Сама же мать Мария погибла в газовой камере Равенсбрюка 31 марта 1945 года, накануне католической Пасхи, совсем незадолго до победы; по одному из свидетельств, шагнув туда добровольно, за другого человека.

Софья Носович, соратница легендарной героини Сопротивления Вики Оболенской, так вспоминает о совместном пребывании с матерью Марией в Равенсбрюке: «Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась. „Нет, нет, – воскликнула матушка, – только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условий“»^[15]. Мысль преподобномученицы Марии Парижской, яркая, живая, оригинальная, продолжавшаяся даже в условиях лагеря, как само противостояние расчеловечиванию человека, мысль, тесно связанная с жизнью, открывающая новую страницу в православном богословии, – один из главных даров, оставленных нам в наследство матерью Марией.

▪▪▪

«Мистику человекообщения», то есть мысль о том, что в подлинной встрече с человеком, в подлинном общении с ним, мы встречаемся и общаемся с Самим Богом, что путь к Богу лежит через наше отношение к ближнему, к другому человеку, мать Мария считала «главной темой своей жизни». Сохранилось свидетельство Константина Васильевича Мочульского, его дневниковая запись за 1936 год о том, как она разрабатывала и формулировала эту тему: «Мать заперлась в своей комнате и с утра до вечера стучит на машинке статью „Мистика человекообщения“. „Это тема моей жизни“, – говорит она. „Почему так подробно и тонко описаны лестницы восхождения к Богу? Существуют бесчисленные путеводители и руководства к Богообщению, а о мистике человекообщения ничего не написано? Но ведь путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. Человек есть образ и подобие Божье, храм Духа Святого, нетленная икона Божества. И человекообщение есть великая тайна и таинство“»^[16]. Попробуем вглядеться, как эта ключевая идея раскрывается в разных тематических пластах ее богословия.

Сама статья «Мистика человекообщения» была впервые напечатана в 1936 году в альманахе «Круг» (№ 1) и затем вошла в качестве одной из частей в задуманный еще при жизни и опубликованный лишь посмертно сборник текстов «О монашестве»^[17]. В середине 1930-х годов, сразу после монашеского пострига в 1932-м, мать Мария усиленно размышляет о смысле монашества и о современных особенностях аскетизма. Размышления эти вызваны, прежде всего, теми новыми историческими условиями, в которых принимает монашество автор: это гонения на Церковь на родине, в Советской России, и ситуация безбытности и нищеты в эмиграции, в распоряжении которой оказались лишь несколько традиционных, дореволюционных монастырей в лимитрофных странах (таких, например, как Пюхтицкий Успенский монастырь в Эстонии). Жизнь в этих монастырях, которые мать Мария посещает и описывает в серии очерков «Прибалтика», опубликованной в газете «Последние новости», кажется ей слишком благополучной, слишком устроенной на фоне общей неустроенности «эмигрантского народа». Именно желание разделить со страждущими их беды, уврачевать раны и облегчить страдания и приводит мать Марию к ее идее «нового монашества», монашества в миру, среди бед и боли мира. Беря на себя общее бремя страданий, разделяя его с ближними и облегчая его им, монах привносит этим в мир Христову любовь, позволяет Богу, через себя, действовать в этом, лежащем во зле, мире: «Сейчас для монаха один монастырь – мир весь»^[18]. В своей поэтической пьесе-мистерии «Анна» мать Мария рисует образы двух монахинь с противоположными взглядами на суть монашества: Павла благочестива, она усиленно молится и осуждает Анну, постоянно заботящуюся о том, чтобы разделить страдания тех, кто за стенами монастыря. Анна, в образе которой очень много автобиографических черт, уходит в мир и отдает свою жизнь и душу «за други своя». Примечательно, что для матери Марии такой выход монашества в мир связан не с ослаблением, а с усилением аскетических требований к монаху, не с духовной расслабленностью, а с усиленной жертвенностью: «Чем больше мы выходим в мир, чем больше отдаем себя миру, тем менее мы от мира, потому что мирское себя миру не отдает»^[19]. Сама возможность подлинной помощи человеку, подлинной «мистики человекообщения», укоренена в евхаристической жертве. Эту связь мать Мария раскрывает с помощью еще одного, ключевого для ее богословия термина, – «внехрамовая литургия», которая есть не что иное, как «жертвенное служение в храме мира, украшенного живыми иконами Божиими, служение общее, всечеловеческое жертвоприношение любви»^[20]. Истоком разлива внехрамовой литургии, которая, как фонтан, изливается на весь мир, на всех и на каждого, никого не оставляя обделенным Христовой любовью, будет наша приобщенность к евхаристической жертве Христа, отдание собственной жизни, уже ставшей Телом Христовым, «на заклание миру»^[21].

Мы видим, что аскетические требования к монашествующим при таком подходе не ослабляются, а, наоборот, заостряются. Составной частью такой радикализации требований становится богословское переосмысление матерью Марией монашеских обетов, которые возводятся ею на новый уровень требовательности. Так, обет нестяжания в эпоху массового обнищания людей, все потерявших в исторической катастрофе, уже не может сводиться только к отказу от материальных ценностей, но требует от монаха «нищеты духа», отказа от накопления не только интеллектуальных и культурных ценностей, но даже духовных: «…это есть отказ от своей духовной исключительности, это есть отдача своего духа на служение делу Божию на земле…»^[22] Обет послушания из слепого послушания старцу (поскольку подлинных старцев в эмиграции просто нет) становится творческим поиском применения собственных духовных сил, послушанием тому церковному делу, которое сам монах находит как свое призвание: «Послушание становится служением»^[23].

Обострение, усиление внутренних требований к христианину вообще характерно для мысли матери Марии (как это было характерно и для ее жизни), поэтому ее мысли о монашестве и аскетике актуальны и сегодня, и не только для монашествующих. К общехристианскому императиву подражания Христу, предполагающему вольное следование за Ним на Голгофу и готовность к жертве, мать Мария добавляет еще и императив подражания Богородице. И это снова связано с «мистикой человекообщения». В статье «О подражании Богоматери» (1939) она обосновывает это тем, что, как для Богородицы, стоявшей на Голгофе, крест Сына становится мечом, рассекающим Ее сердце, так и для каждого из нас таким мечом, пронзающим сердце, должен стать крест нашего ближнего. И это не только богословское обоснование сострадания ближнему, это еще и путь сквозь такое творческое сострадание к подлинному богообщению, к рождению Христа в сердце другого и в собственном сердце: «Каждый человек также и образ Богоматери, рождающий в себе Христа от Духа Свята»^[24].

И в этом еще одна удивительная особенность богословской мысли матери Марии: радикализируя аскетические и общехристианские требования к человеку, возводя их на новую высоту, она при этом одновременно словно расчищает перед читателем дорогу к этой зовущей новой высоте, словно распахивает окна, так что в прежде душное и тусклое пространство начинает литься воздух и свет. Мы оказываемся в богословском пейзаже, в котором и Христос, и Богоматерь, и Дух Святой близки нам как никогда. Образ Богоматери, как и образ Божий, вписан в каждого из нас, надо лишь расчистить накипь эгоизма и в сострадании ближнему дать ему в себе просиять. Дух Святой веет в каждом подлинно церковном деле, в каждом творческом акте человека.

Примечательно при этом, что творческая церковность оказывается не просто характерной чертой богословского метода матери Марии, но и объектом ее рефлексии. В статье «Истоки творчества» (1934) она формулирует «евангельскую теорию творчества». Для этого она внимательно анализирует все евангельские цитаты с глаголом «творить», «делать», «совершать», поскольку образцом и вершиной человеческого творчества считает деяния и свершения «самого совершеннейшего, то есть самого творческого» «из всех человеков-творцов»^[25] – Христа. И тут мы вновь возвращаемся к «мистике человекообщения», поскольку истоком творческой активности Богочеловека оказывается Его послушание Отцу, когда Отец и Сын творят вместе, «в нераздельном единстве творческой любви»^[26]. Такая неотделимость творчества от любви характерна и для земного, человеческого творчества, которое в своей подлинности также укоренено в Троическом Единстве Божества. Именно поэтому мать Мария считает любое творчество «актом некой соборности, некоего абсолютного общения не только с Богом, но через Бога и со всем миром»^[27], так что вне такого общения человек просто не может по-настоящему творить; и именно поэтому она утверждает, что «движущей силой всякого земного творчества является сейчас в мире Дух истины, который научает, и возвещает, и приводит к общению с первоисточником всякого творчества в мире».

Тот приток свежего воздуха, который мы ощущаем, читая статьи матери Марии, слыша ее живой, неравнодушный голос, связан не только с возвращением в Церковь памятования о творчестве и свободе как неотъемлемых атрибутах церковности, но и с прояснением изначальных смыслов: что есть христианство, православие, живая вера, в отличие от мертвого эрзаца религиозности, от пустого благочестия; что такое подлинный аскетизм в отличие от «темного аскетизма», присущего, например, большевикам. И здесь ключевым моментом опять-таки оказывается «мистика человекообщения», то есть евангельская любовь к ближнему. В статье «Типы религиозной жизни» (1937) мать Мария феноменологически описывает различные бытующие в нашем церковном быту типы благочестия: синодальный, уставщический, эстетический, аскетический; их представители могут годами ходить в церковь, соблюдать все правила, знать устав, ценить красоту церковной службы, достигать вершин аскетизма и в то же время не иметь ничего общего с христианством, потому что они не имеют ничего общего со Христом. Подлинная православная церковность являет себя только в «евангельском» типе благочестия, то есть в жизни по евангельским заповедям, в следовании за Христом, в способности любить. И тогда можно встретить Христа в любом человеке, с которым мы вступаем в общение, даже в самом неприятном и самом неудобном: если отречься от себя и своего, не искать выгоды, но подлинно видеть телесные, душевные и духовные нужды человека, то в этой трудной, но благодатной встрече, в этом таинстве ближнего, как молния, просияет вдруг встреча с Самим Христом, случится самое лучшее из всего, что только может случиться в нашей жизни. И в этом один из парадоксов творчества матери Марии, как и самой ее жизни: проповедуемое и являемое ею христианство, при всей своей предельной требовательности к человеку, при заостренности темы крестной жертвы и предельности самоотдачи, говорит о полновесной радости, дарованной нам уже здесь и сейчас, в каждой земной встрече, в каждом нашем усилии, свидетельствует о пасхальном ликовании. «Христианство – это пасхальная радость… – пишет мать Мария. – Подлинное, богочеловеческое, целостное, соборное христианство зовет нас пасхальной песней: друг друга обымем. Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы. Возлюбим, это значит не только единомыслие, но и единодействие, это значит – общая жизнь»^[28].

Наталья Ликвинцева