Мальчика, ее сына, привезли рано утром.

Веселая медсестра положила его на подушку и радостно сказала:

– Ну, знакомьтесь, мамочка! И приступайте к делу!

Таня привстала на локте. Перед ней лежал ее сын. Крошечный, сморщенный, желто-красный и… совсем некрасивый!

Алевтина, ловко пристроивши своего младенца к груди, рассмеялась:

– Да все они такие! Как китайцы, ага! Да не волнуйся! Еще в такого красавца вырастет!

Женщина с косой, Тамара, вяло повернулась и со вздохом приложила дочку к груди. На ребенка она не смотрела.

Сухие и тонкие губы были плотно сжаты. В разговорах она не участвовала – была ко всему равнодушна.

Алевтина, нахмурившись, бросила:

– А кто-то вообще не может родить! Мечтает, а не получается! Бьется, старается, лечится. А все никак! А некоторые – она замолчала и с осуждением посмотрела на соседку, – а некоторые все про своих козлов думают! Как бы им угодить! И счастья своего не понимают! Дуры потому что. – И она в упор посмотрела на Таню, ожидая от нее поддержки.

Таня растерялась, но осторожно кивнула.

Мальчик, ее сын, и не думал просыпаться – на его крошечном личике то и дело появлялись смешные гримасы – он морщил лобик, сводил еле заметные белесые бровки, кривил ротик, собираясь заплакать.

Алевтина, видя соседкину неловкость, со вздохом отложила своего сына и подошла к Тане.

– Буди! – приказала она. – Трепли за щеку и буди! А не то унесут голодного, сама понимаешь!

Таня действительно потрепала мальчика за щеку, и он, словно обидевшись, тихо захныкал и приоткрыл рот. Алевтина ловко засунула ему Танин сосок, и мальчик – вот чудеса! – начал сначала осторожно, а потом все стремительней и сильней жадно присасываться к груди.

Таня замерла от восторга и боли. И непонятно, что было сильнее и ярче – нестерпимая боль в соске или огромная, затопляющая ее всю, непостижимая радость – она впервые кормила своего сына! Они – впервые! – были единым целым! Они впервые слились, срослись и были неразделимы друг с другом. Казалось, никакая сила не может их растащить, разъединить, разлучить.

Этот восторг, это открытие так потрясло Таню, что в ту ночь она не смогла уснуть – смотрела на часы и считала минуты до следующей встречи с сыном. До новых открытий. И нового, ни с чем не сравнимого счастья.

Мама появилась в тот же день – Тане принесли передачу и длинное, на три страницы, письмо.

В письме были, конечно же, и поздравления, и восхищения, и бесконечные эмоции, и восторги. Но имелись и указания. Как беречь грудь – не дай бог, мастит. Как кормить младенца. Что есть самой. И бесконечные вопросы: не дует ли из окна? заходит ли Лора Петровна? не докучают ли соседки по палате? И еще много чего – мама есть мама.

Потом она стояла под окном, и рядом с ней стоял Миша – смущенный, неловкий, неуклюжий, словно медведь. Мама махала руками, что-то кричала, но Таня не слышала – четвертый этаж.

Папа приехал на следующий день и сокрушался, что «не взяли виноград и пирожные».

Алевтина засмеялась и махнула рукой:

– Мужики! Ни черта ведь не смыслят! Мой знаешь что приволок? Колбасы! Копченой, ну, как тебе? Совсем без мозгов! Еще бы сала припер!

Тамара, услышав все это, коротко и бурно расплакалась – ее муж в роддом не пришел.

Выписывали на пятый день. Алевтина уже выписалась, и на ее место положили «свеженькую» мамочку – немолодую женщину по имени Зина.

Зина родила «для себя», то есть без мужа.

– А чего ждать-то? – объяснила она. – Мне уже тридцать шесть – куда больше? Мужа нет и, скорее всего, не будет, – грустно констатировала она и тут же развеселилась: – Зато теперь дочка есть! И мне уже жить не так страшно! Дочка – это же счастье какое! Всегда будет при мне, не то что пацан! Эти ведь – гости в родительском доме! А дочка никуда не денется, всегда будет при мамке! Да, Том? – спросила наивная Зина соседку.

Тамара резко встала с кровати и вышла за дверь.

Таню встречало все семейство – мама с Мишей и папа с Лилей.

Лиля была бледная, похудевшая и очень тихая – никаких шуток и анекдотов.

А мама тут же схватила кулек с внуком и не выпускала его из рук.

Откинув покрывало, она долго и внимательно рассматривала младенца и наконец выдала – наш! Вылитый ты, Евгений! Уж и не знаю – хорошо это или плохо…

Все дружно засмеялись.

Дома был накрыт стол. Младенца уложили в Танину комнату и сели отмечать. Таня заметила, что папа отодвинул от Лили бутылку и рюмку. Та испуганно вздрогнула и опустила глаза. Мама и Миша переглянулись.

Потом Таню, конечно, все поздравляли и наконец стали обсуждать имя младенца. Все предлагали свое – особенно активничала мама. Даже Лиля вмешалась – предложила назвать мальчика Максимом – это модно.

Но Таня отвергла все варианты:

– Митька! – сказала она. – Его уже зовут Митька, вы уж простите!

– Самостоятельная, – хмыкнул папа. – И при чем тут Митька, вообще? Не нравится Андрей, в честь маминого отца, – пожалуйста! Хотя маму могла бы уважить! Но был еще и мой отец, между прочим! Сергей Николаевич. Или это тоже тебе не подходит?

Все замерли и посмотрели на Таню.

– Митька, – тихо, но внятно и решительно повторила она. – Он будет Митька. Точнее – он уже есть.

Все подняли рюмки.

А мама сказала:

– Ну как же… конечно! Таня у нас все решает сама! Таня есть Таня! Ну-ну! Посмотрим!

Из детской раздался писк – сын и внук требовал внимания.

– Митька! – вскрикнула мама и бросилась в детскую.

Таня

Маленький мой, родной! Какое же странное чувство – смотреть на тебя. Трогать твои пальчики, гладить спинку, нюхать твои ушки! Какое же странное чувство – осознавать, что ты мой! Мой, только мой и ничей больше! Мы с тобой – единое целое, сиамские близнецы, одна планета, один ум и сердце на двоих, один мир. И никто – слышишь, никто – не сможет нас с тобой отделить друг от друга. И запомни, пожалуйста, это навсегда!

И еще – мне, если честно, больше никто и не нужен. У мамы своя жизнь. У папы – своя. Нет, мы, конечно, по-прежнему семья, но они без меня проживут. И я без них тоже.

У мамы есть Миша. Она злится на него, раздражается. И все-таки, думаю, она его любит по-своему. И точно – привыкла. У папы есть Лиля. Он мучается с ней, тоже злится, негодует и всякое другое, не очень приятное, да. Но он не уходит от нее, не бросает ее и «продолжает нести дальше свой крест», как говорит мама.

Миша хороший, Лиля – совсем неплохая. Лиля пропадет без папы. Миша без мамы. Они нуждаются друг в друге. А без меня все проживут.

Мне это не обидно – я уже взрослая, все понимаю. Но мне тоже всегда хотелось, чтобы кто-то так же остро нуждался во мне. Не мыслил без меня и дня. Чтобы я была так необходима кому-то – как вода или воздух!

И еще – мне всегда казалось, что я всем немножко мешаю.

Только тебе, сынок, я не могу помешать. Ты нуждаешься во мне, я тебе необходима!

И все снова потому, что у мамы есть Миша, у папы Лиля, а у меня – только ты! И нет для меня ничего важнее, чем твои чиханья, колики, опрелость на попке и сопельки по утрам!

Я прислушиваюсь к тебе ежеминутно – ко всем твоим звукам. Если тревожные – пугаюсь. Так страшно пугаюсь, что у меня останавливается сердце.

Присматриваюсь к твоим гримасам и выражению лица – если ты морщишься или хмуришься, мне опять страшно.

Я могу разглядывать тебя без устали и утомления – и мне это всегда интересно!

Ты плачешь, а я беру тебя на руки, прижимаю к себе, напеваю тебе что-нибудь, хожу с тобой по комнате кругами и чувствую, как ты утихаешь. Ты согреваешься моим теплом, у тебя проходит животик, и сердечко начинает биться ровнее – ты засыпаешь.

А мне так сладко, хотя я не чувствую рук, и затекает спина, и хочется спать. Ах как хочется спать!

Просто невыносимо хочется спать…

И я кладу тебя осторожно и осторожно пристраиваюсь сбоку – мне снова не хочется с тобой разлучаться! Я смотрю на часы – время обеденное, да. Я кормящая мать, и мне нужно питаться – так говорит мама, а уж она-то знает про это все.

Мне нужно есть много, осторожно и калорийно – чтобы было хорошее молоко, чтобы его хватало. Все только полезное – не приведи бог того, что может тебе навредить! Например, капуста. Или огурец. Или – виноград, апельсин! Аллергия! Яблоко – только зеленое. Красное – ни-ни! Сладкое тоже нельзя – вдруг диатез? Мне нельзя ничего такого, что вредно тебе.

И мне это нравится! Хотя я – жуткая сластена, жуткая!

Мама настаивает, что мне надо литрами пить чай с молоком! Лит-ра-ми! Улейся, а пей!

А я его ненавижу! Пожалуй, нет ничего такого, чего бы я не любила сильнее! Бр-р-р-р!

Но пью! Противно, конечно, только так нужно тебе! А значит, не обсуждается, точка.

Господи! Да что чай с молоком! Я бы… я бы змею без шкуры сжевала! Или – дохлую жабу, если тебе это было бы нужно.

Интересно – я такая одна? Мне иногда кажется, что у меня что-то с головой. Или – так у всех мамочек? Я не знаю. А спросить стесняюсь. Да и у кого? Мама надо мной посмеется – я уверена в этом. Мама вообще такая… Резкая и насмешливая. А больше спросить не у кого… Я бы спросила у бабушки Оли, но ее уже нет…

У Лили детей нет и, наверное, не будет. У папы и так есть ребенок, Лиля, куда ему еще? Ему непросто, но от человека же не отказываются, если он болен? Пусть даже такой нехорошей и стыдной болезнью.

Не у кого спросить. Да и неловко. Вдруг я и вправду – чудная, ненормальная?

Ладно, что об этом думать? Главное – что я счастлива! Абсолютно счастлива, впервые в жизни. У меня есть мой сынок.

Ох, только бы поспать, хотя бы немножко.

Но подменить меня некому: мама работает, готовит еду, ходит по магазинам, стирает и гладит. И еще убирает квартиру. Мы с Мишей, конечно, очень стараемся ей помочь. Но получается плохо, увы…

У Миши руки растут из «задницы», как говорит мама. Она только и просит его: «Ради бога, ни за что не берись! Мне потом отмывать, убирать и все прочее. Не усложняй мне жизнь!»

Миша делает вид, что обижается, но, мне кажется, он все же чертовски рад – тут же бросается к своим книгам и записям.

Я очень стараюсь, честно! Но то плачет Митька, то его надо кормить, то поменять пеленки, то уложить спать. То погулять. Можно и на балкон, но мама против балкона – а вдруг кто-то сверху сбросит окурок? Он засыпает, и мне хочется рухнуть мгновенно, тут же, рядом с ним, хоть на ковре. Но я иду чистить картошку или варить суп.

Мне очень хочется помочь маме, но картошка у меня выкипает и пригорает, суп я пересаливаю и забываю положить туда лук и морковь.

Мама приходит после работы и начинает кричать. Зачем? Зачем ты испортила продукты и оставила кучу грязной посуды?

Она, конечно, права – жизнь я ей не облегчила, а усложнила. Но я же старалась. Честно старалась!

Мама сидит в коридоре на пуфике и не может снять сапоги – так устала. Из сумки торчат батон, кусок мяса, кочан капусты и пакет молока. Тяжело. Миша возмущается, что она снова проигнорировала его помощь:

– Ну у метро я мог бы тебя встретить?

Мама сардонически усмехается:

– Ты? Ага, как в прошлый четверг! Сколько я у метро простояла? Забыл? Сорок минут! Продрогла, промокла. А ты? Ты опоздал! А я была дурой, что стояла и ждала тебя!

Миша виновато вздыхает и убирается к себе.

Я расстегиваю молнию на маминых сапогах, хватаю сумку и тащу ее на кухню. Следом шаркает тапками мама. Оглядывает кухню критически.

– Таня! А посуду после обеда можно было помыть? А почему тарелка только от первого? Ты что, котлеты не ела?

Приходится признаться. Мама от обиды и усталости начинает плакать – думаю, это нервы.

Мама плачет и причитает:

– Для кого? Для кого я бегала за этим кретинским мясом? Для кого крутила этот дурацкий фарш? Для кого жарила эти идиотские котлеты, вместо того чтобы уйти спать пораньше? И прийти на работу не чучелом гороховым, а человеком и спе-ци-алис-том? Мне стыдно перед коллегами и перед начальством. Как работник, я полный ноль! Конечно, я сплю по два часа ночью!

Мне становится стыдно. Невыносимо стыдно. И жалко маму – все правильно, у нее три ребенка. Миша, я и Митька. Три никчемных, неприспособленных и растерянных дитяти. Ну Митьке положено, и это можно простить.

А эту жизнь я ей устроила, я! Она вырастила меня и почти выучила. Она хотела выдохнуть и наконец пожить для себя. А тут я… Я переломала ей планы, усложнила ей жизнь. Я сделала наш дом невыносимым. Все – я.

– Прости меня, мамочка! – Я начинаю реветь. Мама тоже хлюпает носом. Мы ревем вместе, и нам, кажется, становится легче.

Но как только мы собираемся обняться, раздается Митькин крик, и я бросаюсь к нему.

Прости меня, мама!

Я все еще реву. Мне жалко всех – маму, себя. Почему-то Митьку. Сюда же – папу и Лилю. Мишу – неприкаянного.

Потом я вспоминаю бабушку Олю и продолжаю реветь с удвоенной силой.

Как-то все у нас получилось не так…

Из-за меня? Или началось все гораздо раньше? Когда папа завел Лилю и ушел из семьи?