Все, как всегда, получилось кувырком из-за этой дуры Инки. Прости господи, все-таки родное дитя. Позвонила, естественно, среди ночи. Кой черт ей задумываться, что мать, приняв очередную дозу снотворного, наконец заснула. У них-то в Москве белый день! Орать начала сразу, с разбега, орать и рыдать – одновременно. Это у нее отработано – с детства опыт неслабый. Пока Стефа врубилась, попробовала ее хоть как-то на секунду прервать и понять наконец в чем дело, прошло минут пятнадцать.
Анька тоже, конечно, проснулась, а у нее со сном тоже не ахти.
В конце концов Стефа поняла, что внук Тема в больнице, какой-то сложный перелом голени, хорошего не обещают, возможны осложнения – в общем, надо менять билет и срочно лететь в Москву. Стефа сидела на кровати, опустив голову, свесив ноги, и монотонно приговаривала:
– Да, да. Я все поняла, поняла, конечно, буду, завтра все сделаю, да, буду, буду.
Анька стояла над ней в белой ночной рубашке до полу, скрестив руки на груди. Стефа положила трубку и подняла на подругу глаза:
– Ты как привидение, господи!
Анька, не поменяв позы, сурово спросила:
– Ну что там опять?
Стефа махнула рукой:
– Тема в больнице, ничего страшного. Но ты же знаешь Инку! Придется менять билет.
– Идем на кухню, – предложила Анька.
Они сели на высокие кухонные табуретки (Анька называла их насестом), закурили, и Анька ловким, отработанным движением плеснула виски в стаканы с тяжелым дном.
– Ну и!.. – грозно изрекла она.
– Буду менять билет, – вздыхая, ответила Стефа.
Несколько минут они молчали. А потом, естественно, Анька разразилась. Гнев ее был логичен и справедлив, так же, как и доводы. «И Инна твоя придурочная – тебе не привыкать, и с Темой, слава богу – тьфу-тьфу, ничего страшного. И осталось всего пять дней. И когда они тебя оставят в покое, эгоисты, сволочи!»
Стефа задумчиво смотрела в одну точку.
– Никогда, – сказала она.
– В смысле? – уточнила Анька.
– В смысле не оставят в покое, – устало бросила Стефа. Потом взмолилась: – Слушай, пойдем спать, может, еще прихватим часок-другой, а?
Анька махнула рукой и в сердцах почти швырнула пустой стакан в мойку.
– Ну не злись, – попросила ее Стефа. – Если еще и тебе надо объяснять…
Анька сдаваться не собиралась.
– Да что там объяснять? Взрослая баба, тридцать лет, а висит хомутом на твоей шее. Вместе с дебилом-мужем и со своим отмороженным папашей. Доколе? Я тебя спрашиваю. Ну сколько это еще будет продолжаться?
Стефа устало махнула рукой:
– Всю мою жизнь. Разве это тебе непонятно?
– А не ехать, забить? – не унималась Анька.
– Посуди: что для меня будут эти пять дней? Совсем с катушек съеду. Ну и потом, мальчик же и вправду в больнице.
– Ну, давай, давай, – бросила Анька и пошла к себе.
Понятное дело, уснуть не удалось. Думала про внука, про обмен билета – удастся ли еще? Про Анькину обиду, про сломанный отпуск. В семь поднялась и пошла в душ. Выпила кофе, стало чуть легче.
В девять они с Анькой сели в машину и поехали на Манхэттен – в представительство «Аэрофлота». Билет, слава богу, поменяли. Перекусили в суши-баре, двадцать пять долларов – ешь сколько влезет. После Москвы – халява.
Вспомнили, что надо докупить подарки, рванули в любимый «Маршалс» – суетливо мотались от одной полки к другой, но все равно получилось спешно, дорого и бестолково.
Сели выпить кофе и отдышаться. Анька прокомментировала:
– Вам сейчас что-то возить – одна морока. У вас есть все, что здесь, и даже лучше. Это не прежние дивные времена: пачку тампакса, часы за доллар, зонтик за два – и ты благодетель. А сейчас?
Стефа не соглашалась:
– Подарки любят все. Я своим даже из Тулы подарки везу.
– Самовары? – поинтересовалась Анька и, помолчав, добавила: – Ну и дура!
Дома пытались упаковаться – места в чемодане, как всегда, не хватило. Анька полезла в кладовку и достала старую пыльную желтую сумку «Адидас» – кое-как все распихали.
Ну а потом, конечно, начался треп. Про все – про мужей, бывших любовников, родителей.
– Нет, это счастье, что у меня нет детей, – уверенно говорила Анька.
«Ну-ну, – думала Стефа. – А то я не знаю, сколько лет ты маялась. Хотя, конечно, положа руку на сердце, правда в этом есть. Особенно когда думаешь о своей любимой дочурке».
В двенадцать разошлись по комнатам – в шесть утра надо было уже выезжать из дома.
Стефа стала почти засыпать и вдруг почувствовала какое-то движение возле себя. У кровати стояла Анька и держала что-то темное в руках. Стефа испуганно подскочила.
– Что это? – шепотом спросила она.
– Шуба, – ответила Анька и бросила что-то на кровать. Зажгла свет.
На кровати, почти накрыв Стефу, переливалась и сверкала шоколадным блеском норковая шуба.
– Ты спятила, она ж новая! – прошептала обалдевшая Стефа.
– Ну и хрен с ней, надену здесь два раза за зиму, а ты поносишь.
– Нет-нет! – заверещала Стефа. – Не возьму ни за что, даже не думай. Тоже мне, любовница Абрамовича нашлась!
Они еще долго препирались, перебрасывая почти невесомую шубу с рук на руки, потом устали, сели обнявшись на кровати и дружно заревели – от близости, от чувств, оттого, что вся жизнь (ну, почти вся) прошла вместе и даже те последние пятнадцать лет, что их разделяли материки и океаны, они все равно оставались самыми близкими на свете людьми.
Потом пошли на кухню курить. Выпили чаю, съели по бутерброду, кляня себя за несдержанность. Опять плакали и смеялись и, наконец, разошлись по углам – каждая в своих нелегких думах.
Стефа думала о тотальном вдовьем одиночестве Аньки. Да, деньги, слава богу, есть, дом выплачен, старости можно не страшиться – а она не за горами. О том, что ближе и роднее Аньки нет никого на свете: общее детство, молодость – что может связать крепче и сильнее? Еще о том, что бог весть когда сможет опять выбраться в Нью-Йорк – деньги, болезни, работа, семья, все так непросто. В общем, жизнь не прошла – проскочила, как случайный воришка, схвативший что-то с испугом. Тревожилась о внуке, думала о своей нелепой дочери – надежды на ее взросление, осмысление и понимание жизни становились все призрачней. Все ждала – перерастет. Как же. В сотый раз задавала себе одни и те же вопросы: когда ошиблась, что пропустила? И снова не могла на них ответить.
Анька тоже не спала – сначала почитала какую-то чушь, потом выключила ночник – и мысли, мысли… Как там поет их певец? «Мои мысли, мои скакуны»? Вот именно, скакуны. Про любимую подружку, почти сестру, да что там, не у всех сестер такая близость, как у них. Про ее домашних мучителей, про то, что Стефе уже пятьдесят, а покоя нет и не предвидится. И конечно, про свое: завтра она останется опять одна в прекрасном, удобном доме, с роскошной машиной в гараже – и со своим беспросветным и бесконечным, уходящим за горизонт одиночеством. И со стаканом виски по вечерам. Только не будет Стефки, с ее тревожным взглядом на этот самый стакан.
В аэропорт ехали больше двух часов.
– Поспи, – предложила Анька, глядя на бледное Стефино лицо.
– В самолете посплю. Поем и посплю, – мечтательно повторила подруга.
Прощаться, как всегда, было невыносимо. Анька протянула плотный белый конверт:
– Это на кладбище, – пояснила она. – Наймешь тетку, пусть покрасит, подправит, цветочки посадит.
Стефа решительно отвела Анькину руку.
– Не придумывай, никого нанимать не буду. Как делала все сама, так и буду. Весной сама покрашу, все посажу.
Анька отвела в сторону глаза, полные слез, и тихо сказала:
– Незабудки.
– Да, да, конечно, незабудки, – ответила Стефа и вытерла ладонью глаза.
– Мама так любила незабудки, – всхлипнув, сказала Анька.
Они обнялись и дружно разревелись. Потом Анька решительно оторвала подругу от себя:
– Долгие проводы – лишние слезы.
Она всегда была решительнее Стефы.
Пошли сдавать багаж. А дальше был паспортный контроль – и почему-то, как всегда, глухо забилось сердце. «Идиотка, – сказала самой себе Стефа. – Интерпол тебя разыскивает, старую дуру».
Потом она шаталась по дьюти-фри, долго раздумывая, купила мужу бутылку виски, блок «Мальборо» зятю, побрызгала на запястье новые ароматы, пришла к выводу, что остается верна себе – только «Шанель». Купила тушь от Элизабет Арденн и пакетик леденцов в дорогу.
С трудом нашла крошечную курилку в клочьях сизого, плотного дыма – Америка вовсю боролась с курением, – жадно выкурила две сигареты подряд: предстоял перерыв часов в двенадцать, приготовила посадочный и стала искать выход на посадку.
В самолете досталось место у окна – ура, ура, хоть в чем-то повезло. Села и блаженно закрыла глаза.
«Ну и ладно, домой так домой – в конце концов, домой всегда неплохо», – подумала она.
– Добрый день, – услышала Стефа и открыла глаза.
Невысокий, плотный мужчина с остатками некогда буйных кудрей, в красном свитере и голубых джинсах, пытался засунуть сумку в антресоль для ручной клади. Стефа кивнула. Громко вздохнув, он тяжело опустился рядом с ней.
– Будем знакомы, Леонид. Путь неблизкий, – улыбнулся он.
Она нехотя откликнулась:
– Очень приятно, Стефа.
«Ничего приятного, – подумала она. – Бодрячок-весельчак, поспать точно не даст. Из тех, кому непременно надо пообщаться». Отметила: мужичок вполне, вполне, синеглазый, крупный хороший рот, породистый нос, увесистый такой мужичок. На узких бедрах хорошо сидят джинсы – она ненавидела джинсы не по размеру. Яркий свитер, клетчатый шарф – не все в его возрасте наденут красное.
И она опять прикрыла глаза. Это значило «не хочу никаких разговоров». А он больше не приставал: надев очки, начал листать свежие газеты, предложенные стюардессой.
«Ну и славно, – подумала Стефа. – Слава богу, не идиот».
Проснулась она от запахов пищи – стюардессы разносили обед. Стефа взяла протянутый пластмассовый контейнер и почувствовала, как сильно она голодна.
Ее сосед с удовольствием глодал куриную ножку.
– На борту надо брать только курицу, – оживленно сообщил он. – Рыбу ни в коем случае.
– Да? – удивилась Стефа. – Я как-то над этим не задумывалась.
– Слушайте, а может, выпьем вина? – спросил он.
«Обрадовался, что я проснулась», – зло подумала Стефа.
– Нет, спасибо, от вина у меня болит голова, – вежливо ответила она.
– А может быть, что-нибудь покрепче? Коньяк, например? – не отставал он.
– Нет, – резко сказала Стефа. – Спасибо, я не люблю алкоголь.
– Да я, собственно, тоже. – Сосед, похоже, слегка обиделся и замолчал.
Потом они пили кофе, и Стефе было как-то неловко («Ну что я так с ним, ей-богу, вполне приличный мужик. А я какая-то злобная климактерическая идиотка»), и она сама завела разговор. Так, обычный треп: сколько пробыли в Нью-Йорке, в первый ли раз, ну, как вам Америка?
Он с удовольствием включился в разговор. В Штатах семь лет живет его сын, умница, красавец, все слава богу. Сначала, да, было непросто, как иначе, но сейчас он хорошо стоит: дом в Нью-Джерси, работа в стабильной компании, жена, детки… В общем, он за него спокоен.
– А что сами не перебираетесь? – поинтересовалась Стефа.
Он слегка нахмурился:
– Знаете, проблемы, проблемы…
Старая неходячая теща, у жены со здоровьем очень негладко, полгода назад перенесла тяжелую операцию на позвоночнике, пока передвигается по дому на костылях. И потом, работа – как ни странно, ему повезло, неплохая должность, приличная зарплата – и это в его-то возрасте. Словом, сам себе хозяин – а там, у сына, они будут только нагрузкой, обузой. Слава богу, можно летать к детям, было бы на что.
Стефа слушала и кивала.
– А вы? Гостили? – осведомился он.
Она почему-то стала подробно рассказывать об Аньке, об их многолетней, проверенной временем и обстоятельствами дружбе, о прерванном отпуске, о болезни внука…
Он слушал внимательно и с интересом. А потом она вздохнула: в общем, у всех свои проблемы, истина известная.
Они посмотрели по телевизору какой-то дурацкий американский боевик, и она не заметила, как уснула.
Перед посадкой он протянул ей визитку: «Мало ли что, знаете, вдруг смогу быть чем-то полезен». Она кивнула и нацарапала на картонке от сигаретной пачки свой мобильный – ну да, мало ли, вдруг, абсолютно уверенная, что ни «вдруг», ни «мало ли» никогда не случатся.
В зале прилета она цепким глазом сразу увидела Аркадия. Муж стоял, прислонившись к стенке, нога за ногу, руки в карманах, на лице кислая мина – обычное состояние крайнего недовольства окружающим миром.
Стефа вздохнула и, толкнув тележку, направилась к нему.
– Как дела? – спросила она.
Муж недовольно поморщился:
– Как сажа бела.
– Понятно, – ответила она.
В машине Стефа спросила, как внук. Муж раздраженно ответил, что вроде ничего страшного, но Борька Калинский в отпуске, а любимая подружка Наташка Кунельская, как всегда, летом на даче, проконсультироваться не с кем, а можно ли доверять этим врачам, он не уверен. И еще что-то бурчал, бурчал – словом, все как обычно.
– Господи, – вздохнула она. – Неужели надо было меня срывать? Каких-то пять несчастных дней, неужели вы бы не справились?
– Ты же знаешь свою дочь, – буркнул он.
«Да, все правильно. Анька права, я сама во всем виновата. Сама приучила к тому, что без меня не решается ни одна проблема». Три взрослых человека – муж, дочь, зять – терялись при малейших трудностях. Так было всю жизнь – и уже ничего не исправишь, это уже стиль их жизни. Она еще тогда, в молодости, все взяла на себя, а они привыкли, по-другому просто не мыслят. И так всю жизнь.
А дома все понеслось, закружилось. Квартира как после разрухи, бак полон грязного белья, обеда, естественно, нет. Она начала метаться, хвататься за все подряд, разбирать чемодан, размораживать курицу, чистить картошку, мыть унитаз.
Потом появилась дочь – и с порога претензии, обиды. Вечером пришел зять – тихий, забитый, в общем, никакой. Лишняя мебель в квартире.
Потом она висела на телефоне, искала помощи в больнице, где лежал внук, делала котлеты для ребенка, варила кисель. В час ночи рухнула в кровать. Рядом похрапывал муж.
«Господи! – пронеслось в голове. – И это моя жизнь!»
Ноги гудели, а сон все не шел. Она встала и пошла на кухню. На столе стояли грязные чашки. Дочь с зятем перед сном пили чай.
– Ну хоть бы до раковины донесли! – простонала она.
Выкурила сигарету, зашла в ванную и долго смотрела на себя в зеркало. Да, пора опять красить голову – седина не лезет, а прет. Да и вообще к косметичке бы, сеансов на пять хотя бы: массаж, масочку, брови подщипать. Нет, так еще ничего, вполне ничего, только взгляд как у снулой рыбы.
Она вздохнула. Нечего Бога гневить, есть талия (в ее-то возрасте), грудь (вполне, вполне), ноги. Да к чему это все – невостребованный, отработанный материал? А черт с ним со всем: надо просто попытаться уснуть, неохота пить снотворное, завтра куча дел – надо хорошо соображать, а после снотворного она как будто пыльным мешком по голове ударили.
Стефа пошла в спальню, легла, плотно закутавшись в одеяло, и вдруг в голову пришла простая и жуткая мысль: а ведь ничего в жизни уже не будет. Ничего. И никогда. Два убийственных слова, перечеркивающих весь смысл дальнейшего существования. Какое страшное слово – «никогда»!
Наутро все закружилось, завертелось. Больница, разговоры с врачами. Позвонила Борьке в Турцию на мобильный, извинилась сто раз. Он молодец, все скоординировал, направил, связался с кем надо – мальчика перевели в двухместную палату.
Позвонила Мусе, умолила прийти, помочь разгрести. Муся не подвела, отложила свои дела, приехала, вымыла три окна, почистила ковры, постирала шторы.
В квартире, слава богу, стало можно дышать. Вечером с Аркадием поехали в «Ашан». Крупы, овощи, фрукты, мясо – все на неделю, дома пустой холодильник, мамочку готовились встретить, мать их. Поменяла постельное белье и с удовольствием плюхнулась в двенадцать с журналом: только оставьте меня все в покое!
За стеной дочь выясняла отношения с мужем. Как всегда, на повышенных тонах. Наплевать, что стены картонные и жуткая слышимость. Ей всегда было на все наплевать. Эгоистка, хамка и бездельница.
«Господи, ну когда я все упустила, когда?» – в сотый раз спрашивала себя Стефа.
В детстве, когда Инка бесконечно болела? Коклюш, свинка, корь, ветрянка – ничего не прошло мимо. В школу ходила через пень-колоду, а она, Стефа, потворствовала. Горло болит – сиди дома. Сопли потекли – оставайся, не дай бог, разболеешься.
В магазин одну не отпускала: однажды дочь пошла, так шпана отобрала пакет с продуктами и кошелек. На этом закончили.
От пылесоса чихает – аллергия, пол помыть – спина болит, для стирки есть стиральная машина. Готовить? Ненавижу запах жареного мяса. Ну черт с тобой, хотя бы учись! Какое!.. Целый день у телевизора или на телефоне.
О проекте
О подписке