И от нее, Рины, она далеко. И не только, надо сказать, в прямом смысле.

Да и вряд ли мама в отличие от злопамятной дочери жалела, что этот «изменник, предатель и негодяй» ушел от нее сто лет назад. Ее нынешняя жизнь была удачной, интересной и пестрой – куда удачнее, чем та! Эта жизнь была именно такой, о которой легкомысленная Шурочка мечтала. Так чего ей расстраиваться? И кстати, в последний раз Шурочка видела бывшего мужа именно тогда, «триста лет тому назад». И с той поры прошла целая жизнь.

«Ладно, подумаю, – решила Рина. – Все-таки мама человек немолодой. Кто его знает… С работой решу утром, а вот билет надо бы заказать сейчас, сегодня».

Она глянула на часы и потянулась за родным мобильным, бросив короткий и неприязненный взгляд на городской. И если честно, черт бы его побрал, этот городской, с его занудной и водевильной трелью, с дешевым и пошлым блеском, дурно сделанным под антиквариат. И почему не отключила его? Тогда бы не было этого звонка. И вообще бы ничего не было – поездки в этот дурацкий город К. Похорон. И главное – встречи с «папиной женой», с Валентиной, черт бы ее побрал. С той, которую Рина считала стервой и разлучницей. Мерзкая баба, которая увела у мамы мужа, а у нее отца. В юности Рина ее ненавидела, в молодости презирала и насмехалась над ней, а в зрелости… А в зрелости просто о ней ни разу не вспомнила – где она, эта нелепая провинциальная тетеха, и где Рина?

«Иришка, Иринка», – усмехнулась Рина.

Ириной ее никто давно никто не называл – ни знакомые, ни родственники, ни подруги. Даже мама, очень возражавшая когда-то против «Рины»: «Какая глупость! У тебя прекрасное имя! Звучное, в меру длинное. Да просто красивое! А тут какой-то обрезок трубы – Рина. Вечно твои дурацкие выдумки, вечно ты всем недовольна и хочешь все изменить всем назло!» Мама поджимала губы и недовольно хмыкала, осуждая строптивую дочь. Кстати, во многом мама бывала права: Ирину-Рину многое не устраивало. И в меру сил, возможностей и способностей она старалась это изменить.

Получалось, правда, не все. Но кое-что получалось.

В шестнадцать лет, аккурат после ухода отца, она переименовала себя – из банальной, как ей казалось, Иры, Иринки, Иришки стала Риной. Имя это казалось ей емким, гордым, коротким и четким. И еще – не банальным. Банальности она презирала. Но главное – оно было жестким. Соответствующим хозяйке. В те годы ей очень хотелось быть жесткой. Что сказать – получилось.

Вдобавок новое имя не подлежало многочисленным трансформациям. Риночка? Да. Ринка? Возможно. Но этим фантазии друзей и близких ограничивались.

Даже в паспорте поменяла – из Ирины Александровны стала Риной Александровной. Отец это не одобрил – нахмурился и пробурчал:

– А что тебе, собственно, не нравилось в твоем имени? Это я тебя назвал в честь своей мамы.

Вот именно – он ее назвал! А он – предатель и изменник. В память о бабушке? Да она и знать не хотела эту бабушку! Эту деревенскую бабушку, мать отца, она и видела-то всего пару раз в жизни! И кстати, сразу невзлюбила. А вот мать ее матери, Мария Константиновна, была ее настоящей бабушкой. К Мусеньке в Питер, тогда еще Ленинград, Рину отвозили на все длинные праздники и каникулы. С Мусенькой она ходила в музеи и парки, та читала ей книги и учила всяким женским премудростям – как, например, носить шляпку. Хотя какие там шляпки, в Ринино время! Бабушка Маша, ее любимая Мусенька, учила ее красить губы и ногти – образовывала. Например, рассказывала, куда наносить духи, чтобы запах сохранился подольше, – на сгиб локтя и на шею под волосы. Мусенька учила ее правильно есть, сочетать цвета нарядов. Мусенька готовила невероятно вкусные бутерброды с бородинским хлебом, чуть поджаренным на сковородке и украшенным золотистыми шпротами. Мусенька обожала пить кофе в кафе на Невском и покупать пирожные в кондитерской «Север». Вместе они заходили «поболтать» к старинным приятельницам Марии Константиновны – Вере Козловской и Ляле Урбанцевой, таким красоткам и умницам, что Ринино сердце замирало от восторга. Эти пожилые петербурженки были интересными женщинами, да что там – красавицами. А еще – великолепными собеседницами. Рина сидела как мышь, затаившись, почти не дыша, – не дай бог, выгонят или попросят сходить за какой-нибудь ерундой, вроде лимонных вафель или свежей булки. И любовалась ими!

Было им, этим, как ей казалось тогда, пожилым дамам, в те годы всего-то за пятьдесят! Все три были блокадницами.

Поездки в Ленинград – пожалуй, лучшее и самое светлое из детских воспоминаний. Она обожала свою Мусеньку, обожала город и обожала ее подруг со «сложными судьбами». Будучи девочкой, изо всех сил старалась услышать что-нибудь из рассказов об их прежней жизни, уловить и запомнить. Кое-что удавалось, но детский мозг, пусть хваткий и острый, не мог все сложить и сопоставить – им такое досталось и они такими остались? Непостижимо. Впрочем, у кого из российских женщин судьба была легкая? Тем более у блокадниц и вдов. Рина обожала Ленинград, неспешную в отличие от столичной жизнь, Невский и прилегающие к нему улицы, облупленные дома с глубокими трещинами и отвалившейся штукатуркой, удивительные подъезды с сохранившейся лепниной и роскошными лифтовыми кабинами, витые садовые решетки и перила, камин в комнате Ляли – изразцовый, бело-голубой, «из настоящей голландской плитки», важничала хозяйка.

Рине нравился и уклад их с бабушкой жизни – никаких супов и обедов, никакого дневного сна и вообще никаких обязательств вроде уборки квартиры, мытья посуды, выноса мусора и дневного отдыха с книжкой. Мусенька игнорировала процессы воспитания – обед? Да зачем он нам, если можно пойти на Невский, выпить чаю с пирожным и получить удовольствие? Уборка? Фу, черт с ней! Что важнее – услада души или дурацкая пыль? К тому же дело это неблагодарное, эта уборка. Нет, детка! Мы лучше в кино! К обязанностям, своим и чужим, она относилась с пренебрежением. Не может прийти электрик, водопроводчик, маникюрша или подруга – ерунда. Длинная очередь в поликлинике – ну и что? Все люди болеют, и врачи тоже люди! Портниха не дошила вовремя юбку – пустяки! Жила без нее – проживу и еще пару недель! «Я никогда не обижаюсь, – улыбалась Муся. – Свои дела – они, конечно, важнее. А мы подождем – не пожар».

К посторонним и соседям она была терпима: «Их мнение меня не волнует. А тех, чье волнует, так с ними все в порядке, уверяю тебя!»

Бабушка была беспечной и легкой. «Подумаешь» и «переживем» были ее любимыми словами. Потом Рина поняла: на фоне того, что Мусенька и ее подруги пережили, все действительно выглядело полной чепухой.

При всех аристократических привычках бабушка была крайне неприхотлива – при ее образе жизни, пенсии, понятное дело, хватало на полмесяца, да и то не всегда. «Подумаешь! – хитро улыбалась она. – Как-нибудь проживем, с голоду не помрем! В крайнем случае пойдем по хаткам». «По хаткам» означало случайно заскочить вечером в гости и попасть на ужин. Поначалу Рина приходила в ужас от этого плана. Но все оказалось не так страшно. И Ляля, и Верочка были им искренне рады: «Какая прелесть, что ты, Муся, к нам зашла. Да еще с Ирочкой». И тут же накрывался стол – простой, незатейливый, но очень вкусный. Верочка принималась варить картошку и чистить селедку, а Ляля тут же вставала к плите и «заводила» блины. Это была ее коронка – блины у Ляли получались тонюсенькие, полупрозрачные, кружевные. А дальше – несколько часов разговоров, воспоминаний. Обеим Мусиным подружкам было грустно и одиноко. Правда, одинокой была только Ляля, у Верочки был сын, но, кажется, его сто лет никто, в том числе и мать, не видел – обретался он где-то в Киргизии, служил там врачом в военном госпитале. В Ленинград не приезжал – отпуск проводил на море, с семьей. А деньги, скорее всего, посылал – из трех подруг Верочка была самой «обеспеченной» и «многое себе позволяла». Кое-что из этого «многого» – зимнее пальто, сшитое в закрытом ателье, с воротником из рыжей куницы (куница, споротый воротник, наследство Верочкиной матери, была старше Верочки). Еще Верочка позволяла себе купить что-то в кулинарии при гостинице «Астория», например, гусиный паштет или волованы с красной икрой. Покупала кое-что и у соседки-спекулянтки – например, австрийские сапоги на «натуральной цигее». Именно так говорила Верочка – не цигейка, а цигея.

Ляля была самой бедной. «Пенсия у нее крохотная, – вздыхала бабушка. – У нас-то копейки, а у Ляльки вообще смех».

Потом Рина узнала – замужем Ляля никогда не была. «А как к этому стремилась! – усмехалась бабушка. – Вот дурочка!»

И что забавно – на старости лет у Ляли появился весьма серьезный и солидный ухажер, Иван Матвеевич, бывший военный инженер.

Парочка эта была комичная: крошечная толстушка-колобок Ляля, в смешных шляпках, из-под которых выбивались седые кудряшки, и высоченный, худой полковник. Бабушка называла его «половник».

– Ну, как твой половник? – спрашивала она подругу. – Еще не надругался над тобой, не лишил девичьей чести?

Ляля злилась, краснела как свекла, надувала пухлые губки и на пару минут обижалась на любимую Мусеньку.

Лет в тринадцать, когда Рина была уже вполне образованной, она догадалась, что Ляля была старой девой. А значит, и девственницей.

Ляля и полковник гуляли по воскресеньям в Летнем, по вечерам ходили в театр или в кино.

«Лялька ведет светскую жизнь! Ну, наконец-то!» – говорила бабушка.

Однажды Рина спросила:

– Ба, а чего она замуж за него не выходит? У него же отдельная квартира, а у Ляли соседи-алкаши. Да и вообще – солидный мужчина.

Бабушка на этот раз не отшутилась, ответила серьезно:

– Ну, во‐первых, он жлоб, жаден до неприличия, считает не рубль – копейку. Билеты в кино берет самые дешевые. В магазине стоит полчаса перед витриной и выбирает всякую гадость, например, колбасу собачью радость. Ну и потом, он военный, понимаешь? А это означает, что он… – бабушка замолчала, подыскивая слова, – ну… любит дисциплину, даже муштру, чтобы все по расписанию. А Лялька человек одинокий, всю жизнь жила для себя и ни от кого не зависела. Да и привыкать в этом возрасте трудно. Да невозможно, я так считаю! – Мусенька гневно повысила голос: – Да и вообще, на черта он ей? Носки стирать, борщи варить и слушать команду «равняйсь»? А через пару лет, не дай бог, судно за ним выносить? Нет, Лялька все правильно делает! Не поддается на уговоры. Хоть здесь она молодец.

– А если за ней надо будет судно выносить? – осторожно спросила Рина. – Так он тоже, наверное…

Бабушка рассмеялась:

– Дурочка ты! Ну где ты видела, что бы они, мужики, судна выносили? Сбежит в тот же день, ты мне поверь!

Говорила она это со знанием дела, печальный опыт был. Мусенькин муж сбежал к «профурсетке-акробатке» из провинциального цирка, когда их общей дочери было два года.

Первой умерла Верочка, от инфаркта. Совсем нестарая, ей только исполнилось семьдесят. Бабушка ушла следом, через семь лет.

А Ляля жила еще долгих пятнадцать лет. Рина посылала ей деньги и в конце концов устроила ее в хороший интернат, который она же, естественно, и оплачивала.

К Рининому отцу Мусенька относилась терпимо и, скорее всего, снисходительно. Понимала, что человек он приличный. Но понимала и другое – он, этот приличный человек, и ее легкомысленная дочь – не пара. Совершенно не пара.

Когда Ринины родители развелись, не горевала и не сетовала, сказала, что это к лучшему. На удивленный внучкин вопрос почему, спокойно ответила:

– А разные они люди, Ира. Слишком разные. Ну никаких точек соприкосновения, ни одной, понимаешь? Ну кроме тебя, – быстро поправилась она.

Александра – человек легкий, беспечный, порхает, как бабочка. Как та Стрекоза из басни. И так будет всю жизнь, ты мне поверь. А твой отец… – Бабушка помолчала. – Он из тех, кто вечно страдает и вечно бьется над загадкой несовершенства мира. Главное, что его мучает, – мировая несправедливость. А о чем это говорит, детка?

Рина задумалась, но бабушка не дождалась ее ответа:

– Это говорит, детка, – с пафосом повторила она, – что отец твой несостоявшийся ре-во-лю-ци-о-нэр! – Бабушка махнула рукой. – Да что там, ты все понимаешь! Вечный страдалец, вот кто твой