Глава V. В поисках мертвой собаки

Я закопал Веника под кустом на краю нашей лужайки и решил ничего не говорить Мыши. Пускай думает, что пес убежал. Меня бы такая новость не утешила, а Мышь еще маленькая, в третий класс перешла. У нее останется надежда, что Веник одичал и вольным зверем живет в тайге.

Когда я вернулся, папа на цыпочках бродил по комнате, уже одетый, но босиком. Этюдник стоял у двери. Чтобы смыться от Гематогена, папе оставалось взять галеты и налить воды во флягу. То и другое было проделано с мастерством, которое сделало бы честь любому ниндзя. Целлофановая обертка галет не хрустнула, вода не плеснула. Папа облегченно выдохнул, надел сапоги, повесил этюдник на плечо и распахнул дверь…

На крылечке, дожидаясь постояльца, сидел Гематоген. Минуту назад я там проходил, и его не было. У ног старика свернулась калачиком лайка. Поперек его груди, крест-накрест, как у революционного матроса, висели патронташ и ремень от ружья.

– Яшшик оставь, – неласково сказал старик.

– Я художник, а не убийца, – бледнея, пробормотал папа. – Ну видел я оленя, сто раз видел, он из рук галеты берет. А я после этого буду в него стрелять?!

– Ослабнем без мяса. И ты, и дети твои, и я, – просто объяснил Гематоген. Свою тушенку он до сих пор не трогал. Рука у старика не заживала, а впереди была зима.

– А хотите, я вам пакетиков дам? Суп вермишелевый с курицей? – со слабой надеждой предложил папа.

Гематоген не счел нужным ответить.

На крыльцо босиком пришлепала заспанная Мышь и спросила:

– Где Веник?

Стали искать Веника. Если бы мне удалось остаться с глазу на глаз с папой или Гематогеном, я бы рассказал, что случилось, но Мышь все время была рядом. Лайка, слыша про Веника, виляла хвостом – игрушечный собачонок был ее слабостью. Услышав приказной свист Гематогена, она вбежала в нашу комнату, обнюхала постели, покружилась и села, скуля. То ли она уже поняла, что Веника нет в живых, то ли потеряла след. Ведь я уносил мертвого пса на руках; с лайкиной точки зрения, Веник повалялся на постели, оставив свой запах, и пропал.

Гематоген с подозрением поглядел на меня, но ничего не сказал. Поманил нас из дому и широкими движениями руки, будто нарезая ломти, отвел каждому сектор поиска: лайке, себе, папе и нам с Мышью. Лайке досталась тропа в кустах, на которой они с Веником вчера съели какого-то зверька. Мышь заспорила: ей самой хотелось идти на тропу. Махнув рукой, мол, идите куда хотите, Гематоген перевесил на папу ружье и патронташ, и мы разошлись.

Я не любил Веника за скандальный характер, но сейчас очень жалел его. Виделось, как он бежит, перебирая тонкими лапками, похожий на игрушечного олененка. А уж как мне было жалко Мышку – и не сказать. Она была уверена, что ее любимчик найдется с минуты на минуту. Бегала кругами, кричала: «Веник! Веник!», и мне тоже приходилось кричать, зная, что пес не откликнется.

Так мы добрались до места собачьего пиршества. Со вчерашнего дня шкурку съеденного лайкой и Веником зверька расклевали птицы. Мышь опять от нее отвернулась и сказала:

– По-моему, эта лайка плохо влияет на Веничку.

У меня слезы навернулись на глаза. Еще бы чуть, и я во всем признался. Но сестричка моя уже нырнула на собачью тропу. У меня со вчерашнего дня болели коленки и расцарапанные от ходьбы на четвереньках ладони, но делать было нечего. Я «паровозиком» побежал за ней.

Тропа казалась знакомой, но скоро Мышь наткнулась на птичье гнездо с пустыми скорлупками яиц. Вчера мы здесь не были.

– Передохнем, – хрипло сказала Мышь и уселась на землю. Я смахнул хвою с торчащего узловатого корня и позвал ее:

– Перепрыгивай сюда, а то простудишься.

– Разве это важно? – хлюпнула Мышь. – Это теперь и не важно совсем, потому что Веничек потерялся!

– Здесь нет врачей, здесь нет лекарств, кроме тех, которые мы привезли с собой. Здесь не дома, Мышка. Там простуда – это неприятность, а здесь – гибель.

Я начал говорить не очень-то всерьез, а закончил – и самому стало страшно. Ведь все так и есть! Все правда! Нам еще хорошо, нас много! А каково Гематогену, когда он остается один-одинешенек на долгую зиму? Простуда – смерть, сломанная лыжа – смерть. Да, тут станешь угрюмым.

Мышь тоже подумала о старике:

– А я видела его руку. Подсмотрела в щелочку. У него вот так срослось. – Она сделала движение, как будто выкручивала белье. – Допустим, рана заживет, но рука не поправится уже никогда.

– Откуда тебе знать, ты хирург, что ли?

– Там любой разберется, – отмахнулась Мышь. – Если б ты видел, сказал бы то же самое. Вся рука винтом, как пропеллер, что тут непонятного. Гематоген пробовал шевелить пальцами – не шевелятся. Странно, да?

– Что ж тут странного?

– Зачем он здесь живет, если не может здесь жить?

– Ну и зачем?

– Для эльфов, – как о само собой разумеющемся объявила Мышь. – Они маленькие, должен же им кто-то помогать. А так бы Гематоген давно улетел и лег в больницу по-настоящему лечить руку.

– По-моему, все проще, – сказал я. – Гематоген старый и не загадывает далеко. Крупы, муки, спичек вертолетчики ему купят на наши деньги, и эту зиму он проживет как привык. А на следующую, может, попросится в дом престарелых.

Мышь покачала головой:

– А по-моему, все живут для чего-то или для кого-то, особенно люди. Папа живет, чтобы рисовать, ты – чтобы тебя полюбила хорошая девушка, Веник – чтобы мне не было скучно. А как жить для самого себя, я не понимаю. – Мышь так отчеканила, дрожа бантиками, и, решив, что раз я молчу, то сражен наповал, деловито закричала: – Веник! Веничка, а вот что мамочка даст!

Мы полезли дальше по тропе, и все ниже смыкались над нами ветки, все сумеречнее становилась тайга. Стоя на четвереньках, я чувствовал себя беспомощным. Столкнемся нос к ному с волком – и прощай, родина! Нет, в этом уголке мы точно еще не были. Раньше приходилось ползти в основном по кустам. Если бы хотелось, там можно было встать и двигаться напролом, но тогда мы потеряли бы тропинку. А сейчас над нами сплетались лапами молодые кедры, как будто специально высаженные в ряд. При очень большом желании мы могли бы выпрямиться, отогнув гибкие ветки, но не сделали бы ни шага.

– Следы! – задыхаясь от счастья, крикнула Мышь. – Это Венькины лапки, больше нет ни у кого таких маленьких!

На мое обозрение оставались только две борозды от ее коленок, поэтому приходилось верить сестре на слово.

Мышь бежала на четвереньках ловко, как в детстве, когда еще не умела ходить, а мне все чаще доставалось по «корме» ветками; пришлось опуститься и ползти по-солдатски. Вдруг она остановилась, и я ткнулся головой в ее обтянутые джинсами ягодицы:

– Ты что, Мышка?

Она молча отползла в сторону, давая мне дорогу.

Тропа выходила на круглый пустырек величиной с обеденный стол. От него во все стороны лучами разбегались тропинки, обсаженные молодыми кедрами. На утоптанной земле не было ни хвоинки. Лапы кедров и здесь переплетались, закрывая небо сплошной завесой, но гораздо выше, так что можно было сесть не сгибаясь. Мы сели, молча глядя в центр площади. Там из земли торчала свежая щепка, явно отлетевшая от Гематогеновых дров. К ней микроскопическими гвоздиками была прибита распятая мышь со вспоротым животом.

Глава VI. Что случилось с Веником

– Это предупреждение мне. За Веника, – всхлипнула Мышка.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я Мышь и она мышь.

– Глупости говоришь, – буркнул я. – Думаешь, они понимают наш язык?

– Могли научиться.

– У кого?

– У Гематогена, он же не всегда молчит.

У меня из головы не шла крохотная шпага, пропавшая с нашего стола. После смерти Веника я не сомневался, что она была отравлена.

– Уходим, – приказал я. – Ты первая.

Мышь была так потрясена, что, забыв о Венике, без возражений поползла назад.

Я, кажется, понимал, что произошло вчера. Лайка охотилась по кустам, разоряя птичьи гнезда и ловя грызунов. Глупый Веник тоже хотел поучаствовать в настоящей собачьей забаве, но ему никогда не удавалось поймать с первого раза даже шарик для пинг-понга. Он забежал на тропу эльфов и увидел готовую добычу. Очень может быть, что Венику показалось мало распятой мыши, и он кинулся ловить эльфов. Вот и получил удар отравленной шпагой.

У них Средневековье. В Европе жгли на кострах ведьм, а эльфы распинают мышей. Хотя какие они эльфы! Эльфы – нежные, волшебные, с полупрозрачными мотыльковыми крыльями, а эти – злобные карлики, мучители мышей.

Скорее всего, я был несправедлив. Если представить, как даже не в средневековый, а в сегодняшний наш город врывается собака величиной с пятиэтажный дом и начинает хватать граждан, то применение любого оружия покажется честным. Да и распятая мышь – это все-таки не распятый человек.

Как только заросли над тропой поредели, я встал, чтобы понять, где мы находимся. Перед нами поднималась тайга, сплошная тайга, одинаковая во все стороны.

За месяц мы облазили окрестности, подчиняясь нехитрому правилу: час идем туда, час обратно; если не видим дома, стоим и кричим «ау». Аукаться не пришлось ни разу. Всегда попадалась какая-нибудь примета, чаще всего нами же брошенный мелкий мусор. Но в тот день нас преследовало невезение. Скрылось за облаками солнце. Не попадались наши палочки-выручалочки – фантики от конфет, которые Мышь разбрасывала за собой, как Мальчик-с-пальчик. Аукаться было страшно. Я хорошо понимал, что где отравленная шпага, там и отравленные стрелы, а Мышь, еще не зная, что Веник умер, просто боялась.

Мы долго стояли, не зная, что делать, и пряча глаза друг от друга. Потом совсем близко грохнул выстрел, за ним, с коротким промежутком, еще один.

– Промазал, – сказал я, и мы пошли на звук.

Глава VII. Я снимаю шкуру

Папа не промазал. Второй выстрел, который чаще всего делают с досады, вдогон убежавшему зверю, оказался смертельным для молодого оленя. Пуля угодила ему в низ черепа, где шея соединяется с головой. Когда мы подошли, Гематоген уже снимал шкуру, завернув за спину мешавшую работать покалеченную руку. Папа с безучастным видом стоял в стороне.

– В мозжечок, – сказал он. – Фашисты так пленных расстреливали.

– Дурачок, – добрым голосом срифмовал Гематоген. – Эх, Владимир, если бы не твои глупости, тебе бы цены не было. Я уж думал, ушел олешек. А в первый раз, признайся, ты нарочно смазал?

– Нарочно, – не стал спорить папа. – Это попал я нечаянно.

Гематоген улыбался, раздувая ноздри, и вообще был счастлив. Я впервые видел, чтобы он говорил без особого дела.

– Нечаянно?! Ну, тогда тебе кто-то ворожит. – Оторвавшись от работы, он посмотрел в наши мрачные лица и догадался: – Не нашли?

Я покачал головой.

– Будет время – поищем, а сейчас давай олешка свежевать. Здесь оставлять ничего нельзя, зверье растащит.

Я не знал слова «свежевать», но и так было ясно: оленя размером чуть меньше взрослой коровы надо превратить в мясо и перенести в избу. Хорошо, если успеем до темноты.

Поиски Веника откладывались на завтра. Мышь все поняла и, не проронив ни слова, уселась на траву. В глазах у нее стояли слезы.

– Собака найдет, – успокоил ее Гематоген.

– Как ее зовут? – спросила Мышь.

Старик пожал плечами:

– Собака и собака. Она у меня одна.

Пока папа переживал свой удачный выстрел, Гематоген показывал мне, как снимать шкуру. Фокус был в том, чтобы не столько срезать ее, сколько отрывать, нажимая кулаком и только немного помогая себе ножиком. Для этого, на мой взгляд, требовалось не меньше трех рук, а у нас столько и было на двоих. Я оттягивал шкуру и надрезал, когда надо, а старик нажимал кулаком. Дело шло быстрее, чем я ожидал, а тут еще папа очнулся и стал помогать. Он сходил за топором в избу, которая оказалась совсем недалеко, и начал рубить как заправский мясник. Все художники разбираются в анатомии животных, поэтому ни один удар у папы не пропал зря. Он буквально разбирал оленя на части.

Не скажу, что все это было приятно. Когда дошло до кишок, меня чуть не вывернуло наизнанку. Я говорил себе, что оленя назад не соберешь, а нам нужно мясо. У Мышки вон все жилки светятся на лице сквозь кожу – ну как ее морить этим дурацким супом вермишелевым!