Все, кроме занятого Светела, туда повернулись. В санный огород выплыла отчаянная бабёнка, не усидевшая в благолепии зеленца, за рукодельем под моранские воздержанные хвалы. Хвойные лапы за спиной статёнушки долго не успокаивались. Мелькал то расшитый рукав, то браный подол.

Косохлёста сдуло, как комара. Гуляй, невнятно взревев, рванулся к зазнобе. Пришлось Светелу бросать неконченный наигрыш, спешно вспоминать всё учёное для Затресья, где тайком от родительской строгости плясали четами. Затеял бряцать первое, что явилось, не по порядку, – «девки нарасхват». Ох же ты! И не угадывал, а как угадал! Из ельничка посыпалось неустрашимое бобровское женство. Кто охотно и бойко, кто – для виду противясь смешливой мужской силушке. Одних тут же повели витязи, других укрыли в объятиях бдительные мужья. Плясать четвёрочку умели не все. Лучше прочих управлялись Гуляй и его друженка. Прочие силились подражать, сталкивались, отряхивались, дальше плясали. Задор полыхал вовсю, обращал смехом обиды.

Светела, сросшегося с гуслями, некому было сменить. Нос вытереть недосуг! Он начал уже уставать, когда померещилось: к струнным гулам примешался щебет кугиклов. После Торожихи Светел уже не так терял разум, услышав цевницы, но всё равно завертел головой: кто?.. где?.. Благо разогнанные руки играли сами, без водительства разума, а то непременно сбился бы с ладу. Кугиклы, словно смутившись, примолкли, потом снова запели, подхватывая голосницу.

В точности как Сквара когда-то «подгукивал» деду Игорке.

«Так вот чего ради всё затевалось! Чтобы я брата вспомнил…» Кто стоял с кугиклами, Светел так и не понял. Зато, озираясь, метнул взглядом вверх…

Увидел большого ворона, замершего на маковке ели.

Чёрная птица ни голосом, ни движением не оказывала себя на чужом празднике, лишь внимательно следила людское веселье. От взора умных бусинок сердце дрогнуло скверным предчувствием, почему?..

Светел ещё раздумывал об этом, когда плясавшие начали сбиваться с ноги. Близящийся крик, бабий визг, ругань! Вроде даже шлепки посоха по толстым шубам и кожухам! Светел покосился на воеводу.

– Погоди, гусляр, – сказал Сеггар.

Светел отнял от струн берестяной лепесток, размахрившийся, всё равно скоро бросать. В санный огород вступил разъярённый Боброк, за ним ближники.

Вот чья палка охаживала резвый народ! Отучала посрамлять бесстыжим весельем моранскую чинность и его, большака, всей жизнью нажитое старшинство!

Сеггар усмехался, глядя на приближение грозы.

– Что творишь, брат Неуступ? – трудно перевёл дух осипший от брани Боброк. – На что людей сманиваешь?

– Я сманиваю? – хмыкнул воевода. – Твоя вера – виниться да плакать Владычице, моя – радоваться, долгие труды одолев… Я для того ушёл за две версты, чтобы святую печаль твою не теснить.

– Ушёл, значит! А разыгрался, распелся затем, чтобы моих чад не смущать?

Да хоть он посох свой совсем о спины сломай. Его страх перед моранским всеведением был бессилен против стихии, гулявшей у Ярилиной Плеши.

– А у нас уж мыльня даром простыла, – ничего не стесняясь и не страшась, запустил бабий голос.

– Ещё вытопим! Жарче прежнего!

– Собачник веткой можжевеловой окурен, мох свеженький, неизмятый…

Светел видел: старейшина колебался. Мог, верно, загнать местничей в зеленец. Согнуть, подмять своей волей, на то он и большак. Но всякий вождь своим людям принадлежит точно так же, как они ему принадлежат, и, бывает, приходит время вспомнить об этом.

– Эх! Пропадай голова! – выкрикнул Боброк голосом, с каким впору шапку оземь метать. – Ныне гуляем! А нашлёт Владычица казнителей, мой ответ!

– И гусляр зван? – шальным голосом спросила Ильгра.

Светел отдыхал, улыбался, шмыгал носом. Растирал пальцы в вязаных пятерчатках.

– И с гуслями! – ответил старейшина. – Семь бед – один ответ.

Сеггар поднялся с саночек.

– Вот тебе моё слово. Чтобы Правосудная вовсе не осерчала, у ворот мы гусельки спрячем. Дабы ты, брат Боброк, если что, мог сказать с чистой душой: соблазнились, виновны. Но в ограде – ни-ни. Не осквернились.

Обрадованные бобрята потянулись в сторону зеленца.

– Ой, ножки болят, – тотчас загомонили сметливые девки, не вдосталь наплясавшиеся на краденом празднике. – Не можем быстро идти!

Светел накинул было алык, но саночки у него отобрали.

– Дотянем уж как-никак. Ты играй знай, играй!..

Когда людская вереница под песню и немолчные звоны двинулась к зеленцу, ворон снялся с ели. Покружился, полетел на закат.

Где мелькнёт над жилым двором – быть несчастью. Где с криком промчится, там покойника жди…

Воеводское слово кремень. У ворот Светел спустил струны, закутал Обидные. Снова стал простым отроком, безропотным, бессловесным. Пока вдругорядь готовили мыльню, Светела назначили сторожить. Негоже добру, а главное, воинской справе лежать без присмотру.

– Сменим, – милостиво обронил Косохлёст. – Погодя.

Это значило, что мыльни и накрытых столов Светелу не видать. «Ну и ладно. Всё равно ничего вкусней маминого калача не сготовлено…» Светела ещё возносило гордое чувство: а совладал! а не посрамил!.. Возносило, помогало мелкие невзгоды прощать. Съеденное на пиру пройдёт черевами. День минул – и нету его, а нынешние песни под ёлками не скоро в памяти отзвучат.

Деревня была устроена как один большой двор. Избы, клети, ухожи – всё под кровом, всё опутано переходами. Сразу видно, большая семья живёт. Одного рода потомки. Потому, может, и дружину так привечают. Зеленец уединённый – откуда сватов ждать? В Твёрже иначе. Там всё же дальние крови вместе сошлись. Не односемьяне – шабры.

Со стороны общинного дома наплывали снедные запахи, сдержанно гудело веселье. Кто-то из бобровичей, отмещая недавний плясовой разгул, густым голосом тянул святую хвалу. Светел слушал, снова думал о брате. Гусельное буйство в нём отгорало, понемногу клонило в сон. Светел слезал с санок, обходил двор, разминал спину и плечи. Между тем страсть, рождённая от натянутых струн, отнюдь не заглохла, лишь проточила новое русло. По тёмным переходам мужской смех переплетался с девичьим. Двойные размытые тени проскальзывали в собачник, не спешили наружу. «Совет да любовь, а я стороной!» Но на сей счёт у Светела тоже имелись воспоминания. От них неволей становилось страшно, жарко и сладко. Он даже вздрогнул, когда из общинного дома с миской в руках вышла девка и направилась к нему.

– Не побрезгуй угощением, господин витязь. Повечеряй.

Рука сама дёрнула ложку из поясного кармана.

– Благо, славёнушка, твоей доброте… Только я не витязь ещё. Так, па́сербок. Отрок дружинный.

Румяная каша, заправленная козьим маслом, блаженно исчезала прямо во рту, не достигая брюха.

– Мне ваш чин воинский – звук пустой, – отмахнулась девка. – Я одно видела: ты, над песнями сидя, светился весь.

Она была статная. Круглый подбородок, губы уголками вверх. Такая сама дров наколет, сама поднимет копьё да любого обидчика и насадит. А мужу семерых сынков народит, крепких, как колобки. Светел даже заробел слегка такой женской власти. Вспомнилась Полада, стыдливая, тихая, отчего бы?.. Девок пойми! А бобрёнушка продолжала:

– Тебе б гусельки поголосистей вместо этих, гнусавых. Не сам ли долбил?

– Сам…

– Беда поправимая. – Девка села рядом на санки. – Вас воевода в Пролётище наниматься ведёт? Заработаете, ты попроси, пусть купит тебе добрый сосудец гудебный. А пока растолкуй, умишком не постигну, чем тебя мои кугиклы так напугали? Чуть гусли не выронил! Сдумал, тебя слушать забудут, ко мне лицо обратят?

«И гусли у меня гнусавые. И сам я дурак…»

– Не, – отрёкся он вслух. – О том даже не думал. Братёнок мой кугиклами тешился.

– Брат? Снастишкой девичьей?

Светел было насупился, смекнул отшутиться, пусть неуклюже:

– На то парень, чтоб девичьей снастишке радоваться.

Посмеялись.

– Что за боль у тебя о нём? – совсем другим голосом спросила приметливая кугикальщица. – Нешто к родителям младшенького проводил?

Светел выговорил упрямо:

– Живой он. В плену мается.

Не помянул котляров. В деревне, где насаждено моранское поклонение, их не хулить стать.

Она коснулась серых треугольников на его поясе, означавших решимость:

– Вот, значит, откуда узор. А я гадаю стою.

– Я отроком в дружину пошёл, чтобы всему научиться и его вызволить. Хочешь, покажу?

Ярое вдохновение снова в нём расходилось. Руки, толком не остывшие от живых струн, просили если не объятий, так оружия. Светел вытащил поясной короткий ножик, велел числить боевым длинным клинком:

– Витязь один правило намедни творил… Вот, гляди, вороги спереди посягают! Раз!

И прянул вправо, где обозначилось Лихарево скоблёное рыло под бледными волосами. Думал с лёту повторить Косохлёстовы чудеса возле Духовой щельи, куда! Всё легко, со стороны глядючи! Боевой пляс Косохлёста поражал страшной наполненностью движений, у Светела руки-ноги барахтались сами по себе, без ладу, без толку. Тело отвечало медлительно, тяжело, неумело. «Ах вот ты как?..» Не поспеть с ударом было просто нельзя. Светел весь вложился в порыв… Бритые скулы Лихаря густо залила кровь. Недосуг мешкать! Слева подходил Ветер, и уж этот ножом владел – Лихарю во сне не приснится. Какое там правило Косохлёстово! Ветра не угадаешь, не понадеешься… Броску Светела вздумал противиться самый воздух, вдруг ставший густой липкой топью. Это надвигался предел. Проломить его, и придёт великая ясность. Светел кинул нож из руки в руку, выгадывая с ударом…

Дверь собачника скрипнула, отворяясь.

…Мёртвый Лихарь, Ветер, сберёгший тонкий волосок жизни, и кто там был ещё – рассеялись в воздухе. Светел оглянулся.

Через порог наружу перешагивал Сеггар.

Окатил стыд. Чем занялся! Поставленный стражу стеречь, перед девкой красоваться надумал. А она, поднявшись, ещё и взяла его за плечи, звонко чмокнула в щёку:

– Ты возвращайся, гусляр. Брата приводи. Глядеть стану, который пригожей.

Взмокший Светел трудно дышал, ждал руганицы. Неуступ молча уселся. Вынул из-за пазухи большую завитую раковину. Приложил ухо, стал слушать далёкое море. Долго слушал. Наконец спросил:

– И чего ты от меня хочешь, отроча?

Ответить было просто.

– Науки хочу, государь воевода. Начал воинских.

– Науки, – усмехаясь, будто Светел рёк несусветную глупость, повторил Сеггар. Вдруг оставил всегдашнюю неторопливость, бросил Светелу каёк: – Яви, много ли у Летеня перенял.

Среднего Опёнка вновь подхватило наитие. Он стоял у черты, когда уже ничего не боишься, ничего не ждёшь и оттого-то всё получается. Голос зазвенел струной:

– Левой или правой явить велишь, государь? А то второй каёк давай, в-обе-ручь встану!

Снова охнула дверь. Поступью сытой кошки выплыла Ильгра. Всё сразу увидела. Подошла, братски села с воеводой – нога на ногу. Выгнула бровь:

– Да он, ума палата, в поле двумя мечами изяществовать собрался?

Сеггар подпёр кулаком бороду.

– На оборукость многие посягают, а толком – одного Крыла и видали.

– До Крыла с мечами, как с гуслями: тянись – не дотянешься.

«И тут Крыло. Он, что ли, витязем был?..»

– Где вранья наслушался, будто оборучьем пуще всего победно и знаменито?

– Ну не от Летеня же, – усомнилась Ильгра. – Тебе, солнышко, кто глупостей в уши напел?

Светел упрямо насупился:

– Никто не пел, матушка стяговница. Сам изведал, самому полюбилось.

– Сам! Изведал!

– Ты, детище, хоть сумей в руках не запутаться. А ну пройдись! Назвался окунем – полезай в сеть!

Светел бестрепетно взял второй каёк и пошёл. Как тысячу раз дома хаживал. В одиночку на всё тайное воинство с Ветром и Лихарем во главе. Шаг! Левый меч сам оборотился клинком вниз. Шаг! Скосил, вспорол! Шаг, разворот! По земле вихорем, вы мне повоюйте без ног! Шаг, прыжок! Всем головы с плеч!

Он не видел, как у него за спиной переглянулись воевода и воевница. Ильгра встала с той же кошачьей плавностью, глаза разгорелись:

– Будет воздух кромсать. На меня замахнись!

Светел обернулся. Успел заметить: она плыла к нему совсем безоружная. Пока он смекал, как тут быть и можно ли на неё, безоружную, замахнуться, Сеггар поднял руку:

– Стой, Ильгра.

От общинного дома шёл старейшина Боброк. Завтра он отправлял в Путилино кружало две нарты мороженой птицы. Воевода брался доставить, отплачивая за щедрый приём. Светел стоял пу́галом, глупо разведя руки с мечами, вновь превращёнными в два деревянных кайка. Невелик труд догадаться, кому одну из этих нарт всю дорогу тащить.