ГЛАВА 3. Арин

 Дождь льёт три дня и вместе с ним приходит туман.

 Я кутаюсь в шерстяную накидку и жду, когда мама уйдёт. В школу она мне ходить запретила – я на больничном. Лекари вокруг меня, правда, уже не кружат, но на тумбочке выстроились в ряд флаконы и бокалы – что мне нужно выпить, чем полоскать горло, а что разогреть лежащим рядом огненным рубином. И дышать паром – обязательно. Мама рассказывает мне это перед уходом долго, так, что я не выдерживаю и хрипло напоминаю, что ей пора на работу. Она вздыхает, быстро целует меня в лоб – пробует температуру, поправляет одеяло и закрывает окно.

 Я жду. Марк, хвала духам, в школе. Он порывался сидеть со мной, не отходя, но его отец и моя мама оказались убедительны. Будущему светилу Военной Академии надо учиться. И заболеть, кстати, рядом со мной он тоже рискует.

 Так что после школы Марк первым делом бежит проверять меня, а по вечерам гоняет туда-сюда сокола с маленькими подарками.

 Иногда, лёжа в кровати и дрожа в ознобе, я придумываю правильные слова – для него и мамы. Нужно прекращать это. Пусть найдёт себе другую – мало ли в школе красивых полукровок! Другая будет его любить. И не станет зевать на свиданиях.

 Но когда я ловлю его взгляд или слушаю мамино: «Ах, какой Марк заботливый», у меня рот не открывается признать, что лучше бы этот заботливый Марк просто оставил меня в покое.

 Пусть они все оставят меня в покое: я мечтаю об одиночестве, как о даре небес.

 Дверь внизу хлопает, скрипит щеколда – я вздыхаю. Наконец-то. В прошлые дни я с трудом вставала – слабость валила с ног. Но сегодня мне лучше, и я собираюсь провести эти полдня до прихода Марка с пользой.

 Сначала я выпиваю настои – болеть мне совсем не нравится. Потом осторожно встаю и разминаю ноги. Дожидаюсь, когда острая боль переходит в ноющую, и иду приводить себя в порядок.

 Забавно, но болезнь сделала мои глаза ярче. А волосам вообще ничего навредить не может. Я оставляю их распущенными, надеваю шерстяную длинную юбку, тёмно-зелёную накидку ей в тон, поверх – ещё тёплый плащ с капюшоном и выхожу на улицу.

 Соседние дома плывут в тумане. Мимо то и дело проносятся повозки, сверкая двигательными камнями – ориентируюсь по ним, потому что улицы не видно.

 Иногда случайный солнечный луч пронзает облака, и я надеюсь, что после обеда всё-таки распогодится. Да, я не люблю туман. Это у меня, очевидно, от папы.

 Вечный сад полнится шёпотом дождя. Капли стекают с листьев, шелестят по воде залива – я останавливаюсь и какое-то время стою на набережной напротив изогнутого мостика. Там пусто, конечно, но я всё равно смотрю, не отрываясь. Мокрые пальцы, вцепившиеся в доски перил, мёрзнут, и я прячу руки под мышки. А потом зачем-то иду на условленную полянку за яблонями и кустами малины.

 Воздух горько пахнет туманом и влажной землёй. Я запахиваюсь поплотнее и сажусь на корень, где сидел тот странный инессец. Какое-то время вспоминаю его – особенно его прикосновения. Вспыхиваю и поднимаю голову, подставляя лицо дождю. Всё, довольно.

 Закрываю глаза и какое-то время слушаю дождь. Шелест напоминает мне что-то знакомое – рёв воды, который я слышу иногда во сне. Почему-то мне всегда спокойно в такие моменты.

 Задеваю носком сапога что-то шуршащее. Открываю глаза, наклоняюсь – синий свёрток выглядывает из-за сплетения корней. Любопытно – я аккуратно беру свёрток и удивлённо рассматриваю. По краям пропитанной жиром бумаги вьётся орнамент в виде морских коньков. Моё сердце замирает. Закоченевшими пальцами развязываю узел, и мне на колени падает янтарная заколка – прозрачный жёлтый камень словно пропитан солнечным светом.

 Я разглядываю какое-то время заколку – цветок, но странный какой-то, с неестественно вытянутыми лепестками. Потом замечаю, что по обороту бумаги, в которую он был завёрнут, написано на дугэльском: «Русалочке» И рядом: «Я тебя ещё увижу».

 Вставляю заколку в волосы – пусть и не видно под капюшоном, всё равно. Смеюсь. Отчего-то мне так хорошо, будто солнце всё-таки разогнало и туман, и тучи.

 Дождь действительно прекращается после обеда – я совершенно не хочу идти домой и пью горячий травяной настой в закусочной неподалёку от парка. А потом просто бреду куда глаза глядят и не замечаю, что улица вдруг наполняется людьми.

 Теперь толпа уже несёт меня – к дворцовой площади. А потом – ещё дальше, к арене за дворцом. У ворот образуется давка, так что когда меня ловит за руку какой-то парень и улыбается, я только беспомощно смотрю на него в ответ. «Хочешь на игрища, подруга?» – шепчет он мне на ухо, прижимая к себе. Я совсем не помню, что такое игрища, и поэтому мне любопытно. Парень читает ответ в моих глазах. «Тогда пойдём». Он тащит меня за собой сквозь толпу к дальним воротам – там тоже людно, но не как у парадного входа. «Как удобно, что у меня друг заболел», – говорит парень, вручая мне билет. «Сидеть будем рядышком, подруга». Я фыркаю. Понятно, что все игрища, чем бы они ни были, этот незнакомец будет глазеть на меня, мять мою ладонь или колено и делать невинные замечания вроде: «Родителей дома нет, пойдём ко мне». Обычно я соглашаюсь и честно предупреждаю, что моя мама, а она, кстати, служит во дворце советником, будет меня искать. Как правило, поход в гости тут же заменяется на «Я пришлю тебе сокола, скажи свой адрес». Я говорю придуманный адрес, на этом всё и заканчивается.

 Так что да, я привыкла.

 Сидим мы и впрямь рядышком – парень довольно нагло подвигает стайку щебечущих младшеклассников – и даже не очень далеко от арены. Нагретые каменные трибуны, как лестницы, спускаются вниз, и все они заполнены людьми. Сама арена, небольшая, вытянутая, плавает в гуле голосов. Здесь так шумно, что я на какое-то время теряю ориентацию. «Первый раз, что ли?» – смеётся мой спутник. Он пытается взять меня за руку, но я смотрю сердито, и он поднимает бровь, но пока ничего не говорит, и только комкает край моего плаща. Думаю предложить ему сбегать за тушью: написать у меня на лбу: «Она моя». Мне смешно. И рокот голосов уже почти не пугает – только напоминает что-то родное и любимое. Расслабляюсь.

 Рядом говорят про фэйри. Мой сосед примеривается потрогать мою прядь, но я отворачиваюсь.

– А что сейчас будет?

– Да ты что, подруга! – изумляется парень. – Как с луны свалилась! Ясное дело, что – рабов разыгрывать будут, – посмеивается он.

– Торги? – мне приходится почти кричать ему в ухо, чтобы перебить гул.

– Игрища! – заливается смехом парень.

 Не успеваю уточнить: ворота внизу открываются, и в центр арены выходит человек в алом плаще. Он говорит громко, и эхо несёт его голос вверх, к нам. Я вслушиваюсь, но ничего интересного распорядитель не сообщает: зачитывает приказ королевы, объясняет, что выжившие рабы достанутся тем, кто сделает на них самую высокую ставку. На этом замолкает, разворачивается и уходит.

– А почему игрища? – говорю я в ухо соседу. Тот словно невзначай кладёт ладонь мне на колено – хорошо, что скрытое юбкой.

– Ну ты даёшь, подруга! Ты ставки-то делать будешь? – и поднимает из-под каменной скамьи выкрашенную блестящей краской табличку.

 Я непонимающе смотрю на него.

– Ну и правильно, – усмехается он. – Заранее только новички делают, – и кивает в сторону «подвинутых» младшеклассников. Те дружно вскидывают в воздух таблички, на которых загораются руны. В тумане, наполнившем арену, это похоже на рой заблудившихся светлячков.

– Да я тут только посмотреть, – выдыхаю, отвернувшись.

– Все так говорят, – фыркает парень, и его голос тонет в рёве: ворота снова открываются, и на арену выбегает молодой дугэлец – судя по форме, выпускник Военной Академии. Он играет двумя короткими мечами, и трибуны радостно орут в ответ. Я глохну на пару минут и смаргиваю слёзы. К этому времени на арену выталкивают фэйри – я плохо вижу его издали, но замечаю, что он ниже, тоньше и почти раздет. В его руках тоже короткий меч – но почему-то только один.

 Тянусь уточнить у соседа правила: что-то мне подсказывает – дугэлец в лучшем положении. Но не успеваю и слова сказать, как две фигурки на арене приходят в движение, а зрители начинают скандировать что-то, напоминающее не то строчки из нашего гимна, не то «За Дугэл!».

 Туман окутывает меня, тянется, как соседская собака, ещё не решившая: то ли облаять, то ли сразу тяпнуть за ногу. Я запахиваюсь в плащ, закрываю глаза и сосредотачиваюсь на дыхании. А когда, успокоившись, снова смотрю, дугэлец вонзает меч в грудь распростёртому под ним фэйри.

 Мой крик тонет в слаженном вопле толпы.

– Ну какого духа! – орёт мой сосед. – Зачем?! Хороший был бы раб!

 Я смотрю, как на арене суетятся слуги (кажется, рабы-фэйри), убирая тело и рассыпая песок, а выигравший дугэлец, потрясая мечами, проходится вдоль арены.

 К горлу подкатывает горький комок, и живот тут же сводит. Я сгибаюсь пополам и судорожно дышу. На меня никто не смотрит. Судя по крикам – на арену выходит ещё одна пара: дугэлец и фэйри. Когда я выпрямляюсь, фэйри корчится в грязи у ног ещё одного выпускника Военной Академии, а в воздух взлетают дощечки. Мой сосед что-то одобрительно орёт вместе со всеми.

 Оглядываюсь и вижу лица-лица-лица. Понимаю, что уйти сейчас не удастся: даже выход запружен народом. Закрываю глаза руками, но крики ввинчиваются в уши, сводя с ума. Тяжело дышу.

 Следующие полчаса я почти привыкаю: если смотреть поверх арены или разглядывать сидящих рядом людей (что кажется мне ещё мерзостней, чем смотреть на арену), то терпеть можно. Замечаю: когда заканчивается поединок, участвующий дугэлец поворачивается к трибунам, и зрители кричат ему: «Убей!». Или «Жизнь!» – и тогда фэйри уводят или уносят. Жить.

 Отстранённо думаю, что вряд ли теперь смогу относиться к Марку, который собрался в Военную Академию, так же легко, как раньше. Нам нужно будет поговорить. И, возможно, в последний раз.

 Через полчаса очередной фэйри по словам моего соседа «выкидывает фокус». Когда его выталкивают на арену вслед за дугэльцем, фэйри обводит взглядом трибуны и вместо того, чтобы поднять меч, отшвыривает его в сторону.

 Зрители разочарованно стонут. Дугэлец, покружив вокруг, убирает меч в ножны и бьёт в живот. Фэйри сгибается, получает ещё пару ударов и падает, как подкошенный. Дугэлец поднимает голову, смотрит на трибуны, улыбается и продолжает бить фэйри ещё минут пять. Потом пинает его, заставляя развернуться и лечь навзничь у ног. Приставляет к его горлу клинок.

 Толпа кричит: «Убей!». А я вижу, как, бросив взгляд на трибуны, фэйри обречённо смотрит на дугэльца, и мне не составляет труда представить, что он чувствует. Я вижу, как ходуном ходит его грудь. Моё сердце бешено стучит в том же ритме, и, когда сосед вопит рядом, почти мне на ухо: «Убе-э-эй!», я не выдерживаю.

 Жемчужина на браслете нагревается, но, не обращая на неё внимания, я вскакиваю, сжимаю кулаки и нараспев кричу: «Жизнь!». Мой голос волной проносится над трибунами и разбивается об арену, ко мне поворачиваются, и я кричу снова – почти пою. Я чувствую себя странно: в ушах бьёт набатом, грудь готова разорваться, руку с браслетом ломит. Отстранённо замечаю, как судорожно обращается ко мне взгляд фэйри. И как мой голос поддерживают. «Убей!» больше не кричит никто. Трибуны послушно скандируют «Жизнь!» и смотрят на меня. А я улыбаюсь и чувствую, что так и должно быть: мой голос омывает всех, как вода, завораживает и ошеломляет. И это правильно.

 Дугэлец на арене опускает меч. Блеснувший на клинке солнечный зайчик слепит меня, и я падаю на скамью в полузабытьи. В себя меня приводит человек в красном плаще: «Девушка, вам нужно пройти за мной». Цепляюсь за край скамьи. «Зачем?» «Подписать документы на вашего раба», – отвечают мне. «Позвольте вам помочь», – меня подхватывают под руки и буквально выносят с трибун. Ловлю изумлённый взгляд соседа и отворачиваюсь. На арене кружит очередная пара. Фэйри замахивается, дугэлец отскакивает. Ещё один солнечный блик на клинке.

– Идите за мной, – напоминает распорядитель.

 Стоящие в проходе люди расступаются перед нами, но я всё равно стараюсь не отставать от распорядителя. Мне кажется, что если я замешкаюсь, людской поток сомкнётся, и я утону в нём – почти как во сне.

 У самого выхода меня догоняет многоголосый крик «Убей!». Закрываю уши руками и почти врезаюсь в распорядителя.

 Дверь за нами, наконец, захлопывается, отсекая арену и оставляя меня в сумраке.

 «Поторопитесь», – бросает распорядитель. Он ещё бормочет что-то про «детям и впечатлительным девицам не место на игрищах». Плетусь за ним, чувствуя себя совершенно разбитой. Ноги ломит, на руке – ожог от браслета. Закрываю его рукавом и кутаюсь в плащ.

 Мы проходим по узкому коридору и попадаем в просторный круглый зал – кажется, как раз под ареной. По залу расставлены столы с перегородками, у каждого из которых – небольшая очередь из дугэльцев-зрителей. Первый в очереди что-то подписывает, и тогда служитель за столом кладёт руку на камень с руной – и через какое-то время выводят фэйри. Зрители и служитель принимаются о чём-то спорить, но у меня звенит в ушах, и я не различаю, что они говорят.

 Меня проводят по залу и дальше – в коридор. В конце его распорядитель открывает передо мной дверь – мы входим в комнату, напоминающую кабинет мамы у нас дома. Тоже громадный стол, кресла, шкафы, глиняные таблички, дощечки, свитки. И герб Дугэла на стене – круг камней, тонущий в тумане.

– Садитесь, – кивает распорядитель и что-то долго ищет среди дощечек. – Вы, девушка, создали весьма щекотливую ситуацию, вы знаете?

 Ёжусь – меня бьёт озноб.

– Нет.

 Распорядитель поворачивается, кидает на меня внимательный взгляд. В нём, наверное, ни капли фэйрийской крови – тяжёлые черты, массивные надбровные дуги и выдающийся подбородок. Настоящий дугэлец. Красивым его точно не назовёшь. По татуировке на запястьях я понимаю, что он волшебник, и сжимаюсь ещё больше. Сейчас выяснится, что он знаком с мамой, и дома меня ждёт скандал. Кстати, что он там про раба говорил?

– Видите ли.., – распорядитель делает многозначительную паузу, и я быстро вставляю:

– Арин, – без указания второго имени – а вдруг пронесёт и не спросит?

 Он не спрашивает.

– Видите ли, Арин, на этого фэйри больше никто не поставил. Да и ваша табличка не была замечена следящим заклинанием. Однако раб жив – при вашем деятельном участии. И мы просто не знаем, что делать.

 Я обнимаю себя за плечи, и взгляд распорядителя смягчается.

– Вы замёрзли, Арин? Хотите горячего настоя?

– Да. Пожалуйста.

 Он готовит настой – быстро, очень чётко, а я слежу за его руками. Как у мамы – тонкие пальцы, изящные для такого мощного телосложения. Я думаю, каково ему колдовать – и встречаюсь с ним взглядом.

– Не волнуйтесь, Арин, – распорядитель осматривает меня и с улыбкой ставит кружку. – Вот, пейте. И слушайте, – но какое-то время он молчит, а я представляю, как над нами, на арене очередной мальчишка-дугэлец убивает фэйри под радостные крики толпы. Мне неуютно.

– Так вот, Арин, – продолжает, наконец, распорядитель. – На этого фэйри никто не поставил, и мы не знаем, кому его отдать. Так как за него просили вы, но не подкрепили ваши слова ставкой… вы понимаете, в какой мы сложной ситуации.

 Нет, я не понимаю. И распорядитель, похоже, читает это в моих глазах.

– Он никому не нужен, этот раб, так что после арены его ждут либо рудники Туманных гор, либо смерть – сами понимаете, зачем кормить никчёмного раба? Если, конечно, вы не подпишите на него купчую.

– Купчую? – выдыхаю я, и распорядитель усмехается.

– Раз ставки на него никто не делал, он ничего не стоит, Арин. Так что купчая – простая формальность. Платить вам не придётся. Если вы, конечно, не решите его лечить. Между прочим, вы уже достигли совершеннолетия?

 Я моргаю, щурясь от пара.

– Мне пятнадцать.

– Отлично, – улыбается распорядитель. – Тогда думайте: подписывать или не стоит. И да – стандартные услуги лекаря обойдутся в полталанна.

 Прячу удивлённый взгляд в кружке с настоем. Это меньше, чем стоимость десерта – что же здесь за лекари?

– Давайте я прикажу привести фэйри – обычно это помогает принять решение, – предлагает распорядитель, и до того, как я успеваю отказаться, кладёт руку на камень с загоревшейся руной.

 Я вжимаюсь в кресло – про фэйри рассказывают страшные сказки. Они едят таких вот невинных девочек, как я. Они приносят своих младенцев в жертву. Они больше напоминают зверей – и жестоки, как звери. Так что да, мне страшно. Смотреть на фэйри с безопасного расстояния и жалеть, когда они умирают – одно. Но видеть вблизи…

 А вблизи я их не видела никогда. Потому, когда фэйри приводят, смотрю, и горячая кружка в моих руках дрожит.